Джонатан Коу - Прикосновение к любви

• Название: Прикосновение к любви
• Автор: Джонатан Коу
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-86471-352-Х

Робин Грант — потерянная душа, когда-то он любил девушку, но она вышла за другого. А Робин стал университетским отшельником, вечным аспирантом. Научная карьера ему не светит, а реальный мир кажется средоточием тоски и уродства. Но у Робина есть отдушина — рассказы, которые он пишет, забавные и мрачные, странные, как он сам. Робин ищет любви, но когда она оказывается перед ним, он проходит мимо — то ли не замечая, то ли отвергая. Собственно, Робин не знает, нужна ли ему любовь, или хватит ее прикосновения? А жизнь, словно стремясь усугубить его сомнения, показывает ему сюрреалистическую изнанку любви, раскрашенную в мрачные и нелепые тона. Что есть любовь? Мимолетное счастье, большая удача или слабость, в которой нуждаются лишь неудачники?

Джонатан Коу рассказывает странную историю, связывающую воедино события в жизни Робина с его рассказами, финал ее одним может показаться комичным, а другим — безысходно трагичным, но каждый обязательно почувствует удивительное настроение, которым пронизана книга: меланхоличное, тревожное и лукавое. «Прикосновение к любви» — второй роман Д. Коу, автора «Дома сна» и «Случайной женщины», после него о Коу заговорили как об одном из самых серьезных и оригинальных писателей современности. Как и все книги Коу, «Прикосновение к любви» — не просто развлечение, оторванное от жизни, а скорее отражение нашего странного мира.

---

Честно говоря, безличный характер общения казался Ричарду удивительно трогательным и задушевным, особенно по сравнению с одной открыткой, что он получил на следующий день, — напыщенное послание от школьного друга, к нему прилагался многословный и непонятно зачем отксерокопированный отчет о минувшем годе. Ричард наскоро пробежал листок глазами, после чего вскрыл другой конверт, в котором лежала открытка от Карен.

Открытка была большая, с фрагментом картины Моне «Пруд с кувшинками».

«Дорогой друг, — говорилось в ней. — Не самый подходящий сюжет для Рождества, но я подумала, что тебе все равно может понравиться. Желаю очень счастливого Рождества. С любовью, Карен».

Ричард показал открытку Майлзу, который только что вышел к завтраку, и сказал:

— Забавно, мы вообще не говорили о живописи. Интересно, откуда она знает, что я без ума от Моне.

— Я ей сказал.

Ричарду понадобилось некоторое время, чтобы переварить эти слова.

— Ты сказал? Ты имеешь в виду, ты с ней виделся? Когда?

— Около недели назад я ей написал. Я много чего рассказал ей о тебе.

Ричард расстроенно отшвырнул тост.

— Господи, Майлз, ну зачем ты это сделал? Ты же все испортил, нарушил чистоту нашего… опыта. Весь смысл заключался в том, что мы ничего друг о друге не знаем.

— Так она сама меня попросила. Ричард уставился на него:

— Что значит — она тебя попросила? Когда попросила?

— Она мне написала. Прислала письмо с кучей вопросов о тебе.

— Что она сделала?

Несколько минут Ричард размышлял над этим фактом в полной тишине, нарушаемой лишь чавканьем Майлза, пожиравшего хлопья с молоком.

— И?

— Что — и? — спросил Майлз, поднимая взгляд.

— Что ты обо мне рассказал? Что она знает?

— Я ей рассказал, чем ты занимаешься, что ты изучаешь. Я рассказал, откуда ты приехал. Я рассказал о твоих любимых писателях, композиторах, художниках и поп-группах. Я рассказал, какую ты носишь одежду, какую еду любишь, что любишь пить. Я описал твою личность. Я сказал, что ты немного напыщенный, немного самодовольный, жадноватый, немного высокомерный, но в общем и целом вполне нормальный парень.

— Понятно. Здорово. Значит, теперь нет ничего, чего бы она не знала обо мне. Благодарю покорно. — Тут Ричарда поразила еще одна мысль. — Ты ей рассказал, как я выгляжу?

— Нет.

— Ну, хорошо. Благодарю тебя за сдержанность.

— Я отправил ей фотографию. Знаешь, ту, где ты загораешь на Капри.

Ричард молча встал и ушел к себе в комнату. Позже, тем же утром, он слышал, как Майлз вышел из квартиры. Как только хлопнула входная дверь, он бросился в комнату Майлза и принялся терпеливо и дотошно искать письмо Карен. Оно оказалось запрятано в стопке старых конспектов в самом дальнем ящике. Отрывок, который жадно выхватили его глаза, гласил следующее:

Теперь ты должен мне рассказать все о своем загадочном друге. Я сумела почерпнуть из его писем отрывочные факты и сведения, но он не очень стремится раскрыться. Как он выглядит? Как он разговаривает? Он наверняка с юга. Он показался мне человеком, который высокого мнения о себе, но это высокомерие делает его очень милым.

Ты можешь спросить, какое отношение все это имеет к нашей якобы строго интеллектуальной переписке. Честно говоря, я сама не думала, что меня когда-нибудь заинтересуют подобные детали. «Какое это имеет значение, — думала я, — когда встречаются разумы?» Но затем, и это, наверное, было неизбежно, за мыслями, идеями, аргументами начала проглядывать личность, и очень привлекательная личность. Тогда я решила: к черту, дружба важнее, чем дурацкий научный эксперимент. Так что, пожалуйста, окажи мне любезность, Майлз. Будь Пандаром моей Крессиде; будь Пировичем моей Кларе.[3] Просто чтобы удовлетворить мое любопытство, только и всего.

