Амос Оз - Повесть о любви и тьме

• Название: Повесть о любви и тьме
• Автор: Амос Оз
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 965-511-520-8

Известный израильский писатель Амос Оз родился в 1939 году в Иерусалиме. Он является автором двадцати двух книг, которые переведены на тридцать четыре языка. На русском языке были опубликованы романы «Мой Михаэль», «До самой смерти», «Черный ящик, «Познать женщину».

Перед нами новая книга Амоса Оза — «Повесть о любви и тьме». Любовь и тьма — две силы, действующие в этом автобиографическом произведении, написанном как захватывающий роман. Это широкое эпическое полотно воссоздает судьбоносные события национальной истории, преломленные через судьбы родных и близких автора, через его собственную судьбу. Писатель мужественно отправляется в путешествие, ведущее его к тому единственному мигу, когда судьба мечтательного подростка трагически ломается и он решительно уходит в новую жизнь. Используя все многообразие литературных приемов, которые порой поражают даже искушенного читателя, автор создает портрет молодого художника, для которого тайны собственной семьи, ее страдания и несбывшиеся надежды становятся сердцевиной его творческой жизни. Большое место занимают в книге те, с кем жизнь сводила юного героя, — известные деятели эпохи становления Еврейского государства, основоположники ивритской культуры: Давид Бен-Гурион, Менахем Бегин, Шаул Черниховский, Шмуэль Иосеф Агнон, Ури Цви Гринберг и другие. Сложные переплетения сюжета, потрясающая выразительность многих эпизодов, мягкая ирония — все это делает «Повесть о любви и тьме» глубоким, искренним, захватывающим произведением. Неслучайно в Израиле продано более 100.000 экземпляров этой книги, и, переведенная на многие языки, она уже перешагнула границы нашей страны. В 2005 году Амос Оз удостоен одной из самых престижных мировых премий — премии Гёте.

---

Десять лир были весьма значительной суммой по тем временам, особенно для такого кибуцника, как я. Я был ошарашен:

— Дедушка! Что ты делаешь? Ведь я принес тебе только для того, чтобы ты поглядел и порадовался, ведь через день-другой такая купюра, без сомнения, попадет и в твои руки…

— Чего там, — пожал плечами дедушка. — Ведь Бялик остался мне должен двадцать два рубля.

15

И вот там, в Одессе, семнадцатилетним усатым подростком влюбился дедушка в госпожу Шломит Левин, важную даму, избалованную и стремящуюся принадлежать к высшему обществу. Всей душой жаждала она быть обожаемой и ублажаемой, принимать в своем салоне знаменитостей, дружить с представителями искусства, «вести культурную жизнь».

Это была ошеломляющая любовь: она была старше маленького Казановы на восемь или девять лет. Вдобавок ко всему она приходилась пылкому поклоннику двоюродной сестрой.

Поначалу потрясенное семейство и слышать не желало о брачных узах между девушкой и ребенком: если разницы в возрасте и проблем кровосмешения недостаточно, то стоит напомнить, что у парнишки нет ни нормального образования, ни настоящей работы, ни постоянного заработка, если не принимать в расчет временных занятий коммерцией, когда он кое-что покупал здесь и кое-что продавал там. В довершение ко всем этим катастрофическим обстоятельствам, законы царской России самым решительным образом запрещали браки между близкими родственниками, такими, как двоюродные брат и сестра, чьи матери были родными сестрами.

Судя по фотографиям, Шломит Левин, дочь сестры Раши-Кейлы Клаузнер из дома Браз, была девушкой крепко сбитой, с полными плечами, не особенно красивой, но элегантной, величавой, одетой с продуманной тщательностью. Круглая фетровая шляпа, так называемая «шляпа Федоры», прочерчивает прелестную косую линию через весь лоб, справа поля шляпы опускаются на собранные волосы Шломит и ее правое ушко, а слева они изгибаются вверх, как корма корабля. Спереди шляпа эта украшена отливающей блеском гроздью фруктов, прикрепленной сверкающей булавкой, а сбоку большим пушистым пером, которое гордо возвышается над фруктами, над шляпой, надо всем, словно хвост кичливого павлина.

