Алексей Адмиральский - Фантастика-1968

• Название: Фантастика-1968
• Автор: Алексей Адмиральский
• Издательство: ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1969

Ежегодный сборник фантастики.

---

— Что, красиво, дедушка, нравится? — спросил парнишка-таксист, не оборачиваясь, со снисходительностью человека, видавшего виды и поинтереснее.

Дед не расслышал. Он думал: «Вот будут у Юнги каникулы, — возьмем такси, полетим с нею по всем знакомым дорогам. На Мамакан слетаем, попросим лететь низенько, чтобы видны были кривые березки и рыжие озерца, вдоль русла полетим над самой водой, до плотины… Будет погода — оттуда на Камчатку. А что ж?… Чтоб лететь над самым океаном, а по правую руку чтоб стояли дымы над сопками. На ТЭС, Верно, кто-нибудь из знакомых еще живет, там и переночевать можно, сколько лет, сколько зим!.. Возьмем пенсионные с книжки — и слетаем…

Незаметно Дед задремал, но увидел не белые гребни океанского прилива, и не Юнгу, а снова босую старуху в сгоревшей деревне. Теперь он видел ее близко — застывшие глаза, серые пряди из-под платка, корявые руки. Маленький мальчик в одной руке держал сухарь, а другой набирал золу и, приподняв, чуть разжимал кулачок, так что зола вытекала легкою струйкой.

— Твой пацанчик, мать? — спросил Володя.

— Мои все убитые, — ответила старуха и взяла мальчика на руки.

Больше не о чем ее было опрашивать. Володя скинул мешок, вытащил свитер и положил на горелую балку у ног старухи. Там стоял уже котелок, полный сахару, лежали пачки концентратов и несколько банок тушенки.

Потом снова дорога вела их.

И когда деревни не стало видно, Володя спросил:

— Знаешь, Сережка, чего я хочу больше всего в жизни?

— Дойти до Берлина — и вернуться, — ответил он. — Мальчишку разыскать и бабку, если доживет.

А через час начался бой, и Володю убило…

Это был их первый бой. И дорога первая и деревня первая.

— Заснул, Дед? — спросил таксист, переключил на автоматику и обернулся. — Москва скоро.

Дед открыл глаза — как и не спал. Вовсе он не на Пеку был похож, этот парнишка-таксист.

Он на Володю был похож: такая же у него была тонкая шея, такой же румянец во всю щеку, серые глаза и толстые губы.

— Что вы на меня так смотрите? — улыбнулся он. — Догадываетесь, откуда музыка, да?

И правда, Дед услышал: где-то совсем рядом играла музыка, хор пел величественное, голосистое, но никакого приемника не видно было.

— Вот он где у меня, вот, — смеялся парнишка и бережно похлопывал себя по груди, — таллинский! — И так как Дед не видел ничего, то расстегнул синюю форменную рубашку и пальцем провел по узкому шраму. — Раз в пять лет на подзарядку ложиться, а пока — хочешь плавай, хочешь ныряй! Здорово? Для подводного спорта — вещь незаменимая!

Дед молчал, и он продолжал воодушевленно:

— Это что! Я слышал, скоро специальные приемнички вшивать будут, чтобы мысли друг друга улавливать, не разговаривая! Понимаете? Говорят, уже испытывают их на добровольцах.

«Нет, показалось, — подумал Дед. — Не похож он на Володю: глупый». И сказал сожалея:

— Наврали тебе, сынок. Зачем, скажи, ученые на такую ерунду станут тратиться? Близкие люди, они без всяких транзисторов, по одному взгляду друг друга понимают. И антенны из ушей не надо высовывать. Вот мы — близнецы были с братом…

— Так то когда было? — ничуть не обижаясь, перебил водитель. — Небось в двадцатом веке? Разве тогда электроника была — одна смехота. А вы говорите!..

Между тем действительно подлетали к Москве.

Сверкнули окнами вытянувшиеся вдоль Водохранилища белые корпуса Института геронтологии, где лежал когда-то Дед три… нет, пожалуй, четыре года. Вон в том корпусе, что в глубине парка, и лежал. Там у них подобралась своя компания, фронтовики: генерал Асарканов, летчик-украинец Кудлатченко, этот веселый москвич Федька Коркин. Редкая, душевная была компания. Сколько лет потом писали друг другу! Только последнее время замолчали ребята, на письма не отвечают…

Чем ближе к Москве, тем теснее становилось в небе. Тени от самолетов, слившись, образовали нечто вроде громадной тучи, плывущей по вершинам деревьев и первым крышам. Появились светофоры; перед одним пришлось провисеть минут двадцать в ожидании, пока не рассосется пробка.

Город тянул навстречу белые этажи; ветер стрелял пестрыми стягами. Хоры транзисторов, заглушая друг друга, рвались. из окон… Воздушные шары взлетали с крыш и тротуаров — было похоже, будто вверх ногами идет крупный, редкий, разноцветный дождь.

