Петр Краснов - Цареубийцы (1-е марта 1881 года)

• Название: Цареубийцы (1-е марта 1881 года)
• Автор: Петр Краснов
• Жанр: Историческая проза

Петр Николаевич Краснов (1869–1943) известен современному читателю прежде всего как один из лидеров Белого движения времен гражданской войны в России. Его перу принадлежат десятки книг, несколько исторических романов, среди которых «Цареубийцы» — один из наиболее удачных. Рассказывая о попытках народовольцев устранить императора Александра II, П.Н.Краснов удачно изображает тип революционера воплощяющего во жизнь то, что некогда проповедовали герои романа «Бесы» Достоевского. Впервые роман был опубликован в Париже в 1938 году.

---

— Ведь не стар еще?.. А?.. Ни одного седого волоса. Чем не жених?.. А?..

— Совсем жених, папа… Так пойди и поговори.

— Ну, ладно… За успех не ручаюсь… Но не потому, что отец, а по совести: лучшего жениха для Веры, как ты, и днем с огнем не сыскать.

Порфирий вдел рукава сюртука и, распахнутый, — очень ему нравилась желтоватая чечунчовая рубашка — подрагивая крепкими мускулистыми ногами и позванивая прибитыми к каблукам шпорами, пошел на половину Веры.

— Барышня у себя? — спросил он горничную, вышедшую к нему в коридор.

— Они в спальной.

— Попроси их в будуар…

Порфирий похаживал по мягкому ковру, поглядывал, как в двух зеркалах отражалась ого коротенькая полная фигура то со спины, то с лица.

«На Леера похож, думал он самодовольно. Коли отпустить бороду, да, когда поседею, совсем буду, как Леер. Вот заложу руку в карман и, как он, тихим ровным голосом начну: прошлый раз мы закончили оборудование базы, теперь посмотрим, как в соответствии с этим должны быть устроены операционные линии… Впрочем, у Леера это как-то ученее, мудренее выходило. А ведь и правда, я мог бы лекции читать. Мои академические работы признаны лучшими, отчет о кавалерийских маневрах на Висле с Сухотиным заслужил одобрение Обручева и Милютина. Я на дороге… А теперь еще война… И я, черт возьми, еду на войну. Это тоже не шутки. Это стаж для будущего. Теория, проверенная на опыте… Георгиевский темляк на сабле, а может быть… и беленький крестик!.. Всякое бывает… А там, если повезет, и в генералы… Как это в «Горе от ума»?.. «А там — зачем откладывать бы дальше, — речь завести о генеральше»… Однако Вера меня выдерживает. А может быть, догадалась, почему я так официально… Прихорашивается… Все-таки смотрины… будущий тестюшка… Хе-хе-хе!.. А, вот… Наконец…»

Вера вышла, как всегда ходила она дома, в строгом закрытом темно-сером платье, в корсете. Круглые пуговки блузки были застегнуты сзади наглухо, узким мыском лиф спускался на талью и незаметно переходил в суконную юбку. Буфы на рукавах и турнюр были умеренны. Вера напоминала Порфирию французскую артистку, виденную им в Михайловском театре. Прическа Веры была небрежна — слишком густы и непокорны были пушистые пепельные волосы. Прическа эта ей очень шла.

«Хороша… — подумал Порфирий, — мой оболтус понимает толк в женщинах. Мимишка его научила… И есть в ней что-то духовное, величественное… Ей губернаторшей быть. Вся губерния была бы у ее ног. Девчонка — а совсем Екатерина Великая…»

— Вера, я к тебе но серьезному делу.

— Садитесь, дядя, я вас слушаю, — показывая на кресло и устало опускаясь и другое, сказала Вера.

Порфирий продолжал ходить по комнате. Зеркала отражали его.

— Видишь ли, Вера… — последовало долгое молчание. Вера смотрела на Порфирия.

— Тебе нравятся мои сапоги?.. Это наша походная форма.

— Простите, дядя, вы мне напомнили картинку из сказки Перро «Кот в сапогах».

— Кот в сапогах?.. — Порфирий принужденно засмеялся и остановился против зеркала, спиною к Вере. Зеркало отразило румяное, круглое лицо, темные усы и бакены, напомаженные и приглаженные на висках волосы торчали кверху, совсем как кошачьи уши… Небольшой нос, веселые, жизнерадостные, круглые глаза… действительно кот, сытый, лавочный, холеный кот. И брюшко в чечунчовой рубашке — как белая кошачья грудка… Кот и сапогах…

Порфирий застегнулся.

— А едкая ты, Вера.

— Простите, дядя. Я это с любовью.

— Охотно верю. И я к тебе с любовью. Так вот… Коротко и прямо. По-военному, по-разгильдяевски, по-солдатски… Я к тебе сватом. Ты — товар, я купец. Мой Афанасий просит твоей руки и сердца.

— Но, дядя… Мы же как брат и сестра… Мы родня.

— Какая там родня!.. Седьмая вода на киселе… Разгильдяевская кровь в тебе только с материнской стороны, да и то по бабушке. Отец — Ишимский, мать Тихменева и только мать твоей матери двоюродная сестра моего отца. Тут и не досчитаешься, где эта самая то родня придется.

— Мы росли вместе, и я так привыкла смотреть на Афанасия, как ни брата.

