Константин Симонов - Мы не увидимся с тобой...

• Название: Мы не увидимся с тобой...
• Автор: Константин Симонов
• Жанр: О войне
• Год: 1982

«… Двадцать с лишним лет назад, в ходе работы над трилогией «Живые и мертвые», я задумал еще одну книгу – из записок Лопатина, – книгу о жизни военного корреспондента и о людях войны, увиденных его глазами.

Между 1957 и 1963 годами главы этой будущей книги были напечатаны мною как отдельные, но при этом связанные друг с другом общим героем маленькие повести («Пантелеев», «Левашов», «Иноземцев и Рындин», «Жена приехала»). Впоследствии все эти вещи я соединил в одну повесть, назвав ее «Четыре шага». А начатое в ней повествование продолжил и закончил еще двумя повестями («Двадцать дней без войны» и «Мы не увидимся с тобой…»).

Так сложился этот роман в трех повестях «Так называемая личная жизнь», который я предлагаю вниманию читателей.»

Константин Симонов

---

– Вчера получил документы о присвоении и назначение заместителем командира полка. Через час отбываю поездом. Вещи оставил в камере хранения на Белорусском вокзале, а сам – к вам.

– Молодец, что зашли. Тем более еще и военную тайну выдали, где вас искать. С Белорусского вокзала, надо полагать, по направлению к Белоруссии движутся?

– Надо думать, так, – весело сказал Велихов.

– А раз так, то зайдем к нам и выпьем посошок на дорогу, если мне дочь разрешит. Авось когда-нибудь и я двинусь по вашим стопам.

– Спасибо, Василий Николаевич, но я вас провожу до дому и – прямо на метро. Мое время уже вышло.

– Я Михаилу, когда он пришел и сказал, что уезжает на фронт, сразу предложила выпить рюмку на дорогу. Но он чего-то застеснялся…

– Я не застеснялся, а вы сказали, что вы со мной не будете. А что же я один…

– Правильно, – сказал Лопатин, – она же еще несовершеннолетняя. Хотя докладывала мне, что, как начинающий медик, пробовала в Омске разведенный спирт. Но неудачно – поперхнулась. Как с ногой? Не слишком быстро она вас тащила?

– Старался не отставать, – рассмеялся Велихов.

По наблюдениям Лопатина, все те три вечера, что Нина приходила к нему в госпиталь, Велихов то и дело попадался ей на глаза, несколько раз заговаривал с ней, а в последний день утром, когда Лопатин уезжал, помог ей упаковать отцовское обмундирование и книги и, хотя сам еще опирался на палочку, отнял у нее чемодан и дотащил до машины.

– Ну что, Миша, – сказал Лопатин, когда они подошли к подъезду и настало время прощаться. – Доберетесь до места службы, сообщите свою полевую почту.

– Я уже вашей дочери оставил, – чуть запнувшись, сказал Велихов, пожимая ему руку.

– Тем лучше. Надеюсь, она от меня не утаит. А я, если окажусь в тех краях, постараюсь добраться до вашего полка. Посмотрю, какой вы там, у себя. Я человек любопытный.

– А я, Василий Николаевич, – сказал Велихов, – когда кончится война, постараюсь добраться до вашего дома и, если Нина Васильевна не обзаведется к тому времени супругом, наберусь храбрости и посватаюсь. Если, конечно, будет на то разрешение…

– С разрешения неинтересно, – сказала Нина, покраснев от собственной бойкости.

– Если долго провоюем, можете еще и на фронте успеть с нею встретиться, – сказал Лопатин. – Она ведь собирается кончать курсы и непременно после этого на фронт! И не просто на фронт, а на передовую, желательно в санчасть полка, а еще лучше – в батальон.

– Не дай вам бог, зачем это? – сказал Велихов, так переменившись в лице, что Лопатину показалось, что сама мысль об этом была связана у него с каким-то происшедшим на его глазах, не забытым несчастьем. – Медицинская служба большая, зачем вам непременно в полк, а тем более в батальон?

С него словно ветром сдуло то веселое настроение, в котором он был до этого, и в голосе послышалась ничем не прикрытая тревога человека, слишком хорошо знающего войну.

– Извините меня, но вы же еще совсем девочка, как-нибудь и без вас там обойдется! Зачем вы своего, отца волнуете, как вам не стыдно?

Нина стояла молча, закусив губу. Наверное, ей хотелось выпалить, что она все равно уже решила и все будет так, как она решила. Но она не сказала этого, сдержалась, потому что на самом деле была намного душевно старше, чем это казалось заместителю командира полка, гвардии майору Велихову.

– Извините, – сказал он, в голосе его была все еще непрошедшая тревога. – До свидания!

И он осторожно пожал протянутую ему Ниной руку.

– До свиданья, Миша, – сказал Лопатин. – Если не свидимся на войне, а я съеду с этой квартиры, найдете меня через «Красную звезду».

Велихов, простившись, пошел дальше вниз по улице Горького к метро, а Нина хотела сразу войти в подъезд, но Лопатин, задержав ее, продолжал смотреть вслед Велихову.

«Хоть бы этот остался жить», – подумал он, подавляя в себе все непроходившую и непроходившую горечь от известия о смерти Левашова. Как ни приучай себя к мысли, что человек убит уже давным-давно, а все-таки он убит только сегодня, час назад, когда ты узнал об этом.

– Нагородил тут, думает, что напугал меня! – воинственно сказала Нина про Велихова.

