Анри Труайя - Моя столь длинная дорога

• Название: Моя столь длинная дорога
• Автор: Анри Труайя
• Издательство: 0b7eb99e-c752-102c-81aa-4a0e69e2345a
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-699-12013-0

Анри Труайя – знаменитый французский писатель русского происхождения, член Французской академии, лауреат многочисленных литературных премий, автор более сотни книг, выдающийся исследователь исторического и культурного наследия России и Франции.

Одним из самых значительных произведений, созданных Анри Труайя, литературные критики считают его мемуары. Это увлекательнейшее литературное повествование, искреннее, эмоциональное, то исполненное драматизма, то окрашенное иронией. Это еще и интереснейший документ эпохи, в котором талантливый писатель, историк, мыслитель описывает грандиозную картину событий двадцатого века со всеми его катаклизмами – от Первой мировой войны и революции до Второй мировой войны и начала перемен в России.

В советское время оригиналы первых изданий мемуаров Труайя находились в спецхране, куда имел доступ узкий круг специалистов. Теперь у вас появилась возможность прочитать полную версию этой книги, впервые изданную на русском языке.

---

– Вы возвращались в Россию?

– Нет. Вы затронули вопрос, который меня очень волнует. Вы понимаете, что эта исполинская страна и страстная душа ее народа неизменно, физически и духовно, притягивают и влекут меня. Любой отклик оттуда интересует меня и глубоко волнует. С детства восторгался я русской литературой. И все же из года в год я отвергаю мысль о поездке в Россию – так она для меня значительна. Смутный страх удерживает меня. Дело в том, что в самом начале жизни по рассказам родителей, по детским воспоминаниям, по произведениям русской литературы, наконец, из своих мечтаний я создал в воображении мой собственный образ России. Именно эта иллюзорная Россия и питала мои книги. Она настолько жива во мне, что, закрыв глаза, я как бы постигаю ее истинный облик. И я боюсь, что, если приеду в Россию, контакт с ее реальностью – с русскими лицами, голосами, с русскими пейзажами – разрушит мою внутреннюю, мою собственную Россию, и тогда я окажусь перед пустотой. Вы скажете, что знакомство с настоящей, современной Россией тотчас заполнит эту пустоту. Но я в это не верю. Такое замещение могло бы произойти, если бы я обосновался в России и долго, терпеливо впитывал атмосферу страны. Но для меня невозможно расстаться с Францией и Россия для меня не та страна, куда отправляются с коротким визитом. И беглый взгляд туриста не обогатит в душе романиста почву, насыщенную детскими воспоминаниями. Я вернулся бы во Францию, утратив мою внутреннюю Россию и заменив ее несколькими банальными впечатлениями недолгой поездки. Вот что меня останавливает.

Впрочем, в Москву недавно ездил мой брат. Он видел наш родной дом. В нем находится теперь административное учреждение. Когда брат назвал себя и рассказал свою историю, ему любезно разрешили осмотреть дом. Ничто в нем не изменилось: ни расположение комнат, ни рисунок паркета, ни свисающие с потолков люстры, ни перила лестниц… Быть может, в один прекрасный день и я отправлюсь взглянуть на наш старый дом, где я прожил так мало. Пока же я предпочитаю лишь мечтать об этом…

– Владеете ли вы рецептом счастья?

– Чтобы быть счастливым, в каждое мгновение жизни нужно помнить об очаровании, которое мы в нем найдем, когда оно станет воспоминанием.

– И вы соблюдаете это жизненное правило?

– Я хотел бы соблюдать его, но мой неспокойный характер мне в этом препятствует. Слишком часто страх перед будущим губит радость настоящего. Это, наверное, последствие трудностей, пережитых моей семьей при врастании в чужую страну. Что до меня, то я убежден – ничто не приобретается навсегда. Я иду по колеблющейся земле. Самые прочные по видимости положения – всего лишь конструкции из дыма. Несмотря на мою долгую карьеру писателя, каждый раз, когда наступает момент передать законченную рукопись издателю, я испытываю тот же страх, что и в молодости. Моя следующая книга будет книгой дебютанта.

* * *

Я перечитал эту книгу, перед тем как переиздать ее, и изумился: сколько я пережил, передумал, сколько написал за время, прошедшее после последнего издания в 1987 году. Работа, как и прежде, пожирает дни моей жизни.

Сначала о романах.

Вернувшись к моей маленькой героине Виу в романе «До завтра, Сильви», я написал «Третье счастье», завершив трилогию. В этом романе моя героиня, склонная к крайностям и наделенная обостренной чувствительностью, восстает против матери, которую боготворила в детстве.

Следующий роман – совершенно иной как по тону, так и по теме, его вдохновившей, – «Вся моя жизнь будет ложью». Здесь я воссоздал мрачную обстановку в оккупированном немцами Париже и метания и страхи подростка, готового на все – на ложь, даже на предательство, лишь бы не расставаться с сестрой, в которую страстно влюблен.

