Леонид Лиходеев - Я и мой автомобиль

• Название: Я и мой автомобиль
• Автор: Леонид Лиходеев
• Издательство: Журнал "Новый Мир"
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1972

Леонид Израилевич Лиходеев (наст. фамилия Лидес) (Родился 14 апреля 1921, Юзовка, ныне Донецк, Украина — Умер 6 ноября 1994, Москва) — русский писатель.

Учился в Одесском университете, летом 1941 невоеннообязанный Лиходеев добровольцем ушёл на фронт, где работал газетчиком. Работал в Краснодарской газете, затем, переехав в Москву, учился в Литературном институте им. А. М. Горького.

Начал литературную работу в 1948, как поэт. Опубликовал сборники стихов «Покорение пустыни» (1953), «Своими глазами» (1955), «Открытое окно» (1957).

С 1957 выступал с очерками и фельетонами (Поездка в Тофаларию, 1958; Волга впадает в Каспийское море, 1960; Местное время, 1963; Колесо над землей, 1971) и автор художественных повестей (История одной поездки, 1957; Я — парень сознательный, 1961), в которых уже проявился почерк будущего Лиходеева — острого полемиста и сатирика, главной мишенью которого становится мещанская психология, собственнические инстинкты, шаблонное мышление, ханжество, пошлость, демагогия, лицемерие и эстетическое убожество (Хищница, Духовная Сухаревка, Нравственность из-за угла, Овал, Флигель-аксельбант, Цена умиления, Винтики-шпунтики и др. фельетоны, опубликованные преимущественно в «Литературной газете», «Комсомольской правде», журнале «Крокодил» и вошедшие в сборники фельетонов, иронических или весело-поучительных рассказов и повестей о современности: Волга впадает в Каспийское море, 1960; Мурло мещанина, 1962; Цена умиления, 1967; Звезда с неба, 1969; Искусство — это искусство…, 1970; Закон и обычай, 1980, и др.

Сатирическому письму Лиходеева присущи особые броскость и резкость, порою карикатурность, пристрастие к ироническим афоризмам и парадоксальным ассоциациям, постоянное ощущение читателя, к которому фельетонист обращается с дружеской, порой панибратской интонацией. Остротой социальной критики отличается книга Лиходеева «Гвоздь в сапоге» (написана в 1975), мягким, лиричным юмором и в то же время тонкостью масштабного социального анализа — романы о современности «Я и мой автомобиль» (1972), «Боги, которые лепят горшки» (1983) и «Семь пятниц» (1986); яркий сарказм отличает постперестроечный обличительный роман Лиходеева «Средневозвышенная летопись» (1992).

Менее известен Лиходеев как исторический прозаик (книга Поле брани, на котором не было раненых, 1990, посвященная трагической судьбе русского интеллигента — участника Октябрьской революции, а также произведения о П. Г. Заичневском, известном революционере, родоначальнике «русского якобинства», о Н. И.Бухарине и др.). С историей страны связаны также автобиографическая повесть «Жили-были дед да баба» (1993) и более всего роман-эпопея «Семейный календарь, или Жизнь от конца до начала» (1990–1991), сочетающая ностальгическую исповедальность с фактографической насыщенностью и силой общественного темперамента.

Активный публицист, Лиходеев часто выступал с проблемными статьями — о частной собственности, суде присяжных, национальной политике государства, по правовым вопросам и др. Автор пьес «Шаги на рассвете» (1961), Отель «Голубой жираф» (1968).

---

Все у них было, у этих чертей, — и прокладки, и вкладыши, и пальцы, и наконечники, и колодки. Все у них было в их ящичках за семью замками.

Разрешение Николая Петровича развязало их вымазанные автомобильной гарью трудовые руки, и руки эти залезли в тайники. Гудел токарный станок, снимал стружку с барабанов, ждали своей очереди казенные грузовики на подворье — легионеры отмахивались от них. Сухонький завгар похаживал вокруг, поглядывая весьма неодобрительно, и, не сдержавшись, натянул робу и полез в яму. Все-таки он был слесарем, несмотря на свой чин.