Ричард отложил письмо, чувствуя себя так, будто его предали, он пребывал в диком волнении. Часы до очередного телефонного звонка тянулись с мучительной неспешностью.

В тот вечер они обсуждали политизацию изобразительного искусства в двадцатом веке — в духе тех европейских художников (особенно группы «Наби»[4]), которые увязли в полемическом театре. Разговор длился минут двадцать, когда Карен вдруг спросила, знает ли Ричард, что сейчас в бирмингемской галерее «Айкон» проходит выставка, на которой, как утверждается, представлены потрясающие и редкие экземпляры того, что она любит называть «политикой композиции».

— Да, — сказал он. — Я читал о выставке.

— Было бы неплохо сходить на нее вместе. Тогда у нас бы появилась конкретная тема для разговора.

— Что ж, у меня завтра свободный день.

— У меня тоже.

— Тогда давай завтра.

— Порознь, разумеется.

— Разумеется. Ты пойдешь утром, а я во второй половине дня.

— Утром я не могу.

— Я тоже не могу.

— Кроме того, — сказала Карен с едва заметным колебанием, — было бы разумнее поговорить о каких-нибудь конкретных картинах… понимаешь, находясь непосредственно перед ними.

У Ричарда перехватило дыхание.

— Совершенно справедливо, — согласился он.

Они встретились в два часа у книжного киоска. Обменялись парой скомканных фраз, слишком скомканных, чтобы приводить их здесь. При этом они внимательно разглядывали каждую подробность лица и тела собеседника. Выставку они осматривали в течение примерно получаса, их плечи находились в подрагивающей близости друг от друга, их глаза осваивали язык быстрых, смущенных взглядов, их головы то склонялись одна к другой, то отодвигались, в то время как они судорожно пытались заинтересовать себя дискуссией о картинах. В галерее было слишком жарко. Выйдя на улицу, они обнаружили, что идет легкий снежок, засыпает тротуары и машины, тает на рукаве пальто Карен, задерживается на секунду на кончиках ресниц Ричарда. Он взял ее руку, и они пошли сквозь редкую толпу послеполуденных покупателей, пока не поравнялись с дверью закусочной, разряженной блестками.

Они выбрали столик на двоих, и тут выяснилось, что они не знают что сказать, такое было впервые. Карен удалось нарушить молчание.

— Ну вот, — сказала она почти со смехом. — Наконец мы встретились.

Они потянулись навстречу друг к другу и взялись за руки. Снег усилился. Из громкоговорителей все громче звучала оркестровая аранжировка «Однажды в граде царя Давида».

В ночь накануне сочельника Ричард в своей квартире на тринадцатом этаже жилой башни засыпанного снегом Ковентри приготовил для Карен рождественский ужин. В это утро Майлз уехал к родителям, а на следующий день Карен собиралась отправиться в Глазго. Свою последнюю дискуссию они собирались посвятить идеологическому значению Рождества и, в частности, его вкладу в пагубное укрепление роли семьи как основной ячейки патриархального капиталистического общества, но так получилось, что эта тема в разговоре не всплыла. Вместо этого они обменялись подарками и поспорили о сравнительных достоинствах яблочного и клюквенного соусов в качестве приправы к индейке.

Помимо всего прочего, теперь их объединяла боль физического желания, нестерпимое влечение, невыносимое, подобное сладостной пытке. Они медленно раздели друг друга, неловко расстегивая молнии, копошась с пуговицами, мешкая перед неожиданной близостью плоти, которую никогда прежде не видели, никогда прежде не трогали, никогда прежде не целовали. Затем их тела затеяли долгий и замысловатый разговор, осторожно выдвигая различные предложения, конкретизируя их, исследуя, перебирая снова и снова, не гнушаясь приятных обходных путей, продвигаясь в соответствии с неумолимой логикой к внезапному разрешению всех противоречий.

Они лежали спокойно, с час или больше, вжавшись кожа в кожу.

— Тебе удобно, милая? — наконец спросил Ричард.

— Да, — ответила она. — Очень.

Он сходил за переносным телевизором и поставил его в изножье кровати.

— И сейчас удобно, милая?

— Да. — Карен не очень понравилось, что ее называют «милая», но она ничего не сказала. — А тебе удобно?

— Очень.

По телевизору показывали рождественское богослужение. Камера скользнула по ангельским лицам мальчиков из хора и остановилась на мерцающих электрических свечах рядом с витражным стеклом. Ричард с Карен молча смотрели.

— Ты счастлив? — спросила она посреди «Иисуса в яслях».

— Да. А ты?

Их глаза закрылись еще до конца богослужения.

— Это ничего не объясняет, — сказал Тед, едва подавляя пещерообразный зевок.

— Да? — отозвался Робин. — Разве это не объясняет, почему мы с Апарной никогда не спали друг с другом? Разве это не объясняет то, что тебе представляется любопытным случаем самодисциплины?

— Нет. — Тед осушил стакан и тут же понял, что давно потерял счет выпитому. — Если этот рассказ о чем-то говорит, то как раз о том, что тебе следует сделать.