Еремей Парнов - Зеркало Урании

• Название: Зеркало Урании
• Автор: Еремей Парнов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Публицистика
• Год: 1982

Книга рассказывает об истоках и перспективах наиболее ярких достижений научно-технической революции, о том, как идеи фантастики пролагают дорогу науке и как наука формирует яркий мир фантастики, волшебный мир, которым управляет царица звезд, повелительница астрономов — Урания.

---

Но закончим беглый рассказ об эволюции утопизма и вновь возвратимся на стезю фантастики.

К концу восемнадцатого столетия фантастика уже широким потоком вливается в европейскую литературу. Гораций Уолпол открывает своей повестью "Замок Отранто" длинную серию "готических романов", "романов тайны и ужаса", Жак Казот создает первое романтическое повествование "Влюбленный дьявол", где фантастика используется в качестве ключа к тайному миру подсознательных движении души, а Уильям Бекфорд кладет повестью «Ватек» начало "романтике Востока", романтическому ориентализму.

Потом готический роман будет доведен до совершенства Анной Радклиф, в произведениях которой фантастическое, чудесное оказывается в итоге мнимым. Оно разоблачается как обман чувств или сплетение недоразумений. Но уходя, «разоблаченная» фантастика оставляет после себя настроение таинственного, загадочного и страшного. Эту традицию укрепят Льюис ("Монах"), Матьюрин ("Мельмот-скиталец"), Шарль Нодье ("Жан Сбогар") и авторы "черных романов", вроде «Абеллино» Цшокке. Не пройдет она бесследно и для Уилки Коллинза — автора знаменитых книг "Лунный камень" и "Женщина в белом". В русской литературе появятся превосходные образцы "страшного романа" ("Упырь", "Семья вурдалака" А. К. Толстого).

Психологическая фантастика Казота тоже дала обильные всходы. Своей вершины она достигла в "Эликсире сатаны" Э. Т. А. Гофмана, в котором, кстати, заметна и "готическая традиция", и в философских романах Бальзака. Такой шедевр мировой литературы, как "Шагреневая кожа", можно уподобить великой реке, вытекающей из крохотного скромного родничка, имя которому "Влюбленный дьявол" Казота.

Казот, которому молва приписывает знаменитое предсказание якобинского террора, любил все чудесное и таинственное. Его привлекал магический ритуал масонства и связанные с ним ритуалы. Он выдавал себя за ясновидящего. Жизнь свою он кончил на эшафоте, что только усилило мрачную легенду, связанную с ним.

"Литературные веяния, — пишут В. М. Жирмунский и Н. А. Сигал в послесловии к изданным АН СССР "Фантастическим повестям", — наложившие отпечаток на это произведение Казота, знаменуют кризис просветительского рационализма. Первые симптомы этого кризиса обнаруживаются в середине века, когда в литературе и в быту начинает проступать новое осмысление фантастики. Наблюдается растущее увлечение (в особенности среди высшего общества) алхимией, магией и каббалой, поиски "философского камня", интерес к сочинениям натурфилософов XVI–XVII веков — Парацельса, Якова Беме и к современной теософии (в частности — к Сведенборгу)".

Да, это было время Калиостро и графа Сен-Жермена. Отголоски его долго звучали в литературе (вспомним "Пиковую даму" Пушкина и "Графа Калиостро" Алексея Толстого).

Творчество и личность Казота послужили материалом не только для легенд, но и для многочисленных литературных произведений. Автор «Трильби» и «Смарры» Шарль Нодье написал даже биографический роман "Господин Казот", а поэт-романтик Жерар де Нерваль включил в книгу «Иллюминаты» большой очерк о Казоте. Строки из "Влюбленного дьявола" часто цитировали Бодлер и Аполлинер.

Вообще дьявол стал частым гостем в литературе. Как носитель необходимых для развития и обострения сюжетных хитросплетений, он появляется и в романе Лесажа "Хромой бес", и в волшебных сказках Вильгельма Гауфа, и в романе М. Булгакова "Мастер и Маргарита", и в недавно опубликованном рассказе современного американского фантаста Р. Блоха "Поезд в ад". Это всего лишь прием, необходимый для создания тех или иных ситуаций. Такой же прием, как, скажем, появление духа отца Гамлета у Шекспира. Не столь уж важно, откуда Гамлет узнал о злодейском убийстве — от призрака или от случайного свидетеля. Не это определяет развитие действия в бессмертной драме, которая остается реалистической, невзирая ни на какие призраки. Подобная ситуация и в «Макбете», где ведьмы играют ту же служебную роль.

"Ночная сторона" души человека, власть темных сил, играющих им, и трубный зов рока — все это достигло совершенства в творчестве Гофмана, в мрачной, подчас иррациональной его фантастике. Ему было свойственно то особое фаталистическое мироощущение, которое получило потом название "драмы судьбы". Кстати, этот вид романтической драмы создали немецкие романтики Клейст и Вернер. Неотвратимый трубный зов этот явственно слышен в драмах Ибсена, в "Песне судьбы" Блока, пьесах Метерлинка. Это иной силы звук, отраженный и подчас еле заметный, но тот же неповторимый мотив.

