Джозеф Кутзее - Элизабет Костелло

• Название: Элизабет Костелло
• Автор: Джозеф Кутзее
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94278-563-5

Впервые переведенный на русский язык (написан в 2002 г.) роман Нобелевского лауреата Джозефа Максвелла Кутзее — это, скорее, «манифест взаимоотношений». В центре этого «манифеста» — история жизни вымышленной австралийской писательницы Элизабет Костелло. Ей — 66 лет, ее книги признаны во всем мире, она выступает с лекциями, ведет дискуссии в академических кругах, рецензирует труды своих коллег. У нее есть слава и успех. В ее произведениях присутствуют секс, ревность, ярость, страсть, описания ее граничат с непристойностью, несут в себе смятение и постоянные сомнения. Но, как это всегда бывает, только наедине с собой, Элизабет Костелло может быть абсолютно откровенной. Именно в такие моменты, обозревая свою жизнь, писательница может оценить степень искренности своей жизненной и литературной позиции, становясь судьей сама себе.

Возвышенная, острая и, как всегда, захватывающая проза Кутзее посвящена попытке ответить на самые простые вопросы: что такое человек, что ему в этом мире нужно. Но ответы даются автору отнюдь не легко. Психологические лабиринты, выстраиваемые Кутзее, требуют от нас пройтись по ним множество раз, чтобы наконец-то найти выход…

Новый роман Нобелевского лауреата (2003) Дж. Кутзее на первый взгляд представляет нам историю жизни женщины — матери, сестры, любовницы, писательницы; на самом же деле это роман-раздумье о сложнейших моментах человеческого бытия.

В дни расцвета её молодости она, Элизабет Костелло, могла бы, подобно Психее, послужить причиной посещения земли крылатым Амуром. Не потому, что жаждала прикосновения бога, жаждала до боли; потому что в своем страстном устремлении она могла бы привить богу вкус к тому, чего ему так не хватало дома, на Олимпе. Но теперь, похоже, все изменилось: «Разведенная белая женщина, рост 5 футов 8 дюймов, за шестьдесят, бегущая к смерти в том же темпе, что и смерть ей навстречу, ищет бессмертного с целью, которую не описать никакими словами…»

---

— Великолепная идея! — восклицает Эммануэль. — Это не решит всех проблем писателей Африки, но стоит подумать.

— А почему вы считаете, что это не решит всех проблем?

— Потому что, к сожалению, африканцы не привыкли тихо сидеть и слушать механический голос с кассеты. Им это будет напоминать идолопоклонство или колдовское действо. Африканцу нужен эффект присутствия, нужен живой голос.

Живой голос. Все трое молчат, переваривая его выражение.

— Вы уверены, что это именно так? — наконец не выдерживает Элизабет. — Против радио африканцы ведь не возражают. А радио — это не живой голос и эффекта присутствия не создает. Мне лично кажется, Эммануэль, что вы имеете в виду не просто голос и эффект присутствия, а живого исполнителя текста, то есть актера. Если это именно так, то я готова согласиться: простая магнитофонная запись африканца не устроит. Однако роман был задуман вовсе не как сценарий для представления. С самого начала сильной стороной романа как раз и являлась его независимость от площадного действа. Думаю, «живое действо» и «дешевое чтиво» — вещи принципиально разные. Либо то — либо другое. Если вы действительно представляете себе роман в виде пачки печатных страниц карманного формата, обладающей эффектом присутствия, то тогда я соглашусь: в Африке у романа будущего нет.

— Нет будущего… — задумчиво повторяет за ней Эгуду — Звучит безнадежно, Элизабет. А вы не можете найти для нас какой-нибудь выход?

— Выход? Нет, это не в моих силах. Зато у меня есть к вам вопрос: почему при огромном количестве африканских писателей ими не создано до сих пор ни одного стоящего романа? Это вопрос вопросов. И ключ к ответу на него вы дали в своей речи. Причина в стремлении к экзотичности и соблазнах, ею порожденных.

— Экзотичность? Соблазны? Вы озадачили нас. Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду.

Будь они с Эммануэлем одни, Элизабет после этого просто повернулась бы к нему спиной и ушла. Ей надоел его издевательский тон, ее терпению пришел конец. Однако при посторонних, к тому же «клиентах», развлекать которых их обязанность, и ему и ей следует «сохранять лицо».

— Как жанр роман в Англии создавался англичанами и в первую очередь для англичан, — произносит она. — Поэтому он и называется английским. Роман в России предназначен в первую очередь для жителей России и создан усилиями русских. Африканские прозаики, возможно, и пишут об Африке, но у меня такое чувство, будто они украдкой постоянно оглядываются через плечо на потенциальных читателей-иностранцев. Вольно или невольно, но они взяли на себя роль переводчиков: они «объясняют» Африку чужакам. Но разве возможно исследовать мир вокруг себя во всей его сложности и глубине, если приходится одновременно объяснять его посторонним? Это все равно как если бы серьезному ученому, который бьется над решением сложнейшей проблемы, предложили бы одновременно объяснять каждый свой шаг несмышленым первокурсникам. Это слишком сложно; для одного человека это задача непосильная, во всяком случае, если к ней относиться серьезно. Как мне кажется, для вас камнем преткновения является именно то, что вы пытаетесь одновременно и творить, и демонстрировать африканизм.

— Молодец, Элизабет! — восклицает Эгуду. — Вы отлично всё поняли и сформулировали. Ну да, исследователь и он же — интерпретатор! Здорово у вас получилось! — И он покровительственно похлопывает ее по плечу.

