Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки

• Название: Свет праведных. Том 2. Декабристки
• Автор: Анри Труайя
• Издательство: 0b7eb99e-c752-102c-81aa-4a0e69e2345a
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-26126-0, 978-5-699-26127-7

Впервые на русском языке публикуется знаменитая пенталогия о декабристах классика французской литературы Анри Труайя, которая по праву считается наиболее значительным художественным творением автора. Исторические произведения, которые вошли в этот цикл, написаны в лучших традициях французского психологического романа и классической русской прозы. Развивая в рамках сюжета «сибирскую» тему, Труайя в очередной раз показал себя как гениальный романист и вдумчивый исследователь культурного и исторического наследия России. В данный том вошли заключительные книги цикла: «На каторге», «Софи, или Финал битвы».

---

Всю ночь шел дождь, утром продолжался, и лейтенант Ватрушкин, отменив работы на Чертовой могиле, разрешил заключенным делать что угодно. Некоторые, взяв книгу, так и остались валяться в постели, другие, уже одевшись, вернулись на кровать, чтобы заняться письмами или игрой в шашки. Третьи посасывали трубку и мечтали. А в камере под названием «Москва» шла тем временем двенадцатая лекция Одоевского по курсу русской литературы. «Профессору» заглядывать в свои заметки не потребовалось: встав на стол, он по памяти излагал факты и цитировал даже самые длинные фрагменты текстов. Напомнив собравшимся творения Сумарокова, Александр Иванович с огромным волнением произнес фамилию своего тезки – Грибоедова, убитого в прошедшем году в Тегеране мусульманскими повстанцами… Когда-то Грибоедов был дружен со многими декабристами, его комедию «Горе уму» запретила цензура, но каждый культурный человек знал из нее хотя бы несколько стихов наизусть.

– Он, вместе с Пушкиным, одним из первых отказался от выспреннего стиля писателей ушедшего века, заменил на театре декламацию отражением повседневной жизни, – говорил Одоевский. – Благодаря двум этим гениям русская литература перестала быть ряженой, став естественной, а русский язык перестали делить на части: вот тут – благородные, высокие слова, ими следует пользоваться, когда пишешь, а вот тут – низкие, такие – только для разговора…

Николай обычно старался не упустить ни слова из лекций Александра Ивановича, но на этот раз с трудом следил за ходом мысли оратора: его собственные мысли то и дело сворачивали совсем на другое, и ему было очень трудно сосредоточиться на том, что слышит. Он все пытался объяснить себе, почему Софи ушла в себя, почему отталкивает его, старался оправдать ее поведение горем, которое обрушили на нее два пришедших почти одновременно, одно за другим, печальных известия: о смерти родителей и о казни Никиты. Он уговаривал себя – твердил, что должен любить жену такой, какая она есть, а не такой, какую сам придумывает, что характер человека со временем меняется, что даже самое уравновешенное существо способно вдруг заболеть и с каждым может случиться душевное расстройство, а при такой последовательности событий любой бы сошел с ума… И как раз в ту минуту, когда Николай вот так убеждал себя отнестись к тому, что сейчас делается с женой, снисходительно, с сочувствием, как к временному недомоганию, он заметил, что сидящий неподалеку с альбомчиком для набросков на коленях Бестужев рисует именно его, – Озарёву это сильно не понравилось. Он помахал товарищу рукой, показывая – смотри, сколько народу вокруг, выбери другую модель, но тот продолжал, только теперь – исподтишка, поглядывать на Николая и сразу после этого карандаш его снова принимался шустро бегать по альбомному листку.

Раздосадованный «натурщик» встал и вышел – на цыпочках, чтобы не помешать ни лектору, ни аудитории. Ну, и что теперь делать? Куда податься? Дождь стучал по крыше. Николай вернулся в камеру, где царила тишина, и стал пробираться к кровати. На ней, спиной к нему, сидели и о чем-то тихонько беседовали Юрий Алмазов и Лорер. Приблизившись к ним, он услышал имя «Никита», и ему стало невыносимо стыдно – может быть, еще и потому, что одновременно со стыдом он ощутил гнев, справиться с которым было очень трудно. Это как надо понимать? Он что – из-за жены, оплакивающей забитого кнутом крепостного, стал уже притчей во языцех для всей каторги? Но каким же образом новость распространилась так быстро? Откуда они узнали – от Лепарского, его племянника, кого-то из комендантской свиты, может быть, от самой Софи? Ему ужасно хотелось исколошматить кулаками этих двоих, он еле сдерживался, а те, видимо, услышав шаги Озарёва, обернулись.

– Я занял твое место, – сказал Лорер и встал. – Кончилась лекция Одоевского, да?

– Нет, – предательски дрожащим голосом отозвался Николай. – Просто мне нужно кое-что сделать тут.

– И мне тоже. Домашнее задание по испанскому для Завалишина. Знаешь, он как педагог зверь, да и только – иначе не скажешь! Но ведь на что угодно согласишься ради удовольствия читать Сервантеса или Кальдерона в оригинале! Согласен?