"Эликсир сатаны" внешне отвечает всем канонам готического романа. Привычные декорации: средневековый замок, мрачный монастырь, подземный ход, склеп, привидения, палач на эшафоте, кровь. На сцену выходит привычный герой — монах-преступник Медард, который нашел в монастырском музее склянку с каким-то эликсиром и ради любопытства выпил. А эликсир-то был тем самым, которым когда-то дьявол искушал святого Антония. Отсюда поразительная сложность фабулы.

Еще бы! Что может быть ужасней, запутанней, причудливей, наконец, страстей святого Антония? Достаточно взглянуть на посвященные несчастному святому полотна Иеронима Босха или Сальвадора Дали, чтобы, даже не читая романа, представить себе, какие видения стали являться опрометчивому Медарду. Недаром Гейне писал: "В "Эликсире сатаны" заключено самое страшное и самое ужасающее, что только способен придумать ум… Говорят, один студент в Геттингене сошел с ума от этого романа".

В мрачной фантастической палитре Гофмана, казалось бы традиционно «готической», можно разглядеть тем не менее фосфорические мазки научно-фантастического метода. Особенно явственно проступают они в "Ночных повестях", о которых тот же Гейне сказал, что в них "превзойдено все самое чудовищное и жуткое. Дьяволу не написать ничего более дьявольского".

Но десятилетия давно сгладили остроту восприятия "ночных ужасов". Тем более что мы ясно сознаем теперь, что фантазия Гофмана была реакцией на окружающую его действительность. Он сам говорил, что тяга к мрачному и сверхъестественному — "прямой продукт тех действительных страданий, которые терпят люди под гнетом больших и малых тиранов". А таких тиранов — всевозможных королей, князей и курфюрстов в тогдашней Германии было достаточно.

Но вернемся к элементам научной фантастики, поскольку именно они являются предметом нашего интереса. Суть в том, что Гофман ввел в литературу образ ученого. Взять хотя бы Коппелиуса ("Песочный человек") — разве это не ученый? Он механик, оптик, продавец барометров, наконец. Это же символический образ — "продавец барометров". А профессор Спаланцани? Он даже создает Олимпию — прекрасный автомат с внешностью обворожительной девушки. Потом образ человекоподобного автомата станет столь же традиционным в научной фантастике, как, скажем, машина времени. Из чапековской пьесы "R. U. R." слово «робот» проникнет в науку и технику, Айзек Азимов напишет книгу "Я, робот", Станислав Лем — "Сказки роботов", Каттнер — "Робот зазнайка", Александр Полещук- "Звездный человек", Анатолий Днепров — «Суэма». Но не только в автоматах дело. О них писали и с величайшим искусством создавали их еще задолго до Гофмана. Но у него автомат впервые выступает в роли двойника человека, а волшебник и заклинатель духов подменяется ученым. Другое дело, что ученые у Гофмана — эти зловещие тайные советники, спектроскописты (опять слово-символ), механики и продавцы барометров по совместительству также чернокнижники и некроманты. Тут уже ничего не поделаешь. Здесь и власть традиций, и особенности мироощущения Гофмана, и, как следствие, то, что его ученые задуманы носителями злого начала.

Причудливое сочетание реальности и вымысла, которое так мастерски удавалось Гофману, оставило в литературе глубокий след. Этот прием с непревзойдённым изяществом использовал Оскар Уайльд ("Кентрвилльское привидение"), заменив мрачный колорит тонким юмором. Ему следовали в "Жестоких рассказах" Вилье де Лиль Адан и Барбе д'Оревильи ("Лики дьявола"), Мопассан ("Орля" и другие «страшные» новеллы) и Густав Мейринк (роман «Голем», сборники рассказов "Летучая мышь" и "Лиловая смерть").

Все это длинные, разветвленные цепи с очень сложными и часто неожиданными смысловыми связями и аналогиями. Мотивы "Влюбленного дьявола", например, мы находим в "Шагреневой коже", в "Портрете Дориана Грея" Уайльда. А это если и не «научная» в узком смысле слова фантастика, то уж наверняка фантастика философская.

Точно так же мы можем попытаться проследить и линию Бекфорда, линию романтической ориенталистики. Она приведет нас и к Гауфу, и к Вашингтону Ирвингу, и, уж конечно, к Эдгару По.

Собственно, с Эдгара По и начинается настоящая история научной фантастики. Гениальный поэт и талантливый новеллист, он стал известен в России и во Франции раньше, чем у себя на родине. Поистине нет пророка в своем отечестве. В те дни, когда слава По достигла в Европе зенита, американская критика обливала его потоками грязи и клеветы. Иначе, чем «маньяк» и «отщепенец», его не называли. За бессмертную поэму «Ворон» По получил от издателя всего пять долларов.