Владимир Набоков - Бледное пламя

• Название: Бледное пламя
• Автор: Владимир Набоков
• Жанр: Классическая проза

Роман, задуманный Набоковым еще до переезда в США (отрывки «Ultima Thule» и «Solus Rex» были написаны на русском языке в 1939 г.), строится как 999-строчная поэма с изобилующим литературными аллюзиями комментарием. Данная структура была подсказана Набокову работой над четырехтомным комментарием к переводу «Евгения Онегина» (возможный прототип — «Дунсиада» Александра Поупа).

Согласно книге, комментрируемая поэма принадлежит известному американскому поэту, а комментарий самовольно добавлен его коллегой по университету. Коллега, явно сумасшедший, видит в поэме намёки на собственнную судьбу — беглого короля Земблы. В этой несуществующей стране произошла революция, и король бежал в Америку.

(Т.е. интерактивный комментарий к поэме является фактически основной частью романа и должен быть прочитан обязательно, также как и написанное самим Набоковым "Предисловие" и составленный им же "Указатель". Примечания (ссылки в квадратных скобках) добавлены переводчиком.)

---

Тут ко мне обратился профессор Пардон:

— А мне казалось, что вы родились в России, и что ваша фамилия — это анаграмма, полученная из Боткин или Бодкин?

Кинбот: "Вы меня путаете с каким-то беглецом из Новой Земблы" (саркастически выделив "Новую").

— Не вы ли говорили, Чарльз, что kinbote означает на вашем языке "цареубийца"? — спросил мой дражайший Шейд.

— Да, губитель королей, — ответил я (страстно желая пояснить, что король, утопивший свою подлинную личность в зеркале изгнания, в сущности, и есть цареубийца).

Шейд (обращаясь к немецкому гостю): "Профессор Кинбот — автор замечательной книги о фамилиях. Кажется [ко мне], существует и английский перевод?"

— Оксфорд, пятьдесят шестой, — ответил я.

— Но русский язык вы все-таки знаете? — спросил Пардон. — Я, помнится, слышал на днях, как вы разговаривали с этим... как же его... о Господи (старательно складывает губы).

Шейд: "Сэр, мы все испытываем страх, подступаясь к этому имени" (смеется).

Профессор Харлей: "Держите в уме французское название шины — punoo".

Шейд: "Ну, сэр, боюсь, вы всего лишь пнули препятствие" (оглушительно смеется).

— Покрышкин, — скаламбурил я. — Да, — продолжал я, обращаясь к Пардону, — разумеется, я говорю по-русски. Видите ли, этот язык был в ходу par excellence[63], и гораздо более французского, во всяком случае, среди земблянской знати и при Дворе. Теперь, конечно, все изменилось. Теперь именно в низших сословиях силком насаждают русскую речь.

— Но ведь и мы пытаемся преподавать в школах русский язык, — сказал "розовый".

Пока мы беседовали, в дальнем конце комнаты обыскивал книжные полки молодой Эмеральд. Ныне он воротился с томом "T-Z" иллюстрированной энциклопедии.

— Ну-с, — сказал он, — вот вам ваш король. Правда, он тут молодой и красивый. ("Нет, это не годится", — заныл немецкий гость.) Молодой, красивый и в сногсшибательном мундирчике, — продолжал Эмеральд. — Голубая мечта, да и только!

— А вы, — спокойно сказал я, — испорченный щенок в дешевой зеленой куртке.

— Да что я такого сказал? — воззвал к обществу молодой преподаватель, разводя руками совсем как ученик в "Тайной вечери" Леонардо.

— Ну будет, будет, — сказал Шейд. — Я уверен, Чарльз, что наш юный друг вовсе не желал оскорбить вашего государя и тезку.

— Да он и не смог бы, когда бы и пожелал, — безмятежно сказал я, все обращая в шутку.

Геральд Эмеральд протянул мне руку, — и сейчас, когда я пишу эти строки, она все еще остается протянутой.

116

Строки 895-900: Чем я тучней ... подбрюдок

Вместо этих гладких и несколько неприятных стихов в черновике значится:

895 Что ж, я люблю пародию — ведь тут
Последний остроумия приют:
"Когда Натуру Дух одолевает,
Натура вянет, — Дух околевает".
Да, мой читатель, Поп.

117

Строка 920: Так дыбом волоски

Альфред Хаусман (1859-1936), чей сборник "Тhe Shropshire Lad" спорит с "In Memoriam" Альфреда Теннисона (1809-1892) за право зваться высшим, возможно (о нет, долой малодушное "возможно"), достижением английской поэзии за сотню лет, где-то (в Предисловии?) говорит совершенно противное: в восторге вставшие волоски ему бриться только мешают. Впрочем, поскольку оба Альфреда наверняка пользовались опасным лезвием, а Джон Шейд — ветхим "жиллетом", противоречие вызвано, скорее всего, различием в инструментах.

118

Строка 922: Наш Крем

Небольшая неточность. В известном рекламном мультфильме, о котором идет здесь речь, усы подпирает пузырящаяся пена, ничем на крем не похожая.

За этой строкой мы находим в черновике вместо строк 923-930 следующий, слегка затертый вариант:

Любой художник мнит ничтожным век,
В котором он рожден, мой — хуже всех:
Век, мнящий, будто бомбу иль ракету
Лишь немец может сотворить, при этом
Любой осел тачает эту жуть,
Век, в коем селенографа надуть
Способен всякий хват, потешный век,
Где доктор Швейцер — умный человек.

