Николай Самохин - Наследство

• Название: Наследство
• Автор: Николай Самохин
• Жанр: Советская классическая проза

В повести «Наследство», посвященной памяти матери  «Николай Самохин сумел, ничуть не впадая ни в полемический пафос, ни в фальшивое умиление, показать, как непросты на самом деле так называемые „простые люди“, как прочно бывают укоренены в них понятия о порядочности, справедливости, долге. В повести „Наследство“ использованы отрывки из рукописи матери, решившей на склоне лет зафиксировать (вдруг пригодится кому-то?) опыт прожитой жизни. Первые абзацы приводятся без правки: со всеми ошибками, сливающимися воедино словами, без знаков препинания. Само заглавие звучит так: „Воспоминания о своих прошлых лет“. И все-таки читая эти страницы (в дальнейшем уже бережно отредактированные сыном) понимаешь, где лежат истоки самохинской интеллигентности.» (И.Фоняков)

---

Мать хотела подать на него в суд, да ничего у нее не вышло: потрава-то была налицо, а как этот гад Белянку гробил, сообщили ей сердобольные соседи. Сообщить-то сообщили, но в свидетели идти отказались наотрез. Так что ей же пришлось еще и штраф заплатить. Она пришла, швырнула смятые деньги наземь.

— Ну, фашистская морда! — сказала. — Моли бога, что муж у меня на фронте!

Хозяин колыхнулся было к ней: я тебе, дескать, сейчас за «фашистскую морду»!.. Но мать, не хуже мужика, одним рывком выдернула из его же плетня кол:

— Сунься только, гадюка! Башку раскрою!

Так с этим колом и шла домой, тряслась вся от обиды.

Вот такую жизнь прожила Белянка, можно сказать — провоевала. А когда стало полегче, посытнее — и людям, и животным, — нелепо залетела ногой в ямку из-под телеграфного столба.

…Покупать новую корову отправились они в июне, когда наросла хорошая трава. Еще не известно было, где они ее купят, в какой деревне, может, в очень дальней, и тогда придется гнать ее домой своим ходом суток трое-четверо, а значит, по дороге пасти.

Сначала доехали на поезде до городка Белово. И тут же, прямо метрах в ста от станции, наткнулись на корову. Она стояла посреди маленького базарчика — одна. Так много места занимала она на этом крохотном «толчке», что Артамонов как следует не разглядел, что там еще продавали. Запомнил шорца с мешком кедровых орехов да еще одного мужика — он торговал распластанными барсучьими тушками.

Корова была рыжей, худой и безрогой. Мужик, продававший ее, набросил веревку, поэтому, на шею — словно вешать собрался беднягу.

Мать спросила о цене — цена оказалась подходящей: прямо одно к одному — дядька этот продавал корову срочно, по случаю отъезда.

Мать отвела Артамонова в сторонку, спросила озабоченно:

— Ну, как тебе, а? Главное по деньгам. А худая она — это ничего. Она за зиму отощала, откормится… Вроде ничего коровенка, не старая. Ну, что скажешь-то?

— Комолая, — буркнул Артамонов.

— Ах, горе-то какое!.. А может, стерпишь?

— Нет. Комолая, — упрямо повторил Артамонов. Надо заметить, что слово Артамонова было веским и уважаемым — ведь корову-то предстояло пасти ему. А комолая корова была у их соседей, Семейниковых. Ванька Семейников, погодок Артамонова, водил ее на пастбище на цепи, все остальные пацаны звали за это семейниковскую корову «тигрой», и Ванька каждый день смертно бился с обидчиками.

Правда, был случай, когда комолая спасла Ваньке жизнь. Ну, не сама, конечно, корова, а цепь эта самая. Ванька, отпуская «тигру» пастись, цепь снимал и наматывал себе через плечо. Вот это его и спасло… Коров они пасли за железнодорожным переездом, на большой поляне, примыкающей к строящемуся заводу. Поляна эта была вроде как подступом к стройке: трубы на ней лежали железобетонные, железяки разные, рельсы. Была в том числе яма с битумом. Так вот, в этой яме Ванька тонул. Ничего в своей жизни страшнее Артамонов не видел — ни до, ни после. Хотя много чего успел хлебнуть. Кстати, и сам тонул — дважды. И, был случай, топили его — намеренно. Но вот чтобы такое — никогда!

В этот раз Артамонов проспал, пригнал свою Белянку позже других, уже по солнышку. А друзья, раньше его собравшиеся, развлечение придумали — прыгать с разбегу в эту яму: битум за ночь застыл и только пружинил под ногами.

Стали подначивать Артамонова: давай теперь ты. Мы уж досыта напрыгались. Артамонов, однако, прыгнуть не решился, подумал: вдруг разыгрывают?.. Сговорились, пока его не было. Петька Порухин сполз на заднице в яму и прошелся, быстро переставляя ноги: смотри, мол, совсем не страшно. Но битум, согретый солнышком, легко продавливался под Петькиными ногами. Артамонов засомневался еще больше.

Тем временем дурковатый Ванька Семейников с криком: «Кони сытые бьют копытами!» — разогнался и прыгнул.

И сразу увяз по щиколотки.

Попытался вытянуть одну ногу — другая ушла глубже.

Так он переминался — и тонул. Потом, качнувшись, упал на руки. Увязли руки.