— Росли вместе потому что… Да ты сама зияешь. Твой отец, капитан конной артиллерии Ишимский, доблестно сражался в Севастопольскую кампанию под командой моего отца, был тяжело ранен, выручая со своей батарей моего отца. Это не забывается. Он женился и доме моего отца… Я все это отлично помню, и, когда твой отец скончался, а потом умерла и твоя мать, ты осталась круглой сиротой и зажила в нашем доме со всеми нами, как наша родня. Но ты отнюдь не сестра и даже не кузина Афанасия.

— И все-таки я никак не могу себя представить женой Афанасия.

— И представлять не надо — надо стать. Афанасий едет на войну. Он хочет пород отъездом получить твое слово. Поверь мне, получив твое слово, он будет героем и, если Бог даст, целым и невредимым вернется домой: ты дашь, ему то счастье, какого он вполне заслужил.

— Простите меня, дядя, но я не могу дать такое слово.

— Почему?.. Что он, урод?.. Обезьяна какая-то?..

— Нет, конечно, не урод и не обезьяна… Красавчик — с детства это слышу. А все-таки не могу.

— Почему?.. Ну хорошо… Я понимаю. Ты умная, Вера… Мой Афанасий умом и талантами не блещет, он не в меня, а в мать пошел… Но он — такая прямота, такая честность, такой рубаха-парень… Как он будет любить тебя и холить…

— Дядя… Все равно, я не могу полюбить его.

— Еще раз спрошу — почему?

— Вы помните, дядя, Петергоф и соревнование выездами?

— А… Так, так, так… Белый пудель, — совсем по-кошачьи фыркнул Порфирий. — Ф-ф-уу!… Какая глупость! Но, милая моя, ты девушка, тебе девятнадцать лет и тебе рано это знать. Но это всегда так бывает. Афанасию двадцать три года. Он сангвиник, он молодчик, что же ему?.. Фу-ух, какие ты глупости говоришь, хоть и умная девушка… Нет, ты не думай об этом… Не думай и не думай… Посоветуйся с нашей милой графинюшкой. Ей-Богу, не потому, что отец, а по-совести — такого жениха не найти… И пожалей его…

Порфирий подошел к сидевшей в кресле Ворс и взял ее за плечи. Вера вывернулась из его рук и встала.

— Нет, дядя, благодарю за честь… Прошу не обижаться… Но… просто — не могу…

— Да что, у тебя есть кто-нибудь на примете?..

— Никого у меня нет — вы сами это отлично знаете. Кто у нас бывает?.. Где я бываю?.. Но за Афанасия я не могу выйти… Я просто не люблю его.

— Стерпится — слюбится.

— Таким путем ни ему счастья не дам, ни себе не получу.

— Что же сказать ему?.. Ты хотя бы обнадежила его…

— Дядя… В Малороссии, кажется, арбуз или тыкву в таком случае посылают.

— Ты еще можешь шутить!.. Ты отчаяние вместо надежды даешь человеку, идущему на войну.

— Что же я могу поделать? Я чувствую, что не люблю и никогда не полюблю Афанасия, — со слезами в голосе выкрикнула Вера. — Я никого никогда не полюблю. Я останусь старой девой. Но только умоляю, не мучайте, не мучайте меня. Я никому не мешаю. Я пойду… в народ. Но я не могу, не могу и не могу!..

Вера выбежала из будуара…

Порфирий постоял несколько мгновений в комнате, ожидая, не вернется ли Вера.

— Странная девушка, — сказал он. — С идеями!.. — и пошел к Афанасию.

Он застал сына в кабинете, в том же кресле, в той же позе.

— Ну что? — спросил Афанасий.

— Погоди, Афанасий… Нет, рано еще. Она совсем еще девочка. Ей в куклы играть, а не замуж выходить. Не созрела еще. Переходный, самый капризный возраст. Помнишь, как в Петергофе с этим дурацким матросом.

— Отказала? — вставая, спросил Афанасий и побледнел.

— Н-нет… Она не отказала… Но, мой милый Афанасий, — надо нам раньше вернуться с войны, а тогда уже думать о свадьбе.

— Хорошо, папа… Я вернусь с войны героем или вовсе не вернусь…

XVII

Война!.. Война!.. Она висела в воздухе. Казалось, это страшное слово звучало в великопостном перезвоне колоколов, слышалось в чирикании воробьев по улицам.

В Пассаже, на Невском, в галерее восковых фигур были выставлены «Турецкие зверства». Были изображены из воска болгары, привязанные к деревьям, под ними горели костры. Фольговые огоньки костров блестели, восковые ноги болгар были обуглены, на лицах изображена нестерпимая мука. Зрители стояли у столбиков с малиновыми шнурами, вздыхали и говорили шепотом. У двери висела кружка «для добровольцев в Сербии». Сыпались в нее медные пятаки и трешницы, серебряные двугривенные и пятиалтынные.

На Николаевском вокзале ежедневно кого-то провожали в действующую армию.

Порфирий и Афанасий уехали. Генерал благословил сына и внука иконами.

— Вернетесь, Бог даст, — сказал он, — без всякой войны, Государь знает — on ne saurait jamais entierement aneantir les resultats de la guerre.[19] Сто раз подумает. Своей Империей рискует… Он это понимает.

Вера одна осталась при дедушке.

Газеты, «общественное мнение» — требовали войну.