Зоя Журавлева - Роман с героем конгруэнтно роман с собой

• Название: Роман с героем конгруэнтно роман с собой
• Автор: Зоя Журавлева
• Издательство: Издательство: «Советский писатель». Ленинградское отделение
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1988

От издателя:

Главный герой нового романа Зои Журавлевой — Учитель, чистота нравственных критериев и духовная высота которого определяют настоящее и будущее нашего общества. Главная проблема романа — становление и воспитание души, ее сохранность в осмысленном, творческом труде, позволяющем человеку оставаться Человеком при любых жизненных коллизиях.

---

Разбрелись по прибрежному непролазу, треск, видимость нулевая. Тут сроду никого не найдешь. Я вернулась к лодке. Вдруг ихтиолог беззвучно вывалился сбоку из трав: «Человек!» Он удачно залез повыше, где уже просветы, не такая чащоба, и увидел костер. Подкрался. У костра мужчина сидит, вроде — чистит ружье, он со спины видал. Костер трещит, браконьер его не заметил. Он не обернулся. Других — как будто — не видно. Но кто их знает! И что за люди? Подходить нужно осторожно, пальнут — не дорого возьмут, тайга спишет. Мы должны внезапно обрушиться, во внезапности — наша сила. Держаться миролюбиво, скромно, мол, заплутались, к заповеднику отношения не имеем, опасности не представляем…

Браконьер сидел у костра. Спиной. Мы беззвучно крались. Обмирали от гордости за свою беззвучность. Были уже близко. Браконьер обернулся, он был стар, но крепок, широкое лицо в твердом — навечном — загаре, крутые морщины по лбу, улыбка: «Чего тишком-то, добрые люди? Или играете? Сперва — один, теперича — сразу два. Ступайте смело, не бойтесь, я все одно не сплю». Мы сразу поняли, что стрелять браконьер не будет. В мирной беседе выяснилось, что река эта — самая что ни на есть Печора, граница заповедника близко, выше, через три приблизительно километра, тут еще не заповедник, заповедник в этом месте как раз от реки отходит, делает как бы плавную дугу, он приехал на старую протоку, по-местному — «курья», за рыбой, у него тут сети стоят, да больно уж вокруг хорошо, решил переночевать, а сна нету. Он Шмагина очень даже знает, Владислав Васильича, мужик суровый, но справедливый, его, браконьера, или как же его теперь назвать, старшая дочь Катерина на том же кордоне, где и Васильич, с мужем, оформлена по зарплаточной ведомости — «помощник лесника», но Катерина все может, охоту, охрану, рыбу зимою взять или куницу, и на медведя сколь уж ходила, кабы не женщина — ее бы писали «лесник» и не ошиблись бы…

Мы расслабились и сомлели возле костра, «браконьер» налил нам горячего чаю, у меня глаза сами собой закрывались, спиною я привалилась к теплой куче прошлогодних листьев, куча была большая и мягкая, будто стог. Ихтиолог сидел напротив, явно через силу держался прямо, и глаза у него были напряженно-совиные, чтобы не заснуть сидя. Вдруг глаза у него полезли на лоб. За спиной я почувствовала шевеленье. Куча прошлогодних листьев легко встряхнулась, из нее вылупилась, отрясаясь от листьев, маленькая старушка, уютная, в ватнике и ватных штанах, старушка сладко зевнула и улыбнулась, зубов было аккуратно немного, но те, что были, блеснули белым и чистым: «Здравствуйте, люди добрые! Хорошую беседу просыпать — грех!» Глядя на наши рожи, старик расхохотался: «Зина, глянь, напугала гостей!» И представил нам старушку, уютно присыпанную листом, по самому высшему классу: «Моя законная супруга, Катеринина родная мать». — «Чего им пужаться, — ласково сказала старушка. — Я, чай, не ведьма».

Они нас проводили до лодки. Туман спадать и не думал, лег еще гуще, руки не видать от локтя. Но туман был теперь не страшен. «Со мной не пропадешь, — весело объявил ихтиолог. — Я же здесь ходил. Видишь — какое дно? Окатная галька, семга такое дно любит, я сразу вижу». Дна никакого не было, семги — тем более. Главное, что это Печора, мы — молодцы какие! — не впоролись куда в приток, все-таки у нас есть чутье, мы на верном пути и до границы заповедника буквально рукой подать, километра три, так сказал старик, ну, пускай четыре, местные жители частенько приуменьшают, все равно — рукой уж подать. Мы смеялись, мотор тарахтел, Печора виляла себе и виляла, стала поуже, иногда виден берег, все же мы идем вверх, может — уже в заповеднике, границу — запросто прозевать, это столб с табличкой, а от столба до кордона всего семь километров, так старик объяснил.

Мы все шли и шли. Какие — три километра? Какие — семь? Где они, эти семь? Мы идем уже целую вечность. Надо было немножко бензину у них попросить, вот что было нужно. Засядем в тайге. И чаю зря нахлебались. Нас теперь развезло. Я физически чувствовала, какая огромная у меня голова, тяжелая и еще пухнет. Стук мотора едва до меня доходил. И не то в голове, не то за туманом что-то слабо и глухо бухнуло. И еще. И еще. «Дожили, — смутно подумала я. — Аж в башке стреляет!» Тут из тумана нам в борт вылетела узкая пиратская лодка на бешеной скорости, резко крутнулась, взбив тугую воду, и точно пристроилась рядом и параллельно: «Оглохли? Стреляю, стреляю! Кто такие? Куда? Это заповедник!» — проорал нам из лодки парень. Одной рукой он придерживал «Вихрь», в другой дымилось ружье. И еще у него было рук пятнадцать, такой он был быстрый, верткий, молниеносный. А мы такие тупо-замедленные, что все еще молчали и так же тупо и неотступно шли вперед и вперед. У нас, значит, уже сложился такой стереотип: только вперед. «Стой, говорю! — парень вертком поставил нам лодку поперек дороги. — Пропуск есть? Это заповедник!»

