Зоя Журавлева - Роман с героем конгруэнтно роман с собой

• Название: Роман с героем конгруэнтно роман с собой
• Автор: Зоя Журавлева
• Издательство: Издательство: «Советский писатель». Ленинградское отделение
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988

От издателя:

Главный герой нового романа Зои Журавлевой — Учитель, чистота нравственных критериев и духовная высота которого определяют настоящее и будущее нашего общества. Главная проблема романа — становление и воспитание души, ее сохранность в осмысленном, творческом труде, позволяющем человеку оставаться Человеком при любых жизненных коллизиях.

---

Тут, на какой уж не помню день, впереди вдруг возник мираж. Было, что уж греха таить, люто жарко. Но все-таки этот мираж был, мягко говоря, странноват. Нет, не блеклая озерная гладь подрагивала впереди, не плакучие ивы там смутно клонились ниц, не стыдливо прикрывающиеся фигурки, не то верблюжьи, не то девичьи, трансформируясь и перетекая друг в друга, подрагивали там, куда мы неслись, у бледнеющей над горизонтом водяной дымки. Этот мираж был какой-то упруго архитектурный. Он не отодвигался и не терял красок при нашем к нему движении. А даже крепче еще твердел. И в нем даже все явственней проступали отдельные архитектурные подробности. Ей-богу, мне казалось, что я вижу, например, ворота. И башню — сбоку. И даже будто кладку на этой башне и на этих воротах, в каменныех узорах. И словно бы — плакат сверху этих узоров. Когда в восхищенных моих глазах мираж этот приобрел почти все черты Голицынского скотного двора, в одном из крыльев которого в Орешенках некогда крутили кино, я дернула Какабая за рукав. И сразу услышала его ликующий голос: «Центральная усадьба совхоза „Мургаб“, где я родилась и вырос!» Он меня привез в свой родной кишлак. Он меня познакомит со всеми своими. Меня сразу расперла гордость! Машина наша втиснулась уже меж дувалов и лезла теперь по узкой улочке. Пыль этой улочки, вековечно-вечная, прикрыта была сейчас настоящими коврами ручной работы. Эти удивительные ковры запросто валялись в удивительной этой пыли. Я поняла, что Какабая здесь — ждали. Я уже поняла, что ковры эти — в его честь, я про такое раньше читала, так встречают истинно дорогого гостя. Я, что ли, дорогой гость! Это — он. Потому что Какабай, единственный из своего кишлака, вышел в большую науку, он — кандидат биологической науки, адепт ее и надежда, и его — встречают коврами…

Но ишак еще будет, несоразмерный сэр! Он — обязательно будет, и, как истинно великое, он требует красивой преамбулы, Вы же удивительно торопливы, видать — никогда не бывали в пустыне.

Ах, все опять оказалось не так, как я ждала! Какабай, облачившийся в халат и мохнатую шапку, сразу — безнадежно для меня почужевший, сидел в юрте со стариками, с бабаями, с аксакалами, я же торчала посередь пыльного двора, затененного могучей чинарой, и жадно вдыхала шашлычные, дынные, пловные и курительные ароматы, обволакивающие недоступную для меня юрту. Ибо я была — женщина, а в юрте царили мужчины. Какабай честно предупредил меня, чтоб я это различие помнила, не вздумала бы сунуться в эту юрту, а к нему обращалась только по самой крайней крайности и со всей почтительностью, чтоб старики не осудили ни его, ни меня. И лучше бы я пока как-нибудь обошлась сама с собой, а к нему бы вовсе не обращалась. Инструкцию эту Какабай смягчил лучшей из лучших своих улыбок, но на нем вдруг опять проступили медальные скулы. Он поручил меня — женщинам. Женщины кормили меня и пловом, и дыней, и шашлыком. Они даже предлагали мне нас. Это жевательный табак. Если нас хорошо спрессовать во рту и умело плюнуть, можно на лету сшибить беркута метров с десяти, так я думаю. Но я отказалась от наса. Я одного хотела сейчас — сидеть на кошме рядом с Какабаем и смотреть, как уважают его старики, и видеть — как он их уважает. Чтобы навеки вобрать в себя это традиционно-ритуальное и сокровенно-закрытое чужаку действо.

Вместо этого я торчала во дворе среди женщин, ощущая себя здесь еще более чужеродной. Не могла я среди них разобрать, кто тут — жена, кто бабушка и чья кто сестра или дочь. Все эти женщины исполнены были и переполнены недоступным мне материнством. Ошеломлял — масштаб. Все кормили грудью. За каждую юбку цеплялись чьи-то крошечные, поражающие аристократичностью формы и количеством грязи ручки. Черные — блистающие жизнью — глаза следили из складок юбки за каждым моим движеньем. К тому же все эти женщины счастливо-буднично еще вынашивали в себе будущую жизнь. Это было какое-то торжество вечно-нарождающейся жизни, где я ощущала свое убожество и никчемность. Красив был только тугой, плавный, вынашивающий себя живот. Мой тощий пуп, вдавленный в ребра кочевым бытом, делал меня жалкой нищенкой среди этого праздника любви, продолжения рода людского и плодотворной женской естественности. Что моя Машка?! Одна! Да еще и — дочь! Я про нее и не заикалась. Ничего моя Машка сейчас не могла переменить в ничтожной моей судьбе на этом животворном, пыльном и горячем дворе…

