Анри Труайя - Федор Достоевский

• Название: Федор Достоевский
• Автор: Анри Труайя
• Издательство: 0b7eb99e-c752-102c-81aa-4a0e69e2345a
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-23537-7

Федор Михайлович Достоевский – кем он был в глазах современников? Гением, величайшим талантом, новой звездой, взошедшей на небосклоне русской литературы, или, по словам Ивана Тургенева, «пресловутым маркизом де Садом», незаслуженно наслаждавшимся выпавшей на его долю славой? Анри Труайя не судит. Он дает читателям право самим разобраться в том, кем же на самом деле был Достоевский: Алешей Карамазовым, Свидригайловым или «просто» необыкновенным человеком с очень сложной судьбой.

---

Он извинялся за это с изворотливостью опытного придворного:

«Любезнейших князь, Ваш ответ „С<анкт>-П<етербургским> ведомостям“ очень мило и дельно написан, но резок, заносчив (хочет ссоры) и – может быть, тон не тот… А потому и посылаю вам мой ответ. Тут включено кой-что из Вашего. Но я мог наделать ошибок; а потому посмотрите, пожалуйста».

Все-таки однажды Федору Михайловичу пришлось самому отвечать за незначительную оплошность, допущенную знатным публицистом «Гражданина».

Князь Мещерский прислал Достоевскому заметку, где приводились слова императора, произнесенные на встрече с киргизскими депутатами. Федор Михайлович не знал, что запрещалось воспроизводить устные высказывания государя и членов императорского дома без предварительного разрешения министра императорского двора. Он напечатал статью без соблюдения необходимых формальностей. За этот промах его приговорили к 25 рублям штрафа и двум суткам ареста, – сущий пустяк для того, кто в 1849 году провел несколько месяцев в Алексеевском равелине! Достоевский весело отбыл свое наказание на гауптвахте на Сенной площади. Жена принесла ему чистое белье и еду. Друзья навестили его на следующее утро. Он даже воспользовался своим заключением, чтобы без помех перечитать «Отверженные».

«– Вот и хорошо, что меня засадили, – весело говорил он, – а то разве у меня нашлось бы когда-нибудь время, чтобы возобновить давнишние чудесные впечатления от этого великого произведения».

В «Дневнике писателя», который через три года станет самостоятельным периодическим изданием, Достоевский открывает новую форму публицистики. В «Дневнике писателя» дебаты по вопросам международной политики переплетаются с интимной исповедью, мировые проблемы и мелкие заботы текущего дня – с произведениями художественной фантазии романиста. Это живая беседа с читателем о том о сем, с перескакиванием с пятого на десятое. Именно беседа, потому что Достоевский ежеминутно нападает на своего невидимого собеседника, вырывает у него возражения, подхватывает на лету его мысль и тут же, кипя негодованием, опровергает ее. Его репортажи написаны в разговорном, беспорядочном, многословном стиле, но порой он поднимается в них до библейского красноречия. Тут, на страницах «Дневника», он весь перед нами – бурлящий мыслями, захлебывающийся словами, спорящий с самим собой, топающий в гневе ногами, пророчествующий, ошибающийся, впадающий от этого в раздражение и с детской обидчивостью упорствующий в своей ошибке.

Достоевский занимал пост редактора «Гражданина» уже в течение года, когда Николай Алексеевич Некрасов нанес ему визит. Некрасов, этот живущий в роскоши поэт униженных, этот благоденствующий защитник прóклятых, был другом юности Достоевского, потом – его литературным врагом. Они не встречались много лет. Но теперь Некрасову срочно нужен для «Отечественных записок» роман, подписанный громким именем. Вот он и решил предать забвению старые распри и заручиться сотрудничеством Достоевского. Некрасов предложил 250 рублей за лист, тогда как Катков платил только 150 рублей. Достоевский, очень польщенный этим предложением, посоветовался с женой и, по ее совету, согласился представить роман в следующем году.

Одно затруднение останавливало Достоевского. «Отечественные записки» – левый журнал, большинство его сотрудников – враги Достоевского. Федор Михайлович опасался, как бы они не потребовали от него изменений в романе в духе их направления.

«Теперь Некрасов, – пишет он жене, – вполне может меня стеснить, если будет что-нибудь против их направления… Но хоть бы нам этот год пришлось милостыню просить, я не уступлю в направлении ни строчки».

Чтобы целиком посвятить себя работе над книгой, Достоевский решает сложить с себя обязанности главного редактора «Гражданина». Он даже снимает загородный дом в Старой Руссе, маленьком водном курорте Новгородской губернии, где в 1872 году проводил лето.

«В этом доме все было небольшого размера, – пишет Любовь Достоевская, – низкие и тесные комнатки были заставлены старой ампирной мебелью, зеленоватые зеркала отражали искаженные лица тех, кто отваживался в них взглянуть. Наклеенные на полотно бумажные свитки, служившие картинами, являли нашим изумленным детским глазам уродливых китаянок с аршинными ногтями и втиснутыми в детскую обувь ногами. Крытая веранда с разноцветными стеклами была нашей единственной радостью, а маленький китайский биллиард со стеклянными шарами и колокольчиками развлекал нас в долгие дождливые дни, столь частые летом на севере. За домом был сад со смешными маленькими клумбами, засаженными цветами».