Радио гремело в гараже, не знавшее отдыха никогда. Оно учило слесарей воспитывать детей, бороться за мир, пеленать грудных младенцев, распознавать козни империалистов, понимать музыку, добывать уголь, ухаживать за больным, соблюдать этикет, говорить на иностранных языках, выбирать цветы, не терять бдительности и красиво ухаживать за дамами. Оно окружало их сверхчеловеческой музыкой Бетховена и довольно человечными песнями Сигизмунда Каца. Радио ревело на все ноты, и автомобильные детали, совпадая с колебаниями динамика, отзванивали печальными камертонами.

Стена вокруг динамика была украшена плакатами, призывающими стать донорами, хранить деньги в сберегательной кассе, заниматься гимнастикой для девушек, переходить улицу исключительно на зеленый свет, а также репродукциями картин Рембрандта, Дейнеки и Герасимова. На почетном месте висел небольшой пейзажик маслом, робкий подлинник, изображающий лес, речку, избу и корову. Под пейзажиком значилось карандашом по стене: «Деревня Духово, родина Кузьмича».

Легионеры мягко клацали своим оружием, и маслянистый этот звук будто даже превозмогал мощь динамика.

Они слушали работу налаженного мотора, как работу сердца, — придирчиво и страстно, отведя невидящие глаза и превратившись в слух.

— Выруби его к стреляной матери, елкин корень! — заорал Борис.

Выключателя не было. Борис дернул провод кусачками, и в мире наступила первобытная тишина без музыки и поучений. Тишина, как на родине Кузьмича, в деревне Духово.

Сердце мотора билось мягко и ровно. Генка расплылся во всю кирпичную рожу.

— Лады, — сказал завгар. — Работает.

— Работает, — сказал Борис лениво, — куда ему деваться… И стал вытирать руки концами.

Они выкатили автомобиль на подворье и завалили его на бок, подложив старые покрышки самосвалов. Наступил черед Кузьмича. Завгар снял робу, принимая нормальный вид. Сказал Борису:

— Соедини провода…

— А ну его…

— Соедини, соедини, — дружелюбно повторял завгар, — веселее будет… Политмассовая работа.

Электрик Костя безропотно полез к динамику, и притихший было мир огласился победным маршем.

— Веселее будет, будет веселее, — пробормотал Кузьмич, налаживая горелку.

И тогда появился Герасимыч.

Он появился в синем бывалом плаще, крупнолицый, костлявый старик с железными пальцами, протянул руку Кузьмичу и, ни на кого не глядя, стал осматривать лежащий на боку автомобиль. Он рассматривал его, засунув руки в карманы и не говоря ни слова.

Генкины легионеры стояли на почтительном расстоянии, но Герасимыч пуганул их голосом, неожиданно тонким для такой своей жилистой и ширококостной комплекции:

— Вам что — дела нет?!

Легионеры рассмеялись в голос и пошли делать постылые грузовики.

Прошло еще два дня. Кузьмич лазил по днищу с горелкой, худые места оплывали синим металлом.

И наконец легионеры легко, как выздоравливающего больного, поставили автомобиль на ноги.

Герасимыч переоделся, раскрыл чемоданчик и достал технику. Не наждачные бумажки, коими елозь до утомления, сдирая старую краску, не шкурки, коими чисть, высунув язык, а веселую небольшую машинку, культурную машинку собственного изготовления, как малый утюжок, чтоб работа была приятной, как мечтал в свое время Максим Горький. Герасимыч подключил утюжок и пошел отглаживать до металла — быстро и хорошо, без пота, без одышки, с высоким качеством.

— Техника! — уважительно галдели Генкины легионеры.

— А кто вам мешает технику завести? — отвечал Герасимыч.

— Вот на пенсию выйду — заведу, — веселился Генка.

— Ни хрена ты не заведешь… Нет у тебя к себе уважения…

Он отдраил машину догола, долго и вдумчиво шпаклевал ее, будто писал картину Рембрандта, и наконец стал ладить красильный пистолет. Маляр Тимофей смотрел на его работу, как на фокус.

И вот автомобиль загорелся, как с конвейера.

Кузьмич, чистенький, в вылинявшей спецовочке и в новом картузе, сладко пригорюнясь, стоял перед машиной, сложив руки на животе. Генкины легионеры, вытирая руки ветошью, ходили вокруг, ласково матерясь.

— Хоть целуйся с ней, елкин корень! — сказал Борис.

— Теперь первое дело — не тушеваться, — добавил Генка.

