Александр Фадеев - Последний из удэге

• Название: Последний из удэге
• Автор: Александр Фадеев
• Жанр: Русская классическая проза

---

С каким восхищением следил Сережа за каждым движением его круглых мышц, слушал ровные сдержанные перекаты его голоса!.. Да, это был человек!

Они сидели за чисто выскобленным, вбитым в землю столом, подле омшаника, превращенного на лето в сторожку. Пасечный сторож, угрюмый старовер с палевой бородой и злыми глазами, собирал им поесть. Он немного побаивался их, но не мог скрыть своего негодования - швырял на стол миски, загонял в омшаник свою белоногую дочь, все время порывавшуюся помочь ему. Однако, как только он отворачивался, она выходила на порог и нет-нет да и совала на стол какую-нибудь деревянную солонку, бросая на Сережу быстрые взгляды.

- Вы какой же дорогой пойдете? - спросил Мартемьянов.

- Без дороги пойдем, на Малазу, - Гладких неопределенно махнул рукой, самый ближний путь...

- На Мала-зу? - удивленно протянул Мартемьянов и отложил ложку. - На Малазу... - Он несколько секунд смотрел мимо Гладких. - Речка такая? В Сучан идет? - Он вдруг заволновался, стал усиленно тереть свой щетинистый подбородок, глаза его блестели. - Выходит, нам с вами по дороге, - быстро заговорил он, - мы, знаешь, Сарла встрели тут под перевалом, он нас к себе звал, да нам бы и нужно. Мы бы там у Горячего ключа отвернули - там недалечко, а вы бы своей дорогой...

- За чем же дело стало? Я тебе как начальству и лошадь могу дать... А вот и мок комиссар! - вдруг воскликнул Гладких, указав рукой на выходившего из сада невысокого, сухощавого и сутулого человека, с наганом у пояса, в унтах, неловко шагавшего к омшанику. - Комиссара ко мне приставили рудничники мои, - пояснил Гладких насмешливо: он намекал на то, что сам он охотник, а командует отрядом, в котором больше половины тетюхинских рудокопов.

- Ты чего же без шапки до ветру ходишь, чахотка? - зычно закричал он "комиссару". - Знакомьтесь: Кудрявый Сеня, председатель нашего отрядного совету... А это почти что наш самый главный: Мартемьянов Филипп Андреев, коли не запамятовал...

- А, Мартемьянов! - хрипло и грустно сказал Кудрявый, протягивая тонкую руку. - Когда-то на съездах встречались.

- Как же!.. - улыбнулся Мартемьянов.

- Только я его за главного не признаю... - насмешливо говорил Гладких... - И ревкомов никаких не признаю: какие там ревкомы?! А это вот малец. Сергеем звать. Это настоящий парень будет!..

Сережа на мгновение увидел прямо перед собой впалое лицо Кудрявого с большими чахоточными глазами. Голова у него действительно была кудрявой, только кольца на ней были редки и казались мокрыми.

- Видал, какой командир-то у нас? - тихо сказал Кудрявый, улыбнувшись Сереже, и его запавшие глаза так умно и весело сверкнули, что Сережа понял, что этот человек, вопреки первому впечатлению, вовсе не был грустным и обиженным. - Ну, мы справились там, - Кудрявый обернулся к Гладких, - вьюки готовы, ребята винтовки чистят... Ты, я слышал, насчет рудничников все, а зря: рудничники все по местам, а вот твоих вай-фудинцев что-то не видать. Твои-то по медовой части больше...

И он с лукавой усмешкой кивнул в ту сторону, откуда доносились дикие, все возрастающие крики.

- Положим, там и твоих тетюхинцев немало... Накась вот шапку надень, а то бродишь по сыру, еще сдохнешь! - с грубой нежностью сказал Гладких, нахлобучивая на него свою барсучью папаху. - Да что они на самом деле? насторожился он.

В саду послышался новый взрыв хохота, потом из общего гама вырвался чей-то пискливый голос: "Подымай!.. Подымай-ай!" - и вдруг могучая нестройная песня, как будто подымали что-то тяжелое, потрясла окрестности.

Она все возрастала и наливалась, прерываемая радостным визгом, потом из сада появилась темная кишащая колонна людей, - они что-то несли вдоль по главной широкой пасечной аллее.

Дочь старовера, не обращая больше внимания на отца, выбежала к самому столу, но отец поймал ее за руку и снова впихнул в омшаник. Колонна все приближалась, - теперь видно было, что несут человека. Впереди, гримасничая и юродствуя, выплясывал какой-то ловкий и верткий белоголовый парень в заломленной набекрень военной американской шапочке пирожком.

- Да это ж Казанок! - сказал Мартемьянов. - Как он до вас попал?

- Пакет от Суркова привозил... О, он тут отличался, как Ольгу брали. До чего парень бедовый - в огонь и в воду, и пуля его не берет!.. Эй, что за базар? - зычно крикнул Гладких, выпрямляясь и расправляя усы.

"Ишь как кривляется", - подумал Сережа, наблюдая с неприязнью и завистью за ловкими коленцами Казанка, резкими движениями его тонких, девичьих рук.

