Алексей Писемский - Взбаламученное море

• Название: Взбаламученное море
• Автор: Алексей Писемский
• Жанр: Русская классическая проза

Писемский в апреле 1862 уехал за границу. Вернувшись в Россию, Писемский печатает в журнале «Русский вестник» антинигилистический роман «Взбаламученное море» (1863), в котором показал нигилистические попытки разрушить историческую Россию. Столкнув в этом романе представителей разных общественных сил, боровшихся друг с другом в период проведения крестьянской реформы, Писемский отдал предпочтение сторонникам идеала русской национальной самобытности, которые, по мнению писателя, сохранили «здравый смысл» и не потеряли своего лица в сложной, противоречивой действительности 60-х. Все остальное Писемский считал временным наваждением и ложью.

---

Бакланову наконец показалось смешно его положение.

Он велел подать себе завтрак, съел его, выпил бутылку вина, но товарищи не возвращались.

Терпение его истощилось.

Он взял первого попавшегося извозчика и уехал.

10 Конец истории любви

Бакланов целую ночь не спал от досады и ревности.

Встав поутру, он прямо отправился к Софи, чтоб иметь с ней решительное объяснение.

Дорогой он все прибирал самые резкие выражения.

«Если это одно только кокетство, так глупое, неприличное кокетство, — думал он. — Если же любовь, так зачем не сказать прямо: я люблю другого, а не вас».

В гостинице Баден, взбежав по винтообразной лестнице к номеру Софи, он услыхал там ее веселый и несовсем естесственный смех.

Не столько с умыслом, сколько по торопливости, он, не постучавшись, отворил дверь.

— Ах! — раздался голос Софи.

Петцолов в это время целовал ее в шею.

— Pardon, madame! — сказал Бакланов, проворно отступая назад и захлопнув дверь. — Pardon! — повторил он и пошел.

— Александр! Александр! — послышался было с лестницы ее голос.

Но Бакланов не обернулся.

На душе его бушевала уже не ревность, а презрение к Софи: такого поступка он все-таки не ожидал от нее.

Целый день после этого он ходил по Парижу, чтобы как-нибудь забыться; на другой день тоже. Главным образом его мучила мысль, что ему с собой делать (он собственно и за границу поскакал за Софи, потому что не знал, что с собой делать в деревне). Все женщины, жизнь которых была не безукоризненна и которыми он так еще недавно восхищался, стали ему казаться омерзительны, но зато, о Боже мой, в каком светозарном ореоле представилась ему его чистая и непорочная жена! Без мучительной тоски и тайного стыда он не в состоянии был видеть маленьких детей, вооброжая, что и он тоже отец!.. С чувством искренней зависти он смотрел на каждого солидного господина, идущего под руку с солидною дамой, припоминая, что он некогда гулял так с Евпраксией, при чем обыкновенно всегда ужасно скучал, но теперь это казалось ему величайшим блаженством!.. Десять лет жизни он готов был отдать, чтобы только возвратиться к семейству, но в то же время не смел и подумать об этом!..

Наконец скука и одиночество пересилили его; он решился, чтобы там ни было, написать Евпраксии совершенно откровенное письмо и звать ее к себе в Париж. Если она приедет к нему, значит, еще любит его, а потому все ему простит, а если напишет письмо только, то там видно будет, какое именно.

«Бесценный друг! — писал он. — Ты в Петербурге теперь. Приезжай, Бога ради, в Париж и спаси меня от самого себя. Как велико было мое преступление против тебя, так велико и раскаяние. Я бы сам к тебе летел, да не смею этого сделать, и притом тяжело болен!»

Даже за прощеньем он не хотел сам итти, а желал, чтоб ему принесли его: баловень и счастливец был судьбы!

11 Обращение к более серьезным занятиям

В полицейском отделении Palais de Justice происходил суд над пятьюдесятью человеками, которые хотели произвести демонстрацию при представлении пьесы адъютанта наполеоновского.