«Если бы рядом никого не было, я бы отвесила ему оплеуху».

— Я всё поняла правильно лишь потому, — говорит она вслух, теперь полностью игнорируя Эгуду и обращаясь непосредственно к паре из Манчестера, — что мы, австралийцы, прошли через такие же испытания, сумели выдержать их и пошли дальше. Мы в конце концов расстались с привычкой ориентироваться в своем творчестве на вкусы иностранцев. Это произошло где-то в шестидесятые годы, когда у нас образовался свой, отечественный круг читателей. Именно читателей, потому что круг писателей к тому времени уже существовал. С привычкой оглядываться на иностранцев мы расстались тогда, когда наш собственный читательский рынок окреп настолько, что смог позволить себе оказывать поддержку литературе, взращенной дома. Таков урок, который мы можем преподать другим, и в частности Африке.

Эгуду молчит, хотя не перестает иронически улыбаться.

— Как интересно слушать вас двоих, — говорит Стив. — Получается, что вы подходите к писательству как к бизнесу: изучаете рынок, а затем стараетесь удовлетворить запросы. Я представлял себе всё иначе.

— Да неужели?! И как именно?

— Ну, знаете, скажем, сначала черпаете в чем-то вдохновение, потом — придумываете героев… Прошу, не придавайте значения тому, что я говорю. Я же в этом ничего не смыслю.

Вдохновение… То есть когда на тебя нисходит дух… Стив сам в замешательстве оттого, что употребил этакое слово. Наступает неловкая пауза. Первым нарушает ее Эммануэль.

— Мы с Элизабет знаем друг друга тыщу лет. В свое время мы спорили до хрипоты, но это ничего не меняет — не правда ли, Элизабет? Мы коллеги, товарищи по ремеслу. Оба принадлежим к великому всемирному братству писателей.

Братству?! Он явно дразнит ее, хочет вывести из себя. Но тут ей становится до того тошно, что она не отвечает на его вызов. Коллеги-писатели… Как бы не так! Если и коллеги, думает она, то совсем в другой области. Лицедеи — вот мы кто. Здесь, на этом роскошном лайнере, мы только для того, чтобы, как, не мудрствуя лукаво, выразились организаторы, «обеспечить пассажирам свободное общение со знаменитостями». А нужно ли им такое общение и нужно ли оно нам, это уже другой вопрос.

Он заводит ее, только чтобы развлечься. Ей ли этого не знать! Ему осточертела говорильня про африканский роман. Ему надоела и она, и ее спутники, ему хочется чего-то нового. Или кого-то.

Певичка окончила свое выступление и удостоилась жидких аплодисментов. Она кланяется один раз, потом еще один и берется за балалайку. Оркестр исполняет «казачок».

Умение Эгуду переводить любое несовпадение во взглядах в план личных взаимоотношений вызывает у нее наибольшее раздражение, которое в присутствии Стива и Ширли у нее хватает здравого смысла скрывать, чтобы дело не кончилось скандалом. Что же касается его конька, изустного романа, на котором он заработал себе известность как лектор, то Элизабет считает эту концепцию в корне ошибочной. Она бы нашла, что сказать. Она сказала бы: роман о народе с приоритетом изустной культуры и изустный роман — совершенно разные вещи, точно так же, как роман о женщинах и женский роман — не одно и то же.

По ее мнению, вся трепотня Эгуду о феномене изустного романа, сохраняющего связь со звуком голоса, а следовательно, и с телом человека, романа, который, в отличие от западного своего аналога, не распался, не утратил форму и говорит языком тела, открывая глубинные его истины, — вся эта болтовня не что иное, как новый способ вытащить на свет божий старую байку о мистической душе Африки как последнем прибежище первобытных сил человека. Эммануэль винит своих западных издателей и читателей в том, что именно они заинтересованы в этом в первую очередь, однако вынуждают его «экзотизировать» Африку. Элизабет известно, что за последние десять лет он не написал ничего стоящего. Когда они встретились впервые, он мог называть себя писателем с полным основанием. Теперь он зарабатывает выступлениями, а написанные им книги служат лишь доказательством его компетентности и профессионализма. Как участник развлекательной программы он, может, и собрат. Но как писатель — уже нет. Он разъезжает с лекциями ради заработка, ради почетных наград, а также ради прочих вполне земных удовольствий — ради секса, к примеру. А почему бы и нет? Он чернокож, он экзотичен, он не утратил связь с первозданной энергией… Не молод, но прекрасно выглядит, годы придают ему импозантность. Разве устоит перед таким какая-нибудь молоденькая шведка?

— Я пошла спать, — говорит Элизабет, делая последний глоток. — Стив, Ширли, спокойной вам ночи. Приятных сновидений, Эммануэль.

Она просыпается в абсолютной тишине. На часах — половина пятого. Корабельные машины молчат. Она выглядывает в иллюминатор. Снаружи туман, но сквозь него не далее чем в километре видна земля. Должно быть, это остров Макуори. А она считала, что до него еще много часов пути. Она одевается и выскальзывает в коридор. В этот момент дверь каюты 230 приоткрывается, и в коридоре появляется русская певица. На ней вишневая блузка и черные расклешенные брюки — тот же костюм, что и во время ночного шоу. Высокие сапожки она держит в руках. В беспощадном свете ламп кажется, что ей ближе к сорока, чем к тридцати. Поравнявшись, обе отводят глаза.

Ей известно, чья это каюта, — Эгуду.

Она пробирается на верхнюю палубу. У перил — горстка пассажиров. Тепло укутанные, они смотрят за борт.