Галина Шергова - Светка – астральное тело

• Название: Светка – астральное тело
• Автор: Галина Шергова
• Издательство: Астрель, АСТ, Харвест
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-17-048611-3, 978-5-271-20470-8, 978-985-16-5749-6

Любовь, чудом пробившаяся сквозь серую обыденность… Юмор, помогающий выжить в самых трудных, самых печальных ситуациях… Надежда на чудо, которое случится однажды… Таковы основные темы прозы талантливой современной писательницы Галины Шерговой. Прозы очень женской – и очень умной, легкой без легковесности и изящной вычурности. Прозы, в которой сочетаются подкупающий лиризм и тонкая ирония, обостренное чувство современности – и поистине классическое внимание к мельчайшим движениям человеческой души.

---

– Какое назначение? Что ты мелешь?

– Бог ты мой! Он ничего не знает! Да Кожин сам видел решение. Мне Адель только что звонила.

– Ерунда все это, со мной даже разговора не было, – пытался отмахнуться Швачкин, хотя с тревогой подумал, что решение могло возникнуть и без предварительных бесед.

– Господи, – кричала уже из столовой Таисья, с услужливой поспешностью грохоча тарелками, – это же Европа, весь мир! Обеспечимся на всю жизнь.

Моя руки в ванной, Федор Иванович судорожно соображал: «А если – правда? Муж кожинской Адели – в сферах, информация может быть точной». И вошел в столовую, хрипловато буркнув:

– Обеспечимся! Чего тебе не хватает? По уши в барахле сидишь. На что тебе Европа?

– Хоть бигуди нормальные куплю, пластмассовый «ежик», – обиженно сказала Таисья, – а то одна на всю Москву железки на голове таскаю, как в каменном веке. Никто даже не верит, что муж не может из загранкомандировки привезти современное оборудование для женщины. – Но, видимо, смекнув, что для Швачкина это не самый убедительный довод, добавила. – И культура.

– Да, без широких просторов тебе с культурой тесно, – вроде бы согласился Федор Иванович и замолчал до конца обеда, даже не отреагировав на то, что, подавая ему второе, Таисья пальцем подпихнула котлету в центр тарелки.

Федор Иванович выстраивал в голове схему причинноследственных связей своего крушения.

Именно крушением воспринималась возможность нового назначения. Только Таисья могла вожделеть зарубежного поста для мужа. Сам Федор Иванович был безучастен к благосостоянию. Он не извлек ни из одного из своих постов корысти, не осквернил себя принятием дорогих подарков или пользованием государственным имуществом в личных целях. Помнится, когда его однажды хотели снять с очередной должности, кто-то наверху сказал: «Верно, не очень он годится для этого поста, но ведь он за столько лет карандаша себе не взял». И Швачкина оставили, даже повысили со временем.

Единственным, что утоляло все честолюбивые страсти Федора Ивановича, была власть. Власть над людскими судьбами, человеческим поведением, образом мышления, даже характерами.

Новое назначение, хотя формально и повышало служебный ранг, в существе своем могло быть поименовано, по выражению англичан, термином «выбросить наверх». Именно «выбросить», так как, решая дела даже международного масштаба, Федор Иванович лишался возможности управлять человеческим бытием.

Почему? Кто? Кому нужна была эта акция? Конечно, врагов, как у каждого руководящего работника, у Швачкина хватало. Да и несладкий характера Федора Ивановича порой толкал его на неконтролируемые поступки: мог надерзить не только подчиненному, а иногда и власть имущего настроить враждебно. Но, чтобы «спихнуть» Швачкина с постов («постов завидных! Своего человека посадить хочется!»), необходимо все-таки было засечь его на чем-то неблаговидном, сулящем скандал.

Из полученной в университете записки явствовало: приписали роман с Ириной. И тут же, всплывая откуда-то из кишок, толчками к горлу забилось: «Соконин, Соконин». Билось с болезненной, ревнивой ненавистью. Позволила себе Ирина. Вышла из подчинения. Но кто слух пустил? Гадать было бессмысленно. Требовалась эмпирическая проверка.

А может, вообще все чушь, Аделина болтовня, и никакого перемещения не предполагается?

Выходя из институтского лифта (из двух работающих один лифт негласно оставался для индивидуального пользования Федора Ивановича), Швачкин на площадке столкнулся с Ольгой Дмитриевной. Осмеянная Швачкиным на упомянутом совещании за легкомыслие туалета, не соответствующего возрасту, на этот раз Ольга Дмитриевна была одета в строгий костюм, хотя, как тут же отметил про себя Швачкин, в открытой шее и серебряной бляхе с камнями, присосавшейся к лацкану, отказать себе не могла.

– Добрый день, Федор Иванович, – прошелестела руководительница Мельпомены и Терпсихоры, начав тут же поправлять прическу.

«Засело мое замечаньице о былых победах, – подумал Швачкин, – старается». На приветствие он не ответил, якобы погруженный в мысли, и та еще раз прожурчала:

– Добрый день, Федор Иванович.

«Не знает. Эта не знает», – решил Швачкин.