Петька Порухин сидел на столбике (был там, посредине ямы, столбик), мял пятками податливый битум и заливался смехом. Хотя уже не до смеха было. Ванька утонул по колено. И руки ушли по локоть.

— Смеешься, сука! — плачущим голосом сказал Ванька. — Погоди, скажу брату — он тебе сопатку начистит.

Дикая бессмысленность угрозы зажгла в сознании Артамонова это страшное слово: «Тонет!.. Ванька тонет!..» Никакому брату он больше не пожалуется!.. Никогда!..

Медленно, зловеще Ваньку засасывала черная масса.

Артамонов разыскал доску, кинул ее в яму, они с опамятовшимся Петькой Порухиным встали на эту доску и начали тащить Ваньку из битума. Но сил не хватало. И Ванька ослаб. Видно, битум прочно схватил его тело. Он побледнел, стонал и закатывал глаза…

Уже битум подступал ему под мышки…

Проходил мимо какой-то мужчина. Шел в сторону стройки, торопился — опаздывал, возможно. Ребята кинулись к нему:

— Дяденька! Дяденька!.. Там мальчишка тонет!

Мужчина шагнул к яме, мельком глянул на Ваньку (у того уже только плечи белели, а голова бессильно склонилась набок).

Мужчина выматерился и произнес ужасные слова:

— Как залез курвец, так пусть и выбирается.

Вот тогда Петька с Артамоновым заревели в голос: поняли, еще несколько минут и Ваньки не станет, сомкнется над ним битум.

То ли их на стройке услышали, то ли этот дядька кому-то все же сказал, но прибежали оттуда двое мужиков и подслеповатая толстая сторожиха.

Тянули Ваньку за цепь, больше не за что было ухватиться. Он подавался медленно, тяжко мычал, будто его выворачивало, тянул за собой длинный русалочий хвост.

Поставить Ваньку на ноги не удалось — ноги слиплись, их вообще не видно было. Штаны с него кое-как содрали, с лежачего. И уже тогда сторожиха увела его в свою будку и там отмыла керосином.

…Словом, Артамонов твердо сказал: комолую не надо. Есть уже на улице одна «тигра». Вторую, что ли, заводить?

Мать стала извиняться перед мужиком. Они, собственно, еще и не сговорились о цене, но мужик и по глазам матери видел, и по тому, как обхаживала она комолую вокруг, что корова ей понравилась.

— Вы уж не обессудьте, — говорила мать, виноватясь. — Не поглянулась она моему пареньку. Сама-то я ничего, да ведь пасти-то ему. А ведь уж тут, если не по душе скотина, тогда добра не жди.

Из всего остального похода Артамонову запомнилось два эпизода. Первый — как бежали они ни свет ни заря из одной деревни. Остановились ночевать в крайнем доме, на склоне большого, заросшего кустарником оврага. Хозяин, сумрачный, глядевший мимо собеседника мужчина, посадил их поужинать, налил по кружке молока, отсчитал по две картофелины «в мундирах». Стал расспрашивать: кто такие? куда путь держат? И тут мать, на удивление Артамонова, сиротским голосом начала врать. До этого, в обед, заходили они в маленькой татарской деревне в одну землянку, с чистым глиняным полом и лавками вдоль стен. Так хозяйке этой, поглянувшейся им чистотой своей и аккуратностью, несмотря на бедность, землянки, — красивой, молодой татарке — мать прямо сказала, что идут они покупать корову. Да еще выспрашивала у нее, какие впереди есть деревни побогаче, как называются и не слыхала ли она: может, кто продает там какую-нибудь худобу?

А здесь мать поплела околесицу. Добираются, мол, они в Крутиху, к сродной сестре. Вот хочет она сына (Артамонова то есть) на лето к сестре-то пристроить, а то в городе шибко голодно, а там еще, кроме этого огольца, двое.

Хозяин спросил: а как фамилия сестры? Может, он ее знает.

— Фамилия-то? — не моргнула мать. — Иванова… Дуся.

— Ивановых знаю, — сказал хозяин. — Только ведь ее не Дусей, ее Полиной вроде зовут.

— Ну да, ну да, Полина, — закивала мать. — По паспорту… А у нас ее дома, с детства еще — все Дуся да Дуся. Так и привыкли.

— Что ж, бывает, — криво, одной щекой усмехнулся хозяин.

Артамонов слушал, слушал, ничего не понимая, и встрял:

— Мам, а как же корову-то? Не будем, что ли, покупать?

— Ты еще не суйся! — отмахнулась мать. — Корову ему. Горе луковое. До коровы-то этой как до бога. — И, обращаясь к хозяину, заторопилась: — Муж наказывал: приглядите, мол, там коровенку. Пусть Дуся посоветует. Если подвернется какая подходящая, давайте телеграмму — я ссуду выпрошу на работе да приеду.

Спать хозяин уложил их в сарае. Артамонов, как лег на охапку травы, сразу и провалился. И в ту же минуту (как ему показалось) мать принялась тормошить его:

— Тима! Тимошенька! — шептала она. — Проснись, сынок! Вставай!..

Она тряслась, прямо зубами стучала, торопливо укладывала котомку. Брякнула чуть слышно кружкой о бутылку — и замерла, прижав к себе Артамонова.

Дверь сарая почему-то оказалось припертой поленом, но слегка, вроде понарошке. Мать просунула в щель руку, отвалила полено и от глухого его стука снова затаилась на минуту.