Бакланов, значительно успокоившийся после отправки письма к жене, тут же сидел около стенографов.

Он в первый еще раз был в открытом суде и видел политических преступников.

Судьи и адвокаты в мантиях и шапочках тоже сильно его занимали.

Императорский прокурор, с испитым лицом, показался ему противен.

Два главных агитатора: бывший аптекарь, почти уже старик, с большою седою бородой, и другой — молодой человек, черноволосый, сидели отдельно. Их выразительные и характерные физиономии чрезвычайно понравились Бакланову.

Прочие преступники помещались все на амфитеатре против судей; почти около каждого из них сидел солдат.

Бакланов все высматривал присяжных.

— Скажите, где же присяжные? — обратился он к одному молодому адвокату.

— О, здесь нет присяжных! — отвечал тот с некоторым удивлением: — это суд полицейский.

— Но преступление ведь, кажется, очень важное.

— Нет, что ж: нарушение правил благочиния, уличный скандал.

— Однако я сам читал их прокламацию и воззвания не к уличному скандалу.

— Да, — отвечал с улыбкою адвокат: — но император не желает придавать этому никакого особенного значения.

— Однако, может быть, этих людей сошлют на галеры? — прибавил Бакланов.

— Вероятно, — подтвердил адвокат.

Бакланов исполнялся удивления и негодования и, придя домой, сейчас же начал писать статью: «Об открытом суде вообще, и каков он во Франции». Весь запас старых университетских сведений, все, что прочтено потом в журналах, все это было воскрешено в памяти, статейка вышла весьма, весьма приличная.

— Вот это жизнь! — говорил он, проработав с утра до самого обеда.

Трудом своим ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться.

Раз, идя по бульвару, он увидел Галкина, шедшего с каким-то господином.

Юноша сей, заметив его, сейчас же хотел было дать тягу в сторону, но Бакланов сам подошел к нему.

— Здравствуйте-с! — сказал он ему довольно приветливо.

— Ах, да, здравствуйте! — отвечал робко и с удовольствием Галкин.

Шедший с ним господин тоже поклонился Бакланову. Тот всмотрелся в него.

— А, monsieur Басардин! Здравствуйте.

— Скажите, пожалуйста, — начал тот: — вы с сестрою моей сюда приехали?

— Нет, — отвечал Бакланов смело, но в сущности весьма сконфуженный. — Мы были с ней в Бадене, а потом она поехала куда-то в Швейцарию, а я в другое место.

— Досадно! — проговорил Виктор, крутя усы.

С молодым Галкиным он не только не был враг, а, напротив, в дружбе с ним находился, и Галкин, по преимуществу, уважал Басардина за то, что он продергивал в печати его отца.

Когда потом узналось, что Басардину платят из откупа за то, чтоб он молчал, то молодой человек и это в нем уважил, говоря, что с этаких скотов следует брать всякому.

— Я либеральному человеку, — пояснил он: — все прощаю, что б он ни сделал.

Теперь они жили даже вместе и постоянно ходили под руку.

— А что, господа, не свободны ли вы как-нибудь вечерком? — заговорил вдруг Бакланов несколько заискивающим голосом.

— А вам что? — спросил Галкин.

— Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.

— Я очень рад, я свободен! — произнес с восторгом Галкин.

Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.

Чтение условлено было на другой день вечером.

Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.

«Что же, — успокаивал он себя: — молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин — сам известный обличительный писатель!»

12 Красные

На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.

Часов в восемь пришли гости.

Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.

Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.

Судьи его наконец уселись.

Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.

— Ну-с, так я начну, — говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: — «Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда».

— Да позвольте-с, — перебил его Галкин: — в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство — молодчеством.

— Да так и надо! — подхватил, с мрачным выражением, Басардин: — пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.

— Да я не про то совсем, господа, говорю! — возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. — Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.

— Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. — возражал ему Галкин.

Бакланов сделал заметно недовольную минут.

— Я говорю-с, — начал он пунктуально: — что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника — барона. Это ведь бессмыслица!