Константин Тарасов - Золотая Горка

• Название: Золотая Горка
• Автор: Константин Тарасов
• Издательство: Крок уперад
• Жанр: История
• Год: 1991

В сборник включено пять детективных повестей на исторические сюжеты. Они написаны в разных традициях детективного жанра, но для всех характерен динамичный сюжет, неожиданная развязка, напряжение энергичного действия.

---

Предстояло самое важное — увидеть Витю и взять деньги. Она жила в Архирейской Слободке. Тянуться туда пешком через весь город и парк Скарга не рискнул. Он перешел улицу, постоял у подъезда гостиницы «Одесса» и через несколько секунд сидел в свободной пролетке. Тут же свернули на Магазинную,[19] с нее — на Скобелевскую,[20] у парка переехали Свислочь, а далее по Слободке[21] Скарга решил пройтись. Скрипел под ногами деревянный тротуар, и скрипел очень противно, пугающе. За восемь месяцев многое могло тут измениться: и дом мог сгореть, и Витя могла уехать, и кто-нибудь мог порыться на чердаке. Дай бог, чтобы не полиция. Если бы полиция обнаружила портфель, то и безвинную Витю посадили бы за соучастие в эксе, и Острович с Новаком поиздевались бы над ней, как над Ольгой. Среди мучительных видений, которые преследовали Скаргу в камере, было и такое — обыск у Вити, полицейские лезут на чердак.

Дом был закрыт, но ключ, как и прежде, лежал за наличником. Это означало, что Витя на работе, а может быть, подумал Скарга, означало еще, что ключ ждет его, предназначен ему, именно ему. Ключ за наличником — знак ожидания. В сенях он поставил на стол табуретку, откинул крышку лаза в потолке и забрался на чердак. Ступая по балкам, он дошел до печной трубы, отмерил от нее полсажени и начал раскапывать толстый слой золы, перемешанной с песком. Портфель был на месте, Скарга радостно улыбнулся. Он открыл портфель и пересчитал пачки: пачек было одиннадцать, а денег в них девяносто две тысячи. Он рассовал их по карманам, закинул портфель в угол, заровнял раскопанное утепление и спустился вниз. Тут он завернул деньги в полотенце, перевязал веревочкой и спрятал сверток в саквояж.

Потом он побродил по комнатам, разглядывая фотокарточки Вити, ее отца, который жил в Варшаве, и матери, давно умершей. Ничего в жизни Вити вроде бы не изменилось, но его жизнь стала иной. Скарга сознавал с печальной ясностью, что он сюда не вернулся, он сюда забежал. И верно, поступит правильно, если вообще не покажется на глаза Вите. Что может предложить ей он, беглый политический преступник, которому за побег, нападение на надзирателя, насилие над доктором, кражу оружия дадут сорок лет каторги. Если, разумеется, схватят. Если не схватят, он будет жить на нелегальном положении, но это — опять же — жизнь под гнетом ежедневного разоблачения. Зачем Вите нести такой крест? И самый лучший вариант — уйти в эмиграцию. Если отпустят, если комитет даст деньги и адреса. Неизвестность закрывала будущее, и какими словами пригласить в эту неизвестность молодую женщину, Скарга не знал…

Он запер дверь и положил ключ за наличник. До встречи с Антоном оставалось два часа. Разгуливать с сотней тысяч по улицам не годилось. Скарга вспомнил о старике. Через полчаса он оказался на Преображенской,[22] нырнул в подворотню, попетлял в лабиринте сараев и вышел на Богоявленскую возле книжной лавки. Заглянув в окно, он увидел старика и девушку в шляпке. Это его успокоило. На скрип двери девушка обернулась. Светленькое платье и шляпка с белой ленточкой напомнили ему Ольгу в день их знакомства на Вокзальной площади. Он, Пан и Святой в красных рубахах под пиджаками проталкивались к трибуне. И он обратил внимание на миленькую девушку в светлом жакете поверх светлого платья. Внезапно с переходного моста, занятого солдатами, грянул залп. Отворились буфетные окна вокзала, высунулись винтовки и тоже ударили залпом. Тысячные толпы людей ринулись в узкие улицы, где заслоны из городовых расстреливали людей в упор. Начала стрелять рота от дебаркадера, и Ольга в своем светлом платье и светлом жакете металась под перекрестным огнем, как живая мишень. Он бросился к ней и свалил на мостовую. Расстрел длился минут десять. Вокруг стонали раненые. Наконец выстрелы смолкли. Она увидела на нем красную рубаху и закричала: ей показалось, что он залит кровью и умирает. Он сказал, что красные рубахи носят эсеры, потому что красный цвет — цвет народной крови. Ее бил озноб ужаса; кровавые лужи, в которые пришлось им ступать, довели ее до обморока. Он донес Ольгу до железнодорожной церкви, где ей дали понюхать нашатыря. Потом он проводил ее домой в Григорьевский переулок.[23] Они стали встречаться. А потом она в него влюбилась, а в нее влюбился Белый, а он влюбился в Витю, а Белый, не зная о Вите, томился ревностью. Жалея товарища, Скарга начал избегать Ольгу, а она, наоборот, его искала. Случай свел их в конке, когда он ехал в депо. В тот вечер дождило, холодный ветер бил в лицо, он торопился, а Ольге не хотелось с ним расставаться. Депо начиналось за переездом, а Григорьевский переулок расположен перед ним. Оля прошла лишних сто метров…