И я понял, что надо доставать кошелек. И я достал его и роздал имение свое, которое нажил тем, что заблаговременно заложил душу в одном издательстве. Душа была оценена невысоко, денег не хватило бы и на закуску, несмотря на то, что в таких случаях закуска бывает скромнее даже, чем на дружеском рауте в посольстве, куда лучше всего приходить немедленно после плотного обеда.

Я роздал имение свое под дружное одобрение ближних своих, стараясь думать главным образом о том, что все суета сует и всяческая суета, как говорил царь Соломон Давыдович, а также о том, что деньги — дело наживное, как мог бы сказать другой Соломон Давыдович, заведующий магазином номер двести три. Я раздавал имение свое, шепча бессмертные стихи знаменитого мудреца из Рустави:

То, что спрятал — то пропало.
То, что отдал — то твое…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Карпухин подошел к Анютке и, увидав перед собою довольно миленькую голубоглазую особу, снял кепку:

— Извините… Как вас зовут?

— Я не знакомлюсь на улице, — нервно перебила Анютка.

— Хорошо, — отступил Карпухин, — я подожду. Мы познакомимся в кафе.

Анютка засмеялась:

— В каком еще кафе?

— Если угодно, в кафе «Лира». Это здесь рядом… Хотите, я вам скажу, зачем вы здесь?

— Ну зачем?

— Сейчас вас показывают из окна одному человеку. Вашему свидетелю.

Анютка насторожилась:

— Какому еще свидетелю? Не знаю, о чем вы говорите…

— Не бойтесь меня, — сказал Карпухин.

— А я вас не боюсь. Чего мне вас бояться? Не знаю, о чем вы говорите.

— Вас зовут Анна Ивановна Сименюк?

— А вам зачем?

— Видите ли, — сказал Карпухин, — вы мне понравились еще тогда, когда я вас впервые увидел во время аварии. Помните? Вы стояли такая растерянная, когда мой товарищ принес вам свою визитную карточку… И этот несчастный старик, которого увезли на «скорой помощи»… Ужасная встреча…

Анютка облизнула губы. Она попала в весьма затруднительное положение. Может быть, этот бородатый нахал подослан следователем. Как быть?

— Как вас называют друзья? — не унимался Карпухин. — Нюра? Аннет? Анечка?

— Анюта, — ответила она, оттягивая время.

— Вы меня боитесь, — просительно сказал он, — а я вас не могу забыть с того момента…

«С какого момента, — подумала Анютка, — никакого момента не было, чего он привязался?»

— Никакого момента не помню, — сказала она осторожно.

— Это естественно, — взбодрился Карпухин, — вы были в таком состоянии!.. Моя фамилия Карпухин… Вы, пожалуйста, будьте совершенно спокойны. Я готов под присягой доказывать, что вы не были виноваты. Я все видел!

«Неужели видел? — засомневалась Анютка. — Что же это — сон какой-то?»

— Пойдемте отсюда, — сказал Карпухин, беря ее под руку, — я думаю, на вас уже посмотрели. Я сам скажу Роману Романовичу, что увел вас…

Анютка попыталась отвести локоть:

— Какому еще Роману Романовичу?

— Роману Романовичу Кроту, — ответил Карпухин, не отпуская ее.

— Вы опасный человек, — сказала Анютка, вспомнив слова, вычитанные в какой-то книге, и охорашиваясь.

— Не так уж я опасен, — защитился Карпухин, чувствуя, что дело на мази, — с тех пор, как я вас увидел, я потерял покой.

Карпухин понравился Анютке не сразу.

Отведя ее от конторы, в которой Крот беседовал с Яковлевым, Иннокентий Викторович продолжал развивать мысль о чувстве, которое способно вспыхнуть с первого взгляда, имея дальнейшую задачу не погаснуть никогда. Анютка слушала его и приятно дивилась: вот заливает!

— Весь ужас в том, — говорил Карпухин, — что перед лицом закона мы должны будем сделать вид, что не знали друг друга никогда… Не знаю, как вам, а мне это будет ужасно трудно.

Анютка испугалась.

— Как так — трудно? Что же вы — расколетесь на самом суде?

— О нет, — сказал Иннокентий Викторович. — Даже на дыбе я буду утверждать, что вы невиновны. — И, наклонившись к ней, добавил загадочно: — Тем более теперь это в моих интересах.