Левая рука госпожи, затянутая элегантной кожаной перчаткой, держит ремешок прямоугольной сумочки, а вот правая самым решительным образом держит под руку юного дедушку Александра, и пальцы — а они тоже в кожаной перчатке — легонько порхают над рукавом его черного пиджака, касаясь и не касаясь его.

Он стоит справа от нее, этакий франт, напряженный, наряженный и начищенный, ставший чуть выше, благодаря толстым подошвам, и все же он намного худее ее, и пониже ростом, и смотрится ее младшим братом. И черный цилиндр на его голове не спасает положения. Его юное лицо серьезно, твердо, почти печально. Холеные усы не в силах затушевать на этом лице следы недавнего детства. Его удлиненные глаза мечтательны. На нем элегантный пиджак с широкими лацканами и приподнятыми плечами, белая накрахмаленная рубашка, узкий шелковый галстук, на левой руке его висит и, возможно, раскачивается щегольская тросточка с деревянной ручкой и острием из посеребренного металла. Это острие поблескивает на старинном снимке, словно лезвие меча.

*

Потрясенная Одесса отвергла этих Ромео и Джульетту. Между матерью Ромео и матерью Джульетты, которые были родными сестрами, разразилась мировая война, начавшаяся с обмена обвинениями и завершившаяся вечным взаимным молчанием.

Так или иначе, дедушка выложил все свои крохотные сбережения, продал кое-что здесь и кое-что там, собрал рубль к рублю, возможно, что и оба семейства немного помогли (хотя бы для того, чтобы этот скандал — с глаз долой и из сердца вон). И вот поднялись и отплыли они, мои дедушка с бабушкой, двоюродные брат и сестра, пьяные от любви, отплыли на корабле, идущем в Нью-Йорк, — как это делали в те годы сотни тысяч евреев России и других стран Восточной Европы. Собирались они, мои дедушка и бабушка, пожениться в Нью-Йорке, стать американцами, и я мог бы родиться в Бруклине, Ньюарке или Нью-Джерси, писал бы по-английски умные романы о страстях иммигрантов в жестких шляпах и о встававших перед ними препятствиях, а также о неврастенических комплексах их страдающих потомков.

Да вот только там, на корабле, где-то между Одессой и Нью-Йорком, на Черном море или у берегов Сицилии, а может, тогда, когда шли они ночью через Гибралтарский пролив, по обе стороны которого сверкали тысячи огней, или в тот час, когда миновал их «корабль любви» берега исчезнувшей Атлантиды, вновь разыгралась драма: все перевернулось, любовь опять подняла свою ужасную драконью голову — сердце юное твое, сердце молодое, от печали и любви нет ему покоя, как поется в известной ивритской песне.

Короче говоря, мой дедушка, этот жених, которому не исполнилось и восемнадцати, влюбился снова — пылко, разбивая свое сердце, впадая в полное отчаяние и беспредельную тоску, влюбился прямо на палубе, или где-то на корме, или в таинственных лестничных переходах, влюбился в другую женщину, в одну из пассажирок, которая, насколько нам известно, тоже оказалась старше его лет на десять.

Но бабушка Шломит, так у нас рассказывали, и помыслить не могла о том, чтобы отступиться от него: в тот же миг взяла она его «за ушко», да покрепче, и не отпускала ни днем, ни ночью, пока они вдвоем не вышли из канцелярии нью-йоркского раввина, поженившего их по законам Моисея и Израиля. («За ушко», — говорили у нас приглушенным игривым шепотом, — «за ушко» она тащила его всю дорогу, не отпуская его ухо до тех пор, пока не стали они под свадебный балдахин — хупу». Но кое-кто говорил и так: «Что значит — пока не стали под хупу? Что значит — после хупы? Она ведь его вообще никогда не отпускала. Ни разу. До самого ее последнего дня. А быть может, и некоторое время после того продолжала она держать, как следует, его «за ушко», а иногда даже и дергать слегка»).