Перечеркнув написанное, поэт опробовал иную тему, но отставил также и нижеследующие строки:

Британия, где ввысь поэт взлетал,
Желает ныне, чтоб Пегас пахал,
Поэт — ишачил. Нынешний пролаза,
Идейный сыч, прозаик пучеглазый,
"Романов социальных" подпевала
Пятнит страницы копотью и салом.

119

Строка 929: Фрейд

Мысленным взором я снова вижу поэта, буквально упавшего на газон, бьющего по траве кулаком, дергаясь и подвывая от хохота, — и себя, доктора Кинбота, — по бороде моей катятся слезы, но я все же пытаюсь внятно зачитывать разные лакомые кусочки из книги, которую я стянул в аудитории: это ученый труд по психоанализу, используемый в американских университетах, повторяю, используемый в американских университетах. Увы, в моей записной книжке сохранились лишь две цитаты:

"Заметив, что учащийся ковыряет в носу вопреки любым приказам противуположного толка или просовывает палец в пуговичную петлю, ... осведомленный в анализе педагог понимает, что аппетиты, которые проявляет в своих фантазиях этот сластолюбивый молодой человек, не знают границ."

(Цитируется проф. Ц. по книге д-ра Оскара Пфистера "Психоаналитический метод", Нью-Йорк, 1917, с.79)

"Шапка из красного бархата в немецком варианте "сказки о Красной Шапочке" символизирует менструацию."

(Цитируется проф. Ц. по книге Эрика Фромма

"Забытый язык", Нью-Йорк, 1951, с.240)

Неужели эти шуты и впрямь верят во все, чему они учат?

120

Строка 932: грузовики

Я, должен признаться, не помню, чтобы мне часто случалось слышать "грузовики", проезжающие мимо наших домов. Шумные легковые машины — да, но не грузовики.

121

Строка 937: старинной Земблы

Сегодня я — комментатор очень усталый и грустный.

На левом краю этой карточки (семьдесят шестой) поэт перед самой смертью записал строку из Второй эпистолы Попова "Опыта о человеке", которую он, вероятно, намеревался процитировать в сноске:

В Гренландии иль в Зембле — Бог весть где

Так это все, что смог сказать о Зембле — о моей Зембле! — вероломный старик Шейд? Сбривая щетину? Странно, странно...

122

Строки 939-940: Жизнь человека и т.д.

Коли я верно понял смысл этого брошенного вскользь замечания, наш поэт полагает, что жизнь человека есть лишь череда сносок к громоздкому, темному, неоконченному шедевру.

123

Строка 949: И всякий миг

Итак, в некоторый миг утра 21 июля — последнего дня его жизни — Джон Шейд начал последнюю свою стопку карточек (семьдесят седьмая — восьмидесятая). Две мертвых зоны времени уже слились, образовав поясное время одной человечьей судьбы, и не исключено, что поэт в Нью-Вае и бандит в Нью-Йорке пробудились тем утром от одного и того же глухого щелчка, с которым начал последний отсчет секундомер их общего Хронометриста.

Строка 949: и всякий миг

И всякий миг он близился.

Грозная гроза встретила Градуса в Нью-Йорке в ночь его прибытия из Парижа (понедельник 20 июля). Тропический ливень затопил тротуары и рельсы подземки. В реках улиц играли калейдоскопические отражения. Сроду не видывал Виноградус такого обилия молний, тоже и Жак д'Аргус — да и Джек Грей, уж коли на то пошло (не забывайте про Джека Грея!). Обосновался он в третьеразрядной гостинице на Бродвее, спал крепко, лежал кверху брюхом прямо на одеяле в полосатой пижамной паре, — у земблян такая зовется rusker sirsusker (русский костюм в полоску), — и не стянув по обыкновению носков: с 11 июля, со дня помывки в финской бане в Швейцарии, не доводилось ему повидать своих босых ступней.

Настало июля 21-е. В восемь утра Нью-Йорк поднял Градуса стуком и ревом. Как обычно, мутная его дневная жизнь началась продуванием носа. Потом он извлек из ночной картонной коробочки и установил в пасть, в маску Комуса, набор крупных зверского вида зубов: единственный, в сущности говоря, изъян его во всех остальных отношениях безобидной наружности. Проделав это, он выкопал из портфеля пару бисквитиков, припрятанных про запас, и еще более давний, но по-прежнему довольно съедобный бутерброд из поддельной ветчины — обмяклый, смутно напоминающий о ночном субботнем поезде Ницца-Париж, — тут было не в бережливости дело (Тени снабдили его порядочной суммой), но в животной приверженности привычкам бедственной молодости. Позавтракав в постели всеми этими деликатесами, он начал готовиться к главному дню своей жизни. Он уже брился вчера, с этим, стало быть, кончено. Испытанную пижаму он уложил не в чемодан, а в портфель, оделся, отцепил снутри пиджака камейно-розовый гребешок с разной дрянью, навязшей в зубах, продрал им щетинистые волоса, старательно приладил мягкую шляпу, вымыл обе руки приятным, современным, жидким мылом в приятной, современной, ничем почти не пахнущей уборной на другой стороне коридора, помочился, ополоснул руку и, чувствуя, какой он чистый и опрятный, отправился прогуляться.