Анри Труайя - Марина Цветаева

• Название: Марина Цветаева
• Автор: Анри Труайя
• Издательство: 0b7eb99e-c752-102c-81aa-4a0e69e2345a
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-27311-9

Вокруг жизни Марины Цветаевой существует великое множество слухов, домыслов и даже легенд. Известный французский писатель и биограф Анри Труайя в своей работе старался опираться только на те факты, которые представлялись ему наиболее достоверными и важными для понимания жизненной трагедии и творческого пути великой русской поэтессы.

---

Цветаевой с сыном определили местом жительства Елабугу – глухое местечко в Татарской автономной республике. Здесь большая часть домов представляла собою обычные деревенские избы. Куры рылись в пыли на улицах. Козы и гуси свободно гуляли среди редких прохожих.

Жилье, предложенное Марине и Муру, оказалось одной из таких бревенчатых избушек, какие строили для себя крестьяне. Единственная большая комната внутри с перегородкой, не доходящей до потолка. Одну половину этой комнаты отвели эвакуированным, другую оставили хозяевам – Бродельщиковым. Это были простые и хлебосольные, но довольно шумные люди, а в одном конце избы было отлично слышно все, что происходило в другом. Не существовало никакого способа уединиться, подумать, помечтать. Возмущенный удручающей теснотой, выпавшей им на долю, Мур настаивал, чтобы мать потребовала переселения в Чистополь, который был, по крайней мере, настоящим городом и там жили настоящие эвакуированные писатели, в то время как Елабуга – свалкой, куда выбрасывали отходы. К тому же, утверждал Мур, в Елабуге не найти ни работы для матери, ни подходящей школы для него. Марина колебалась. Попав в этот Богом забытый уголок, она почувствовала себя такой усталой и отчаявшейся, что сказала Бродельщикову: „Я здесь останусь, никуда больше не пойду!“

Инстинкт диктовал ей, что нужно быть понезаметнее, не привлекать к себе внимания никакими официальными требованиями смены места жительства. Впрочем, на следующий же день после прибытия в Елабугу ее вызвали в местное отделение НКВД. Совершенно очевидно, провинциальным чиновникам не терпелось продемонстрировать московским коллегам свою сноровку, послав в столицу подробное донесение об этой „бывшей“, которую им подкинули. Этот новый допрос, за которым, впрочем, не последовало никаких санкций, окончательно добил Марину: ее нервная система утратила способность сопротивляться. Вместо того чтобы поддержать мать в беде, Мур снова стал хандрить и утверждать, что необходимо срочно перебираться в Чистополь. Конечно, там тоже полно агентов НКВД, и лже-друзей, и завистливых литераторов, и там такая же нищета, такие же тоска и унижения, но всё лучше, говорил он, чем жить в этом застенке, где только и можно, что дохнуть от скуки нищеты посреди всеобщего равнодушия. Устав плыть против течения, Марина подумала, что Мур, может быть, и прав и что ей следует хотя бы попытаться использовать имеющиеся у нее связи и поискать в другом месте возможность получить более удобное жилье, да к тому же и удовлетворить свои интеллектуальные потребности. Кроме всего прочего, в дневнике Мура сохранилась таинственная запись о том, что горсовет предложил матери в это время работу переводчицы с немецкого в системе НКВД. Означает ли это ее реабилитацию в глазах советской власти? Не здесь ли можно усмотреть лучик надежды на улучшение существования их двоих?