По обыкновению Достоевский работает по ночам, ложится в пять часов утра, встает в одиннадцать и зовет детей, которые радостно к нему прибегают и взахлеб рассказывают об утренних происшествиях. После обеда в кабинете он диктует Анне Григорьевне то, что написал ночью. Закончив диктовку, он спрашивает:

«– Ну, что ты скажешь, Анечка?

– Скажу, что прекрасно!» – отвечает она.

Случается, после чтения какого-нибудь особенно трогательного эпизода или пассажа молодая женщина заливается слезами, и для Федора Михайловича нет награды дороже, чем ее слезы. Иногда он возражает: «Боже мой, неужели это производит такое тяжелое впечатление? Как я жалею! Как я жалею!»

Книга, которую пишет Федор Михайлович, уединившись с семьей в Старой Руссе, – пространное повествование, составленное из набросков, извлеченных из ящиков письменного стола, и заметок, оставшихся в записных книжках, приправленное романтическим соусом. Это дурно скомпонованная история вмещает в себя десяток разных романов. Создается впечатление, что автор слепляет друг с другом обрывки неизданных рассказов, фрагменты статей, заготовки для других замыслов. Целое разрозненно, скороспело и – гениально.

Как все великие романы Достоевского, «Подросток» – история борьбы за свободу личности. Раскольников убивает, доказывая себе, что свободен, Идиот обретает свободу в безумии, Бесы добывают ее через революцию. Герой «Подростка» хочет купить свободу за деньги: богатство вроде ротшильдова – самый верный залог могущества и независимости.

«…моя идея – это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд».

Так выражается юный Аркадий Долгорукий, незаконный сын помещика Версилова и крепостной. Он не знает ни своего отца, ни своей матери. Его, в некотором роде сироту, отдают в пансион к невежественному и жестокому французу Тушару. Этот пансион – аристократическое заведение, где воспитываются «князья и сенаторские дети», и Тушар требует за незаконнорожденного дополнительную плату. В доплате ему отказано, и он вымещает неудачу на своем воспитаннике. «Твое место не здесь, – говорит он ему, – а там», и указывает ему крошечную комнатку. «Ты не смеешь сидеть с благородными детьми, ты подлого происхождения и все равно что лакей!» Он его бьет и не мешает другим воспитанникам издеваться над ним, но маленький Аркадий не возмущается, а пытается обезоружить Тушара угодничеством и послушанием. «…бил он меня каких-нибудь месяца два. Я, помню, все хотел его чем-то обезоружить, бросался целовать его руки и целовал их и все плакал, плакал». Аркадий лелеет свое унижение. «А, вы меня унижаете? Что ж! Я сам унижу себя еще больше. Смотрите, удивляйтесь, восхищайтесь! Тушар бил меня и хотел доказать, что я лакей, а не сын сенатора, и я тотчас вошел в кожу лакея. Вы хотели, чтобы я был лакеем? Что ж! Вот я и стал лакеем, подлым, и я и есть подлец…»

Есть своеобразная гордость в последней степени унижения: приемля оскорбление, удивляют самого оскорбителя, – безграничная трусость так же редка, как и высшее мужество. Источник обеих этих крайностей в поведении один и тот же: потребность разыграть сцену. Обычно люди не презирают себя, но и не гордятся собой.

«…с зарождением правильного сознания, я стал не любить людей, – признается Долгорукий, – я никак не могу всего высказать даже близким людям, то есть и мог бы, да не хочу, почему-то удерживаюсь;…я недоверчив, угрюм и несообщителен… Я часто желаю выйти из общества. Я, может быть, и буду делать добро людям, но часто не вижу ни малейшей причины им делать добро, и совсем люди не так прекрасны, чтобы об них так заботиться».

Однажды, поддавшись порыву, он похвалил своего друга Васина: «И что же? В тот же вечер я уже почувствовал, что уже гораздо меньше люблю его. Почему? Именно потому, что, расхвалив его, я тем самым принизил перед ним себя». И также: «С самых низших классов гимназии, чуть кто-нибудь из товарищей опережал меня или в науках, или в острых ответах, или в физической силе, я тотчас переставал с ним водиться и говорить».

Этот лакей хочет быть господином, или, скорее, он хочет быть вместе и тем и другим, – господином под маской лакея.

Чем больше он страдал в течение дня, тем сладостнее были мечты о будущем, когда он станет счастлив и могуществен. Он ищет страдания не ради самого страдания, а потому, что оно делает мечту о счастье дороже и прекраснее. Страдание для него, как и для всех персонажей Достоевского, не цель, а средство: страдание все покупает, страдание все оплачивает. По сути, это единственная монета, которую Достоевский пускает в оборот и для героев романов, и для самого себя. Как он умеет торговаться, набивать цену, лукавить, когда нужно за страдание добыть высшее блаженство для себя или своих героев! Он, как те барышники, которые с решительным видом выходят из лавки, но тотчас туда возвращаются, которые досадуют, возмущаются, притворяются, что уступают, но прекрасно знают в глубине души, что сладили выгодную сделку. Он, этот «палач денег», вечно беззаботный, неисправимый расточитель, выказывает себя заправским негоциантом, когда расчет идет не на монеты в десять сантимов, а на «ливры плоти».