Щелкнуло и развернулось над колонной монолетов алое полотнище: «СЛАВА ПОТОМКАМ ГАГАРИНА!» Слава! Слава! Слава! — кричали плакаты и транспаранты.

И еще одно слово сверкало, вспыхивало, ликовало: ПЛАНЕТОЛЕТЧИКИ. «Слава планетолетчикам! Планетолетчикам слава!» За Октябрьскую площадь пролет был закрыт. Свободные таксисты и все желающие тут же, на посадочной крыше, смотрели Красную площадь по телевизору.

К тому же отсюда, с высоты, прекрасно виден был весь путь, по которому ОНИ поедут.

Однако Дед лифтом спустился на первый этаж и вступил в толпу.

У него закружилась голова, и несколько минут он просидел на раскладном стульчике, относящемся к уличному кафе «Первоклашка».

Потом он пошел туда, куда шли все. И идти со всеми было легко и прекрасно. Кто-то дал ему в руку флажок — на нем улыбался планетолетчик в скафандре, с поднятой рукой. Люди обгоняли Деда, но это было неважно. Они пели. Женщины катили колясочки, мальчишки стреляли в небо из рогаток бумажными парашютистами. Старые космонавты глядели с портретов. Но вот движение замедлилось.

«Пропуска! — пронеслось над толпой. — Дальше по пропускам. Какие пропуска? Голубые? Нет, красные. Красные! Дальше только по красным». Толпа растекалась.

Люди выстраивались вдоль тротуаров.

Дед остался один. У него не было пропуска, ни голубого, ни красного, все же он зачем-то похлопал себя по карманам. Всюду было пусто. Только в кармане гимнастерки под его пальцами щелкнул плотный бумажный четырехугольник, и на дне обнаружилось что-то маленькое, твердое, с неровными краями.

Дед расстегнул гимнастерку и вынул это. Двое мальчишек-солдат глянули на него со смутной фотографии, и перекатился по ладони согревшийся на груди тяжелый кусочек свинца. Осколок давно не попадался Деду на глаза, и он забыл о нем вовсе. И сейчас, зажав его в кулаке и медленно шагая по мостовой. Дед хотел припомнить, при каких именно обстоятельствах он упал когда-то, брошенный на землю этим маленьким кусочком металла; или не упал в тот раз, а продолжал бежать, припадая на разбухшую от крови ногу? На какой дороге, на какой земле? Неясно вспомнилась ему палатка, где лежал он, мучаясь от боли и жара, ожидая очереди к столу под желтым светом керосиновых ламп, заслоненному от него людьми в белом; вспомнились головы в бинтах, на белых подушках, и крошечная прозрачная девочка с бантиками — видно, какую-то песенку пела им, недвижимым, эта девочка; и еще вспомнилась чудная, гулкая церковь, где очень высоко, в разрушенной снарядом крыше было видно ночное небо; потом оно на мгновение исчезло, заслоненное лицом женщины-врача, склонившейся над ним. Но когда именно извлекли из его тела этот осколок, — нет, уже не мог Дед вспомнить.

Между тем он дошел до патруля, где спрашивали пропуска, — то была цепь мальчиков в форменных зеленых куртках и в брючках до колен из такой же, как у Юнги, свистящей материи.

Дед и не придумал, что им сказать.

Однако они сами расступились и пропустили его.

За цепью людская река заметно поредела и поплыла торжественнее, медленнее. Дед шел по местам, вовсе ему незнакомым: да и то сказать, сколько лет он не был в Москве, не сосчитать. Дома-паруса, выгнувшись навстречу солнцу, летели по обеим сторонам улицы. Строй лиственниц рассекал мостовую вдоль, и в их кронах мелькал кто-то рыженький, хвостатый.

Улица вывернулась и уперлась в реку. И тут Дед остановился, потому что это все-таки была Москва. Над неспешной рекой, над серым парапетом вставали зубчатые стены, и звезды смотрели в небо строго и ясно. По реке плыл трамвайчик, рассекая зеленый отсвет деревьев, и трамвайчик, и звезды, и потемневший от времени мост, созданный, казалось, специально для того, чтобы стоять на нем и глядеть вокруг, и байдарка-восьмерка, задравшая нос на оставленной трамвайчиком волне, — все это было знакомо Деду с тех пор, как он помнил себя.

И то, что все осталось здесь таким же, как много-много лет назад, сначала представлялось удивительным, но потом становилось очевидным, что именно так оно и должно было быть.

Идти Деду было все трудней.

У него не было ничего, но тело его словно приобретало постепенно странную легкость, ненадежность, неуправляемость. Однако людской поток нес его, и он, радуясь, понимал, что все-таки дойдет до Красной площади и все увидит.

Над площадью стояла тишина.

Впрочем, возможно, это только чудилось Деду, который оказался в первом ряду развернувшихся и застывших напротив Кремля многих сотен людей, и долго смотрел на приоткрытую дверь Мавзолея и вершины громадных седых елей, уходящие в небо.