Собравшись с духом, Марина письменно запросила для себя и сына право на прописку в Чистополе. Решение о том, можно ли предоставить эвакуированному писателю такое право, принималось тогда местным отделением Литфонда, выбиравшим „победителей“ с надлежащей сноровкой. Среди писателей, входивших в состав комитета, от которого в этом плане все зависело, как удалось узнать Марине, был только один, который враждебно относился к тому, чтобы внести ее фамилию в список законно проживающих в городе. Некий Тренев – лауреат Сталинской премии и носитель многих почетных титулов, известный своими строго коммунистическими взглядами. Он считал, что эмигрантке, да к тому же еще и супруге бывшего белогвардейца, не место среди советских писателей, четко сознающих свой долг перед родиной. Зато она могла рассчитывать на помощь другого литератора – Асеева, но у того не было преимуществ первого лица в Литфонде. Несмотря на такие тревожные слухи, Марина, на которую нещадно давил Мур, принялась осуществлять свой проект.

24 августа 1941 года она – одна – взошла по трапу на палубу парохода, идущего в Чистополь. А там отправилась в Литфонд, где в глубокой тайне от всех проходили заседания Совета. Сидя в коридоре, она с огромным волнением ждала решения президиума.

Писательница Лидия Чуковская, которая по каким-то своим делам пришла в это же время в Литфонд, обнаружила Цветаеву в углу, безмолвно и смиренно, будто самая последняя из нищенок, ожидающую решения своей участи.

Вот страницы из воспоминаний Чуковской, на которых рассказывается, как это было.

„…Лестница. Крутые ступени. Длинный коридор с длинными, чисто выметенными досками пола, пустая раздевалка за перекладиной; в коридор выходят двери – и на одной дощечка: „Парткабинет“. Оттуда – смутный гул голосов. Дверь закрыта.

Прямо напротив, прижавшись к стене и не спуская с двери глаз, вся серая, – Марина Ивановна.[293]

– Вы?! – так и кинулась она ко мне, схватила за руку, но сейчас же отдернула свою и снова вросла в прежнее место. – Не уходите! Побудьте со мной!

Может быть, мне следовало все-таки постучаться в парткабинет? Но я не могла оставить Марину Ивановну.

…Нырнула под перегородку вешалки, вытащила оттуда единственный стул. Марина Ивановна села… подвинулась и потянула меня за свободную руку – сесть. Я села на краешек.

– Сейчас решается моя судьба, – проговорила она. – Если меня откажутся прописать в Чистополе, я умру. Я чувствую, что непременно откажут. Брошусь в Каму.

Я ее стала уверять, что не откажут, а если и откажут, то можно ведь и продолжать хлопоты. <…> Повторяла я ей всякие пустые утешения. Бывают в жизни тупики, говорила я, которые только кажутся тупиками, а вдруг да и расступятся. Она меня не слушала – она была занята тем, что деятельно смотрела на дверь. Не поворачивала ко мне головы, не спускала глаз с двери даже тогда, когда сама говорила со мной.

– Тут, в Чистополе, люди есть, а там никого. Тут хоть в центре каменные дома, а там – сплошь деревня.

Я напомнила ей, что ведь и в Чистополе ей вместе с сыном придется жить не в центре и не в каменном доме, а в деревенской избе. Без водопровода. Без электричества. Совсем как в Елабуге.

– Но тут есть люди, – непонятно и раздраженно повторяла она. – А в Елабуге я боюсь.

В эту минуту дверь парткабинета отворилась и вышла Вера Васильевна Смирнова. <…>

Цветаева поднялась навстречу Вере Васильевне резким и быстрым движением. И взглянула ей в лицо с тем же упорством, с каким только что смотрела на дверь. Словно стояла перед ней не просто литературная дама – детская писательница, критик, – а сама судьба.

Вера Васильевна заговорила не без официальной суховатости и в то же время не без смущения. <…>

– Ваше дело решено благополучно, – объявила она. – Это было не совсем легко, потому что Тренев категорически против. Асеев не пришел, он болен, но прислал письмо… В конце концов, Совет постановил вынести решение простым большинством голосов, а большинство – за, и бумага… от имени Союза уже составлена и подписана. В горсовет мы подадим ее сами, а вам сейчас следует найти себе комнату. Когда найдете – сообщите… адрес – и все.