– Что промолчала, молодец! А что хотел напугать – глупо! Не тебя пугал, а сам испугался за тебя. Думаешь, не страшно, к двадцати пяти годам пройдя через все, через что он прошел, представить себе, что вот такая девчонка, как ты, которая хоть чуточку ему нравится, может оказаться там же, где он?

Она смотрела на отца, и он по ее глазам видел, что она только сейчас поняла, какую тревогу у него вызывает задуманное ею для себя будущее. Хотя бы и далекое, но все равно!

– Не сердись на меня. – Она дотронулась до его руки. – Пожалуйста, не сердись. Я понимаю, как тебе не хочется, чтобы это было, но ведь и ты меня понимаешь?

– В том-то и беда, что я тебя понимаю, – вздохнул Лопатин. – Пойдем собираться в дорогу: Гурский еще раз напомнил мне, что его мама ждет нас к обеду.

– Берта Борисовна! – воскликнула Нина. – Если бы ты знал, какими она меня котлетами накормила в первый день, когда я у них ночевала. Я еще никогда в жизни так вкусно не ела, честное слово!

– Значит, сегодня поешь так же вкусно второй раз в жизни, – сказал Лопатин.

– Почему ты сказал ему, что, может быть, съедем отсюда? – спросила Нина, когда они поднялись по лестнице и подошли к дверям квартиры. – Из-за мамы?

– Даже сам не знаю, почему сказал. А впрочем, знаю. Хочется счастья. А квартира эта не счастливая для людей. И для нас тоже. Разве за исключением той недели, которую сегодня с тобой доживаем. С самого начала нашей жизни тут с твоей матерью все было далеко не так хорошо, как хотелось мне, а быть может, и ей. А для людей, что жили тут до нас, эта квартира была куда несчастливей. Даже нельзя, стыдно сравнивать! И хотя, когда мы сюда переехали, ты была еще девочкой, я знаю, ты помнишь разговоры об этом. Разве нет?

– Помню, – сказала Нина.

– А осенью сорок первого, когда я перед отъездом в Мурманск зашел сюда забрать валенки, сама судьба мне снова напомнила обо всем этом… Вышел из двери в темноте, а передо мной – младший лейтенант лет восемнадцати, почти как ты сейчас, – спичку зажег и светит. Смотрит на меня, на медную дощечку на двери и спрашивает: «Теперь вы здесь живете?» Короче говоря, по дороге на фронт зашел взглянуть на пепелище сын тех людей, что жили в этой квартире до нас. Верней, до того, как она почти год простояла опечатанная.

– А они?

– А их, как я понял, уже не было на свете. Он ничего не сказал о них, но так я понял по его молчанию.

– Но разве ты перед кем-то виноват, что тебе тогда дали эту квартиру?

– Очевидно, нет. Очевидно, я лично перед кем-то другим в том, что именно мне дали потом эту квартиру, не виноват. Но с этой нашей медной дощечкой, которую он, придя, увидел на бывшей своей двери, у меня все равно было чувство вины перед ним. Было и осталось!

– Так что же теперь делать?

– Очевидно, теперь уже делать нечего…

– А почему ты мне раньше ничего не рассказал об этом лейтенанте?

– А потому, что ты не была взрослой. А сейчас стала. И эта встреча сидит во мне, как ржавый гвоздь. И хотя мне трудно думать, что ты можешь оказаться на фронте, я рад, что ты храбро смотришь в будущее. Но, вдобавок к этому, не надо представлять себе ни собственную, ни чужую жизнь проще, чем она есть и будет… А для этого тоже нужна храбрость. Всю жизнь. И что самое трудное – всякий раз – заново.

Они стояли перед дверью своей квартиры, и Лопатин видел, как у его дочери подрагивают плечи, словно она оказалась вдруг в холодном и незнакомом ей месте, озябла, но боится оглянуться и посмотреть, почему ей стало холодно.

– Мне стало так не по себе, просто ужасно, – сказала она, поймав взгляд отца.

– Я очень люблю тебя и верю в тебя, – сказал Лопатин. – Вот и все, чем пока могу тебя утешить. Ничего другого в запасе не имею.

Она стояла перед ним расстроенная и примолкшая, но он не жалел об этом. Если у тебя вдруг возникает потребность выговориться перед семнадцатилетней девочкой, значит, что-то в ней самой разрешает тебе сделать это. И это и есть самое главное в ней, хотя она и чувствует себя сейчас несчастной и еле удерживается от слез.

10

С вокзала Лопатин возвращался один. Вопреки ожиданиям, Гурскому не удалось поехать проводить Нину. Они уже пообедали и собирались все вместе на вокзал; Нина, вызвавшись помочь матери Гурского, перетирала в соседней комнате посуду и кричала: «Сейчас, сейчас, еще минуту… и я готова!», когда зазвонил телефон и Гурского вызвали к редактору.

– Обидно, но дальнейшие проводы отп-пада-ют, – сказал он. – Приказано через четверть часа явиться пред его ясные очи. Хотя, видит бог, я, уходя, т-трижды переспросил его, нужен ли я сегодня.

– Зачем ты мог ему понадобиться, как думаешь? – спросил Лопатин.

– А я, так же как и ты, не люблю нап-прасно думать. Ты мне как-то говорил про свою Ксению, что никогда не можешь д-догадаться, какая идея п-посетит ее в следующую минуту. У меня с нашим ред-дактором аналогичное п-положение. Может быть, ему всего-навсего не понравились те п-пять заголовков, которые я ему оставил на выбор для твоего рассказа, и он, п-придумав собственный, спешит насладиться моим восхищением. А может, пока мы с т-тобой тут обедали, он решил послать меня на Д-дальний Восток или еще к-куда под-дальше.