Не дожидаясь ответа, Лорер удалился, Юрий тоже встал и собрался уйти, но Николай схватил его за рукав:

– А вот ты останься! Хотя бы ты один! Ты должен остаться, потому что ты… ты должен мне сказать… да-да! ты мне сейчас скажешь!..

Теперь он держал друга за руку, сжимая ее так сильно, что тот, поморщившись, вырвался и прошипел:

– Какая муха тебя укусила?

– Просто я слышал ваш разговор, – злобно произнес Озарёв.

– Ну и что?

– А то, что вы говорили о Никите!

– Разве это запрещено?

– Негодяй! – процедил Николай сквозь зубы. – Ничтожество! Ты притворялся другом, ты называл меня братом, а стоило мне отойти, за моей спиной клевещешь на меня, предаешь! Повтори, что ты сказал Лореру!

– Сказал, что этот несчастный Никита Муравьев показал себя полным идиотом, когда замахнулся в Петровском Заводе на двухэтажную домину с бильярдной, и что на самом деле эта прихоть его женушки будет стоить ему сумасшедших денег… – пожал плечами Алмазов.

Николай опешил, он и сам почувствовал себя полным идиотом, какое там – Муравьев, куда Никите до него… На что он так рассердился?! Вот уже и от гнева-то его праведного следа не осталось… Да это же просто-напросто мания преследования! Думая все об одном да об одном, он уже решил, что его крепостной – единственный Никита на всю Россию! Какие могут быть сомнения в искренности Алмазова? Какой прямой и нежный, какой встревоженный сейчас взгляд у Юрия, какие честные эти большие глаза под густыми черными бровями… Какая душевная улыбка!

– Не узнаю тебя, Николя! – сказал Алмазов. – С некоторых пор ты для меня – как чужой, незнакомый. Словно с другой планеты прилетел… Ты ведь обычно такой живой, активный, деятельный… У тебя какие-то неприятности? Ты что-то от нас скрываешь?

До чего же это трудно – держать все в себе! Озарёв так долго хранил секрет, что сочувствие друга стало для него искушением наконец открыться, рассказать о своей беде, о своей тревоге, переполнявшей его горечи, о невыносимой уже боли…

– С моей женой неладно… – прошептал он.

– Так я и думал, – отозвался Юрий. – Для жены каторжанина жизнь здесь не праздник… Надо это понимать.

– Так ведь сначала Софи выглядела счастливой, – вздохнул Николай. – И я надеялся, что она свыкнется, что все обойдется…

Они сидели на кровати рядом, в одинаковой позе: уперев локти в колени, сомкнув стопы. Так они привыкли, когда носили цепи. Несколько минут прошло в тишине, потом Николай ни с того, ни с сего стукнул себя сразу обоими кулаками по лбу, причем с такой невероятной силой, что на его бледной коже светловолосого человека между бровями немедленно выступили розовые пятна.

– Знаешь, наверное, это попросту черная полоса… – попытался успокоить его Юрий.

– Верно! Вот только она как началась, так все длится, длится, длится… Доколе же!

– А ты считаешь, когда она началась?

Николая на секунду вновь охватили подозрения, но перейти к недоверию оказалось слишком трудно, он поколебался, передернул плечами и ответил:

– Когда Лепарский вернулся из Иркутска.

– Николенька, – назвал его внезапно детским именем друг. – Николенька, ты можешь обо всем говорить открыто… Мы же все в курсе…

– Вы в курсе?.. Чего?

– Ну… того… того, в чем ты упрекаешь свою жену…

Николай побледнел:

– Я ни в чем ее не упрекаю!

Испугавшись, что сболтнул лишнего, Алмазов хотел было отступить на прежние позиции, но только подлил масла в огонь:

– Вот и правильно! Мало ли что рассказывают эти злые языки хоть в Чите, хоть в Иркутске… Кто им поверит? Да и ничего особенного нет в том, что она всю дорогу была одна с этим парнишкой, заботилась о нем, когда он болел, заказала панихиду за упокой его души… Любая женщина на месте твоей Софи поступила бы так!

Утешил… как обухом по голове утешил!

– Софи заказала панихиду за упокой его души? – еле выговорил он.

– Вроде бы… говорят…

– Когда?

– Брось ты, вполне может оказаться, что это просто слухи!

– Когда? – повторил Озарёв, схватив Юрия за плечи, и принялся трясти его как безвольную куклу.

Но тут же и оставил. Выскочил из комнаты и помчался в караульную к Ватрушкину, где стал умолять лейтенанта позволить ему выйти и отправиться в деревню, чтобы исповедаться у отца Виссариона – батюшка, дескать, ждет его.

Ватрушкин удивился, немножко подумал, но решил сыграть в доброго начальника и приказал двум солдатам проводить арестанта к священнику.

Тот, сидя за столом в большой чистой горнице, вместе со всем семейством лущил горошек, но, увидев декабриста, попросил жену и двух дочерей выйти и указал гостю на стул.

– Я хочу заказать панихиду об упокоении души моего слуги Никиты! – выпалил Николай на одном дыхании, даже не успев занять предложенное место.