Затем Вера Васильевна посоветовала искать комнату на улице Бутлерова – там, кажется, еще остались пустые. Потом сказала:

– Что касается вашей просьбы о месте судомойки в будущей писательской столовой, то заявлений очень много, а место одно. Сделаем все возможное, чтобы оно было предоставлено вам. Надеюсь – удастся. <…>

– Ну вот видите, все хорошо, – сказала я, когда мы спустились на площадь. – Теперь идите искать на Бутлерову…

И тут меня удивило, что Марина Ивановна как будто совсем не рада благополучному окончанию хлопот о прописке.

– А стоит ли искать? Все равно ничего не найду. Лучше уж сразу отступлюсь и уеду в Елабугу.

– Да нет же! Найти здесь комнату совсем не так уж трудно.

– Все равно. Если и найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить. <…> Я знаю вас всего пять минут… но чувствую себя с вами свободно. <…> Скажите, пожалуйста, – тут она приостановилась, приостановив и меня. – Скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что жить еще стоит? Разве вы не понимаете будущего?

– Стоит – не стоит – об этом я давно уже не рассуждаю. У меня в тридцать седьмом арестовали, а в тридцать восьмом расстреляли мужа. Мне жить, безусловно, не стоит, и уж во всяком случае все равно – где и как. Но у меня дочка.

– Да разве вы не понимаете, что все кончено! И для вас, и для вашей дочери, и вообще“.[294]

Однако Марина согласилась поискать вместе с Лидией комнату в городе, надеясь найти свободную и недорогую. К сожалению, поиски оказались бесплодными. Но Лидия вбила себе в голову, что надо изменить настроение Марины, и пригласила ее на литературный вечер к своим друзьям – Шнейдерам. На этом импровизированном вечере Марина согласилась прочесть некоторые из своих старых стихотворений, в частности „Тоску по родине“. Ей аплодировали, ее поздравляли. Этот успех в тесном кругу напомнил ей о временах, когда она мечтала покорять все более широкую и все более открытую для восприятия ее вдохновения публику. Что общего между сегодняшней нищенкой и вчерашней победительницей? Татьяна Шнейдер, которая стала свидетельницей этого „поэтического представления“, так описывает гостью, поразившую ее горделивой нищетой и странным нарядом: „На ней был отвратительный вязаный берет цвета верблюжьей шерсти, какая-то длинная юбка колоколом из очень хорошего синего шелка в вафельку, но от времени или от дороги потерявшая свой цвет. На ногах были сандалии. И еще спортивная курточка с очень хорошими плетеными пуговицами. Вид был жалкий. Глаза желтые глядели с сумасшедшинкой, она все время бегала по комнате и курила. Сначала папиросу, потом, как и мы, махорку. Все время, что она сидела у нас, у нее беспрерывно раскручивалась цигарка, она на минуту приходила в себя и говорила: „У меня опять расклеилось…“ – и очень беспомощно смотрела… Пили чай. Она пила одну и другую чашку, ела хлеб с маслом – один бутерброд и другой, все время отказывалась, и было видно, что она не хочет ни пить, ни есть, а делает то и другое, чтобы отвлечь себя… горько жаловалась, что ничего не понимает из того, что происходит… У нее была потребность исповеди. Она начала каяться, заплакала, сняла очки… она разделась. Сняла курточку и берет. Оказалась – прелестная, стройная, с гибкой талией девушки; руки были схвачены запястьями… Марина Ивановна посмотрела на мои руки и сказала: „Вы так много работаете, а у вас такие красивые руки“, – и горько посмотрела на свои, действительно корявые, но удивительно мило рабочие, высоко подхваченные запястьями. Потом мы еще помолчали. Она нагнулась и поцеловала меня. Стыдно сказать – благословенно поцеловала. Скоро она ушла, чтобы прийти ночевать, но не пришла… Она была близка к концу, но не говорила об этом“.[295]