И вот великая тайна: не прошло и года-двух, как эта странная пара вновь купила билеты и отправилась в плаванье, впрочем, возможно родители помогли и на сей раз, но молодая семья вновь поднялась на палубу парохода и, не оглядываясь назад, отплыла в Одессу.

Было это делом неслыханным: в течение почти четырех десятилетий, между 1880 и 1917 годами, около двух миллионов евреев из Восточной Европы эмигрировали на Запад. Для всех этих эмигрантов то был путь в один конец, никто из них не возвратился, кроме моих дедушки и бабушки, отплывших в обратном направлении. Можно предположить, что на этот раз они были на корабле единственными пассажирами, так что моему неуемному дедушке влюбляться было не в кого, и ухо его оставалось вполне свободным на протяжении всего обратного плавания в Одессу.

Почему они вернулись?

Мне так и не удалось вытянуть из них ясный ответ.

— Бабушка, чем было так плохо в Америке?

— Не было плохо. Только слишком тесно.

— Тесно? В Америке?

— Слишком много людей для такой маленькой страны.

— Дедушка, кто решил вернуться? Ты? Или бабушка?

— Ну, что, что такое? Что это вообще за вопрос?

— Но почему же вы решили вернуться? Что вам там не понравилось?

— Что не понравилось? Что не понравилось? Ничего нам там не понравилось. Ну, что… Полно лошадей и индейцев.

— Индейцев?

— Индейцев.

И более мне ничего не удалось из него вытянуть.

*

А вот стихи под названием «Осень настала», которые мой дедушка, как всегда, написал по-русски:

Мрачные мысли, как тучи, нависли,
Канула в вечность радость моя:
Осень настала, весна миновала,
Хочется плакать, рыдать без конца.

Солнышко скрылось, небо затмилось,
Мраком окуталась жизнь моя,
Уж не вернется и не проснется
Радость, любовь и весна для меня.

В 1978 году, когда впервые в жизни я прибыл в Нью-Йорк, я искал и даже нашел женщину, которая выглядела, как индианка: она стояла, насколько я помню, на углу Лексингтон и 53-й улицы, раздавая прохожим рекламные листки. Женщина была не молодой, но и не старой, широкоскулой, в старом мужском пальто, закутанная в коричневый платок, защищающий ее от жалящего холодного ветра. Она протянула мне листок и улыбнулась, я взял его из ее рук и поблагодарил. «Любовь ждет вас, — так было обещано там, под адресом бара, где встречаются одинокие люди, — не мешкайте ни секунды. Приходите немедленно».

*

На фотографии, сделанной в Одессе в 1913 или 1914 году, дедушка снят в галстуке-бабочке, в серой шляпе, тулью которой огибает поблескивающая шелковая лента, в костюме-тройке. Под не запахнутым пиджаком видна застегнутая на все пуговицы жилетка, во всю ширину которой тянется дуга тонкой серебряной цепочки, ведущей, по-видимому, к часам-луковице у него в кармане. Белоснежная рубашка украшена галстуком-бабочкой из темного шелка, черные штиблеты сверкают, его тросточка денди висит, как всегда, на руке, чуть пониже локтя. Слева от него мальчик лет шести, которого он держит за руку, а справа — прелестная девочка лет четырех. Мальчик — круглолицый, с прямой челкой, ровненько падающей на лоб из-под его шапочки (такую прическу в Израиле называли «пони»). Одет он в великолепную матросскую курточку с двумя рядами огромных белых пуговиц. Из-под курточки выглядывают короткие штанишки, а еще ниже виднеется полоска белых коленок, тут же исчезающих в высоких белых носочках, прихваченных, по-видимому, подвязками.