И тут, неизбывный сэр, я наконец увидела Ишака. Мы вдруг столкнулись с ним взорами. Он был статен, как царский сын, высок, как королевский скакун, белоснежен, чист и печальноглаз. В глазах его я прочла мудрое долготерпение и благосклонную мудрость. Он глядел на меня равноправно, словно и сам был тут чужаком. И что-то такое брезжило на меня из глубины его глаз, как бы — призыв, как бы он — меня звал куда-то, знал общую нашу цель, и верил — что только я пойму. Я вдруг рывком ощутила, что сейчас пойду за ним куда угодно и навсегда. Ну, как за Владькой Шмагиным, хоть никакого Шмагина я еще не знала тогда. Неважно. Это у меня, видно, в крови — чтоб мгновенно куда-то и навсегда. Увы, кончается это быстро. Я мигом забыла все наставления Какабая. Рванулась к юрте. Сдержала себя. Вошла изо всех сил вежливо, позвала его даже на «вы», чего, впрочем, никто не оценил. Сразу скромно ретировалась. И, привалившись к дувалу, трепетно стала ждать. Он вышел минут через двадцать. Прошел мимо меня, как мимо сдохшего саксаула. Отойдя подальше, медленно обернулся и сделал мне величественный знак — приблизиться. Я подлетела, как смерч. «Я же тебя просила…» — начал Какабай.

Но ишак теперь смотрел на меня в упор и куда-то звал. Осознанная, пленительная мне тайна дрожала в его зрачках. Я перебила Какабая: «Можно, я прокачусь на этом ишаке, а, Какабай?!» Он скучно оглядел белоснежного иноходца. «Это можно, это ты сам бы мог»; — «Я не мог! — заорала я. — Мне ж на него не влезть, гляди — он какой!» Опять я со своим дурацким азартом не понимала местных условий. Я лишь увидела, как на лице Какабая вновь проступили чужие скулы. «Я тебя не могу сажать у всех на глазах, я — мужчина…» Ах, черт возьми, он же — мужчина, опять забыла. А нужна бы — стремянка. Я покосилась на ишака: он верил, он звал и он знал какую-то цель. «А если в сарае?..» — просьба моя была унизительно-смиренной. «В сарае я бы могла тебя посадить», — последовало великодушное согласие. Какабай небрежно притянул ишака за уздечку и втолкнул его в сарай. В общем-то, хорошо, что этой нашей операции — моего якобы вспархивания на царственную спину и утлого там качания в первые секунды — никто, кроме Какабая, не видел. Я, наконец, утвердилась. Какабай дал ишаку приличного тычка в зад, от чего мы мигом очутились на улице. А Какабай прогуливающимся, не ущемленным никакими заботами шагом уже направился обратно к юрте.

Наше с ишаком появление на улице предельно оживило весь кишлак. Сомневаюсь, чтобы хоть один человек, не достигший призывного возраста, с визгом и улюлюканьем не бежал бы за нами следом. Дошкольников просто не видно было в пыли. Грудники ревели, как вепри. Собаки просто взбесились, видать, такого праздника у них давно не было. Ишак мой, однако, взял сразу такую скорость, что даже самые быстроногие и визгливые вскоре отстали. Мелькнули последние дома, последняя юрта. Вразброд пронеслась блеющая отара. Дальше — была чистая пустыня. Мы врезались в нее на полном скаку, не теряя темпа даже в сыпучих барханах. Я сперва обрадовалась, что восторженные зрители — отвалились. Я сперва наивно подергивала уздечкой и хотела даже сама выбирать самое прекрасное направление в этой самой прекрасной и необозримой пустыне. Мечтала еще, балда, — приосаниться, поудобнее сесть, обратить этот непоправимый бег в насладительную прогулку. Но быстро поняла, что ничего — не могу. Не знаю, что чувствует мешок риса при таком способе транспортировки, но полагаю, что достоинства и самостоятельности у него — приблизительно — столько же, сколько вдруг оказалось у меня.

У этого ишака действительно была цель, и он не собирался — ни посвящать меня более в свою цель, ни от этой цели отказываться. Он меня больше не брал просто в расчет. Глаз же его, где, может, еще и мерцала манящая тайна, я больше, увы, не видела. Теперь мечтала — лишь на нем удержаться, кишлак давно уж скрылся, пустыня кругом дичала. Мы неслись напролом — сквозь заросли тамариска, по рыхлым пескам, через сомнительный солончак. Мне уже казалось, что никогда больше не увижу я своего Какабая и плодоносящих женщин на тихом дворе. Мы неслись. Неслись. Я подскакивала и опадала на жесткой спине, заваливалась вбок, припадала к шее, клонилась в другую сторону, отставала к хвосту и цеплялась всеми руками…

Это была самая мощная в моей жизни скачка, вот что — это было.

Вдруг мы сиганули с безумного бархана, и перед нами открылся крохотный мирный оазис: родничок, пустынная акация, игрушечный пруд с парой уток, аккуратный и глинобитный домик без признаков человека, со всех сторон огражденный глухим дувалом. Со своего ишака я увидела его цель. И ишак мой — тоже увидел, отчего сладострастно и как-то заискивающе взревел. И круто осадил перед самым дувалом. Во дворике же гуляла, пощипывая утлую травку, серенькая, с моей точки зрения — ну ничем не выдающаяся особа женского полу. Она была ишачиха. И без особого удовольствия, даже — с кокетливым небрежением, продолжая жевать, она выслушала страстную приветственную речь. Потом что-то кратко и небрежно ответила. На что мой ишак разразился вовсе уже истерической, с нотками явной мольбы и живого страданья длиннющей тирадой. Она скучно возразила. Он ласково стал оправдываться. От рева его тихая вода в прудике встала горбом, утки едва на ней удержались. Ишачиха не приняла оправданий. Объяснения затянулись.