Колонна подвалила к омшанику. Несли большеголового неуклюжего человека с толстыми ногами, свисавшими, как окорока, с плеч несших его людей. Он был в ватных шароварах, распахнутом на груди овчинном полушубке, шапке с раскинутыми ушами, - она сползла ему на затылок, виден был сальный низкий лоб человека, темный волос его головы.

Он держал обеими руками громадный радужный ломоть сотового меда и жадно кусал его, он жевал и глотал его вместе с воском, все его мясистое лицо, сплошь поросшее темным редким, недлинным волосом, было в меду. Сладчайший мед был на ресницах его маленьких, бессмысленно-хитрых глазок, мед, как смола, катился по его грязным огрубелым пальцам, мед - пахучие, дымящиеся хлопья меда! - капал на шерсть его полушубка, на головы несших его людей. И весь он - со своей неуклюжей округлой ухваткой, бессмысленно-хитрым, счастливым выражением своего заросшего темным волосом лица - походил на опьяневшего от меда, пресыщенного медвежонка, на счастливого и глупого медвежьего пестуна.

Его со всех сторон облепили люди в ичигах, армяках, мятых футрованках, солдатских фуфайках, гимнастерках, опоясанных патронташами, - они хватали его за полы полушубка, толкали в зад, бросали вверх шапки, некоторые забегали вперед и с лицемерным раболепием кланялись ему, сопровождая поклоны неприличными жестами.

- Федор Евсеич!.. Бусыря!.. Что будет угодно вашей милости?.. Вы-ста да мы-ста, Федор Евсеич!.. - кричали они и скалили зубы, и дружный рев сопутствовал каждому их движению.

Они откровенно издевались над ним, но он, как видно, не понимал этого, важно и глупо улыбался, иногда у него появлялись потуги даже на некоторую лихость: он делал рукой привольно-неуклюжий жест и, истекая медом, хрипло мычал:

- О-о, знай наших!.. О-о, здорово!..

Дочь старовера, выбежавшая все-таки из омшаника, прыскала в угол платочка; Мартемьянов, дрожа всем телом, мелко смеялся и кашлял, отирая слезы; Кудрявый, в нахлобученной на уши барсучьей папахе, грустно улыбался; Гладких спокойно выжидал, - его орлиные глаза мужественно и весело блестели; Сережа не смеялся только потому, что озабочен был присутствием Казанка.

- Ну, будет, - спокойно сказал Гладких. - Будет, будет! - повторил он насмешливо и грозно.

Он шагнул к Бусыре, с силой выбил у него мед из рук ударом тыльной стороны ладони и, схватив его за отвороты полушубка, стащил на землю. Люди, несшие Бусырю, попадали вслед за ним.

- Куча мала! - взвизгнул знакомый уже, истошный, пискливый голос; груда здоровых, жарких, пахнущих потом тел закопошилась на земле.

- Таких правов теперь нету - драться... - обиженно сказал Бусыря, потирая зашибленную руку.

- Я тебе покажу права!.. - Гладких свирепо замахнулся на него.

- Брось, зачем ты это? - недовольно вмешался Кудрявый, взяв его за плечо.

Гладких опустил руку.

- Я же нарочно, вот чахотка!

"Все-таки он слушается его", - мельком подумал Сережа.

В это время Казанок, с криком тянувший Бусырю за полу, узнал Сережу и, сделав ему знак рукой, пошел прямо к нему своей мелкой небрежной походочкой вразвалку.

- Здравсьтвуй, баринок! - сказал он, неуловимо, по-детски смягчая слова. - Ты как сюда попаль?

- Будет, будет! По местам, живо! - кричал Гладких.

- Лазаешь тут... халява! - шипел старовер, видно, на дочь; дверь омшаника сердито захлопнулась.

- Выборы по деревням проводили на съезд, - сухо ответил Сережа. - А ты?

- Что ж я?.. Я человек маленький, - Казанок дерзко сощурился, - куда пошлют, туда и еду, плякать обо мне некому... За мной только бабы скуцяють, - добавил он, насмешливо скривив тонкие губы. - "Семка, вези пакет" везу... Гладких к себе в отряд зовет - пойду... А что мне - цыплят высизивать? Папы-мамы у меня нету, а тут народ боевой - оторви да брось...

Он говорил, ни на секунду не задумываясь над своими словами и не только не заботясь о том, как они будут приняты, но, видно, не сомневаясь в том, что все, что он скажет, будет именно то, что нужно. В то же время он с удовольствием и неприязнью разглядывал грубые Сережины сапоги, его узенький, с короткими рукавами френчик, его смуглое и тонкое лицо с большими черными глазами в жестких ресницах. Он обратил внимание даже на то, что Сережа без фуражки и, поискав глазами (фуражка лежала на скамье), с особенным удовольствием задержался на этой фуражке с острыми полями и следами гимназического герба.

- Ты что ж - ученье совсем бросиль? - спросил он, якобы между прочим: он знал, что Сереже будет неприятно теперь напоминание об его ученье.