«Да свои мы, свои! — заорали мы наконец. — К Шмагину! Пропуск есть!» — «Какие такие свои? — парень все еще нас держал. — Назовите фамилии!» Ихтиолог назвал — свою и мою, торопливо выхватил пропуск. Парень глянул. «А женщина где?» Вечно меня принимают за мужика, когда не надо. «Я…» — подала я голос. «Тогда совпадает, — вынужден был признать бдительный страж и рывком убрал свою лодку от нашего носа. — По рации еще вчера сообщили. Мы уж думали, вы утопли. Я встречаю. Шмагин кофий пять раз кипятил. Держите за мной!» Развернувшись, он сразу выдал такую скорость, что наш усталый мотор зачихал, мы испугались, что совсем потеряем парня из виду и опять навеки останемся посреди Печоры в бесконечном тумане и слепом духе черемухи. Но он вернулся. И даже соразмерился вдруг с нашими скромными возможностями. Еще один поворот. Мы свернули в протоку, здесь было почему-то светло, туман вдруг отстал, непуганые нырки сидели на воде плоско и неподвижно, как целлулоидные, мелькнул на берегу стог, узкий и длинный, я к таким еще не привыкла, показались рубленые дома, один, выше — другой, черная скала, возле нее еще домик, на скале стояла корова, как памятник, и глядела, как мы неловко причаливаем. Потом уж я увидела главное: Шмагина.

Шмагин стоял у самого уреза воды, так — чтобы Печора тянулась лизнуть его в сапог языком, но ровно на один миллиметр не могла. Он был невысок, заурядно среднего роста, черты лица нарочито правильные, как бы Нарочно доведенные до полной правильности, но без последнего — иррационального — штришка, что вдруг резко переводит правильность — в яркость и красоту, лицо же Шмагина казалось просто холодноватым, и все. Яркость Владькиным чертам придает интенсивность внутренней жизни, которая вдруг перечеркивает эту правильность и являет себя катастрофической красотой. Но далеко не всегда и не всем Шмагин эти свои превращения демонстрирует. Он, по-моему, и лицом своим владеет, словно мускульной силой, как футболист, к примеру, ногами. Иногда у него лицо абсолютно пустое и никакой мысли не заподозришь за ним, будто Владька вдруг выехал из этого лица, навесив невозмутимый замок на себя же самого и оставив для внешнего обозрения только правильные черты, которые все равно никому ничего не скажут. Но в этих тонкостях я разобралась много позднее.

Тогда же я констатировала только, что этот Шмагин — вполне заурядная вроде личность, ничего могучего, чтоб поднимать снегоход за холку, как в бане болтали, и в помине нет, он — скорее хрупок на вид, поглядывает — действительно — с холодноватой насмешкой, на язык, наверно, остер, и палец в рот ему не клади. Я класть и не собиралась. Лодка наша никак не могла взлезть на берег носом. Шмагин чуть нагнулся и легко ее вздернул в сухую траву. «С приездом, — насмешливо сказал он. Он чуть-чуть картавил и в картавинке этой была странная властность. — Через Владивосток? Давно уж пора выходить». — «Куда выходить?» — дружно спросили мы с ихтиологом, вылезая на твердую землю. У нас был единственный, отработанный, план — сразу же завалиться спать и спать не менее суток. Мы считали, что заслужили это. «Куда? — легко удивился Шмагин. — В обход. В тайгу». Мы с ихтиологом как-то явно, хоть и безмолвно, замялись. «Или вы, может, устали?» — легко поинтересовался Шмагин. И даже — вроде — никакого ехидства не было в его голосе. Но как-то он так это спросил, как он блестяще умеет, что с этой секунды нас с ихтиологом можно было вздернуть на дыбу, публично четвертовать, но ни один из нас уже никогда, даже шепотом и без свидетелей, даже другому бы уже не признался, что он хоть чуточку, хоть самую малость устал. «С чего нам уставать? — бодро сказал ихтиолог. — Хорошо покатились…» — «В самую пору теперь пройтись», — поддержала я. «Я так почему-то и думал», — безмятежно бросил Шмагин. Подхватил наши рюкзаки и легко заскакал с ними вверх, к домикам. Мы с ихтиологом довольно резво устремились следом.

Кофе он все-таки дал нам выпить, этого не отнимешь. В тот день мы прошли по тайге восемнадцать километров и мгновенно заснули потом в избушке, едва ощутив под собою нары, на нары, правда, испокон кинута лосиная шкура, но никаких спальников мы постелить не успели. «Горазды вы дрыхнуть, я погляжу», — приветствовал нас поутру Шмагин. Он был давно на ногах, горел костер, чайник прыгал на печке в избушке, над костром поспевала уха, Шмагин уже натаскал плоских — больших — камней и теперь ремонтировал подъем от Печоры к избушке, его весенними дождями размыло. Нас с ихтиологом Владька, надо ему отдать справедливость, в то утро не разбудил, мы долго тогда спали…