Девушка рассчиталась за приобретенную книгу и вышла. Старик закрыл дверь и повел Скаргу за перегородку, где стояли узенький топчан, стул и глубокие полки с книгами. Скарга испытывал к старику нежность. Старик доводился ему родственником, степень родства трудно было сосчитать, но оно сохранялось в семейном предании. Родство это ожило для Скарги летом пятого года, когда он возвращался из Маньчжурии поездом Красного Креста. Старика он вспомнил на Читинской станции — где-то неподалеку пан Винцесь отбыл три года каторги и семь лет ссылки. Столько стоило ему участие в стычке с казаками под Игуменом в шестьдесят третьем году. Вспоминать о прошлом он не любил, ни одной из политических партий не верил, считая, что все они заменяют смысл целью, а к своим членам относятся как к средству. "Ну и что вы построите? — говорил он. — Новое государство? Без насилия и принуждения? Христос не изменил, куда уж тем, что с наганами". Необходимость борьбы он признавал, потому что и Христос боролся, но в победу не верил. Борьба и результаты, по его мнению, были связаны кривоколенным механизмом. Пан Винцесь был высокого роста, грузный, седой, выглядел намного старше своих шестидесяти пяти лет, и слова его Скарга до тюрьмы воспринимал, как показатель старческого нежелания менять привычные обстоятельства. В камере он сообразил, что у старика другой, большой и более тяжелый опыт. Он жалел старика, когда ему вспоминалось такое его признание: "Знаешь, что я не могу вспомнить? Хоть убей меня, не могу вспомнить, что в своей жизни я сделал по собственной воле".

— В бегах? — сочувственно сказал старик, разглядывая маскарад Скарги.

Скарга понял, что сочувствие относится к его появлению в Минске.

— Пришлось, — кивнул он.

— Могу адрес дать, — сказал старик. — У меня под Вильней очень хороший друг живет.

— Спасибо, пан Винцесь, не надо. Я с другой просьбой, — Скарга достал из саквояжа сверток. — Разрешите оставить у вас вот это.

Старик, не интересуясь, что в свертке, показал на полку:

— Прячь. Когда потребуется?

— Не знаю. Может через два часа, может ночью.

— Если ночью — возьми, — старик снял с гвоздя ключ. — Зайдешь со двора. Дверь обита жестью.

— Вместо меня, — сказал Скарга, — может прийти человек, который назовется… — Он подумал, что неизвестно еще, когда встретится с Антоном, может и не встретиться, и предложил более надежный вариант: — который скажет: "Скарга послал". Но если завтра никто не придет, и пакет будет на месте, прошу, пан Винцесь, зайти в первую гимназию и спросить Гурина. Он заберет.

Старик вышел в лавку и вернулся с маленькой коробочкой из-под сосулек.

— Бери, — он поставил коробочку на стол. — Здесь шестьдесят рублей золотом. На дорогу.

Скарга понял, что это прощальный подарок. Верить в новую встречу им не приходилось. Он поднялся и обнял старика. Оба вздохнули, испытывая горечь разлуки и беззащитность перед временем.

Через десять минут он шел по Захарьевской в Александровский сквер.[24] У входа разносчик продавал газеты. Скарга взял одну и сунул в карман. Вокруг фонтана бегали дети. Городовой одиноко сидел на скамейке в тени и, сложив на животе руки, смотрел, как из горла лебедя бьет струя. Скарга присел возле городового. Тот покосился, но смолчал. Мягкий шелест воды навевал успокоение. Видимо, городовой был умиротворен. Взгляд Скарги тоже приковался к струе. Когда он родился, фонтан уже стоял. Зримым свидетельством приобщения губернского Минска к такому признаку цивилизации, как водопровод. Мальчик и лебедь — сентиментальный символ захолустья. Тут все знают, что они провинциалы. Даже на собственные газеты поставили клеймо этого глухого угла. Вот, пожалуйста. Скарга глянул на название газеты «Окраина». А еще была газетка "Голос провинции", усмехнулся он. Но тут же подумал, что у провинции может быть очень раскатистый голос. Вся империя почувствовала это, когда Гриневицкий бросил бомбу в царя. Приехал провинциал и метнул в царя бомбу. И партия эсеров была создана здесь, в провинциальной Минской губернии. А теперь не только царь, все они боятся. Им не будет пощады. Они поняли это, когда социалист-революционер Болмашев казнил министра внутренних дел Сипягина, когда могилевский эсер Карпович казнил министра народного просвещения Боголепова, минский боевик Ваня Пулихов метнул заряд в Курлова, а отважная девушка Спиридонова стреляла в народоненавистника Луженовского. Социалист-революционер Сазонов казнил Плеве — еще одного министра внутренних дел. А сколько полковых командиров и черносотенцев отправилось вослед за генералом Мином. Летучий отряд боевиков казнил Аврамова. В Могилеве член боевой пятерки Лида Язерская ранила губернатора. И помощник полицмейстера Мизгайло получил три выстрела в грудь. А здесь в Минске, наши боевики освободили и тюрьмы Катю Измаилович, и надзиратель Крживицкий, пытавшийся помешать побегу, был застрелен. Минские боевики вогнали по пуле в пристава Гоголя и полицейского Шимановича. Теперь не только эсеров, бундовцев и эсдеков везут на кладбище, теперь и жандармский ряд там растет. Поэтому жандармы и не взяли его в Смоленске. Они боятся, что девяносто две тысячи боевики обратят в наганы и динамит. Им надо отнять деньги у партии. Но уже не отнимут. Скарга испытал гордость, что главное дело он сделал.