Затем последовала «Французская гувернантка» – простая история 24-летней Женевьевы, приехавшей в Петербург накануне Октябрьской революции 1917 года в качестве воспитательницы детей богатой буржуазной четы. Молодая француженка, мужественная, скромная и мечтательная, находит здесь две великие любви своей жизни: к молодому интеллектуалу, захваченному передовыми идеями, и к России, с которой чувствует душевное родство, несмотря на кровавые конвульсии, вызванные большевистским восстанием. Никогда она не сможет освободиться от волшебных чар туманного Севера, где ей довелось пережить свое незатейливое личное приключение и стать свидетельницей гигантских потрясений в охваченной анархией стране.

В романе «Жена Давида», опубликованном в следующем году, я обратился к новой теме. На этот раз я хотел показать на примере личности художника Жака Луи Давида губительные разрушения, которые производят политические страсти в душе артиста, тогда как цель его жизни – творчество. Рассказчиком об этом сумбурном существовании я выбрал его жену, ничем не примечательную, но здравомыслящую, целиком посвятившую себя мужу. Она восхищается им и страдает, наблюдая за проявлениями его безмерной гордыни и бесконечной наивности в суждениях о происходящих событиях и окружающих его людях. Несмотря на все пороки Давида, одного из главных актеров той исторической драмы, она следует за ним сквозь бури агонизирующей монархии, Революции, Империи, Ста дней, Реставрации, тщетно стараясь уберечь его от опасностей, навстречу которым он очертя голову устремляется. Эта исповедь, написанная от первого лица женой Давида, – слово в защиту всех спутниц выдающихся людей, которые, оставаясь в тени, помогают великому человеку двигаться вперед, не подвергая риску свою жизнь, и оберегают его от мелких забот повседневной жизни.

В «Алёше» я изменил эпоху, обстановку и стиль, поскольку в этом романе меня интересовали чувства мальчика, сына русских эмигрантов, который разрывается между любовью к родителям и страстной увлеченностью культурой, языком Франции и своими новыми французскими друзьями. Действие происходит в 1924 году, отец и мать Алёши еще слишком связаны с Россией, откуда их изгнала большевисткая революция. Все их мысли устремлены к утраченной родине. Они живут навязчивой мечтой о родной земле, тогда как Алёша живет настоящим, очарованный пригревшей его Францией. Его желание прижиться во Франции так велико, что он раздражается, слушая родителей, бесконечно пережевывающих свои воспоминания о Москве. Само его имя, звучащее по-русски, внушает ему ужас. Он признается, что предпочел бы зваться Дюпоном. Потребовалась вся настойчивость его лучшего друга Тьери Гослена, чтобы Алёша, сам того не замечая, перестал отрекаться от родных корней. Я хотел изучить в этой книге те неведомые дороги, которыми идея родины доходит до сердца ребенка. Разумеется, сотни деталей в этом рассказе – мои собственные воспоминания ребенка-эмигранта. Как и Алёша, я прошел через это амфибиеобразное состояние полурусского, полуфранцуза, пережил тот же головокружительный разрыв между жизнью семьи и жизнью лицея, то же увлечение литературой, которую там преподавали…

В противоположность моему персонажу, я никогда не отрекался от своей родины. Как раз наоборот, как я уже говорил выше, рассказы моих родителей о России были для меня неиссякаемым источником восхищения. Нередко я сам вызывал их на признания. Вечер за вечером я выжимал из них воспоминания, как выжимают лимон. Приписав такую же тягу к родной стране моему герою, я бы лишился удовольствия постепенно развить в его душе переход от ожесточенного отрицания России к своего рода двойной любви: она объединила страну, где он родился, и страну, которая его приютила. Так что, напоминая меня некоторыми чертами, Алёша вовсе не мой двойник.

Не автобиографичен и мой последний роман «Юрий», хотя я включил в него некоторые эпизоды нашего бегства из России. В истории моих юных героев, Юрия и Сони, меня покорила возможность увидеть глазами детей катаклизм, подобный русской революции и бегству их семьи из России. Для них главное не то, что происходит в мире взрослых, а то, что втайне зреет в их сердцах. Для них драма, разыгрываемая взрослыми, – непонятная и в чем-то забавная фантасмагория, они воспринимают ее как некую интермедию, вторгшуюся в однообразное течение дней.

По своему обыкновению, я и в эти годы чередовал романы и биографии. Оставив на время Россию, я посвятил свой труд тому, чьи книги, когда я только начинал, были для меня Библией писателя, – Гюставу Флоберу. Произведения этого мученика пера, сосредоточившего всю свою жизненную энергию на поисках точного слова, были для меня блестящим образцом прозы, где стиль одерживает верх над непосредственным восприятием. Он сдерживал в себе желание жить, чтобы лучше писать. Он оберегал свое уединение, чтобы успешнее населить воображение выдуманными персонажами. В пустыне одиночества своих дней в Круассе он создал гигантское творение.

Написав портрет Флобера, я счел своим долгом посвятить отдельный труд его почтительному ученику, защитнику его памяти, его духовному сыну – Ги де Мопассану. Этот неутомимый рассказчик развлекал меня своим бахвальством, успехами у женщин, склонностью к разгулу, презрением к условностям и пристрастием к мореплаванию. Он ослеплял меня своим стилем: циничным и одновременно нежным. Он глубоко трогал меня тем упорством, с каким на пределе сил продолжал писать, когда неизлечимая болезнь неумолимо за волосы тащила его в психиатрическую лечебницу – и к могиле.