Однако излишне суетливая заботливость, с какой секретарша Анастасия Михайловна подсунула список звонивших в его отсутствие, и ее вопросительное заглядывание в глаза насторожили. Секретарши все узнают раньше начальников.

В приемной ждали зав. сектором кино Соловых и режиссер Денис Доронин.

«Эти-то зачем? – мелькнуло в голове Федора Ивановича был так высок и мнение его столь непререкаемо, что сплошь и рядом конечно суждение оставалось за ним.

Вот и Доронину следовало приговор или хоть вердикт вынести.

Достаточно было взглянуть на этого новоявленного «Феллини унд Антониони цузамен», как называл его порой Швачкин, чтобы в душе утвердилось: «Правильно сделал, завернув его фильм».

– А, вот и начальство, – резво, непривычно резво возвестил Соловых. – Позвольте пройти, Федор Иванович?

– Анастасия Михайловна пригласит, – строго ответил Швачкин.

Мало того, что в присутствии этого длинноногого, быстроногого, нагловатого красавца Доронина нужно было проковылять через приемную – еще не хватало, чтобы он созерцал проход Федора Ивановича через весь кабинет и трудное размещение тела в кресле.

Помедлил, выдержал ожидающих минут пятнадцать в приемной, нажал кнопку звонка к секретарше.

Когда те вошли, Швачкин заметил, что Соловых сделал самодовольное движение к креслу, что тоже было новостью для его поведения, поэтому Швачкин сесть обоим не предложил, обозначив зависимость их позиции, а также нерасположенность хозяина кабинета к долгой беседе. Спросил сухо:

– Что у вас?

– Денис, – начал Соловых. «Ага, уже Денис, дружок!» – разговаривал с Самсоновым о посылке его фильма на смотр за рубеж – слово «за рубеж», как показалось Швачкину, Соловых произнес с легким сарказмом, – и, знаете, вся самсоновская контора – «за».

– Но ведь я не самсоновская контора, – сказал Швачкин, – и позволю себе иметь суждения о произведениях искусства без данной санкции.

Но Соловых хоть бы что, перечил:

– Но, позвольте, Федор Иванович, фильм в свое время обсуждался у нас на секторе и тоже получил положительную оценку!

«Пожалуй, знает. Наверняка знает. И как это всегда получается, что самые низкобрюхие пресмыкающиеся первыми, чуть качнись, начинают наглеть!» – подумал Швачкин и ухмыльнулся: «Низкобрюхие пресмыкающиеся, видимо, Сокониным и его наукой не изучены. Черт, опять Соконин в голову лезет!»

Ухмылка осталась на лице, когда произнес:

– Так я ведь и не сектор, я директор института, если мне не изменяет память.

Соловых и это не сдвинуло:

– Вот, я прихватил обсуждения, здесь зафиксированы весьма интересные мысли.

– Знаете, – разозлился Швачкин, – когда Эйнштейна однажды спросили, почему он не ведет картотеки с записью приходящих идей, он ответил: «Значительные мысли приходят так редко, что нет нужды их записывать». Не думаю, что сотрудники вашего сектора превзошли Эйнштейна производством интересных идей. Не говоря уже о вас, их непосредственном руководителе.

Доронин стоял, мечтательно крутя вислый пшеничный ус. Казацкие усы, как и нейлоновые бахилы, были фольклорной интерпретацией супермодерна. Так же задумчиво спросил:

– А чем вам фильм-то не хорош?

Федор Иванович впился взглядом в полированную синеву доронинских глаз, подбирая ответ, который был бы не только убедителен (тут разговоры о мелкой правде, годящиеся для институтского совещания, не прошли бы), но и был бы особенно болезненным собеседнику. Нашел:

– Не хорош? Не хорошо потугами изо всех сил представить эклектику самостоятельным почерком. Тут вам и Сидней Поллак «для бедных», и Артур Пенн по-подмосковному, и даже уотеровское «помоечное кино», которое вы пытаетесь представить беспощадной правдой жизни. А присмотришься – коллаж заимствований, да еще кустарно выполненный. Но! Чтобы все как у людей! Дорогой мой, да мы ведь не дети, тоже кое-что понять можем: так сказать, двадцать пятый контратип с контратипа. Это все хорошо для дантистов, заполняющих Дом кино. А вы на мировую арену лезете. Неужели сами не отдаете себе отчета в том, что я спасаю вас?

Удар был «под дых», и Доронин не нашелся, как возразить. Как, в самом деле, можно сказать: «Нет, я самобытен?!»

Нужно было не дать Доронину опомниться и, почти перейдя на интимное воркование (они-то, мол, люди, чувствующие искусство, поймут друг друга), Швачкин продолжил:

– Некогда на Руси, как вам известно, существовали роговые оркестры. Там каждый инструмент исполнял только одну ноту. И оркестранты так и звали один другого: «До», «Ре», «Соль». И, знаете, по мне, уж лучше всю жизнь одну ноту дудеть, но свою. Свою. Ведь какофонические аккорды из чужих партитур души не греют, только слух рвут.