Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки

• Название: Свет праведных. Том 2. Декабристки
• Автор: Анри Труайя
• Издательство: 0b7eb99e-c752-102c-81aa-4a0e69e2345a
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-26126-0, 978-5-699-26127-7

Впервые на русском языке публикуется знаменитая пенталогия о декабристах классика французской литературы Анри Труайя, которая по праву считается наиболее значительным художественным творением автора. Исторические произведения, которые вошли в этот цикл, написаны в лучших традициях французского психологического романа и классической русской прозы. Развивая в рамках сюжета «сибирскую» тему, Труайя в очередной раз показал себя как гениальный романист и вдумчивый исследователь культурного и исторического наследия России. В данный том вошли заключительные книги цикла: «На каторге», «Софи, или Финал битвы».

---

Ох, с каким облегчением вздохнул офицер – так, будто с него сто пудов груза свалилось…

* * *

Во время ужина, с общего согласия, не прозвучало даже намека на произошедшее: пока желудок не наполнен, дух не свободен… да и мозг тоже… это всем известно! Ответственного за прокорм политические выбирали сами и из своих – на три месяца. Он делал закупки на деньги, собранные заключенными, каждый участвовал в пополнении этой «артельной кассы» соответственно своим возможностям. Кроме того, дамы снабжали арестантов кофе, чаем, шоколадом, вареньем и другими «деликатесами». Подобная организация дела помогала улучшить питание заключенных, а это было необходимо, потому что выжить, рассчитывая лишь на те шесть копеек, которые власти выделяли арестанту в день, оказалось бы трудно, если не невозможно. Разве достаточное питание для взрослого мужчины, тем более – занятого физическим трудом, щи из капусты и кусочек вываренной говядины? Поскольку ножи были запрещены, хлеб раздавали уже нарезанный ломтями. Вилок, разумеется, тоже в обиходе не предполагалось, потому порцию говядины рвали на куски пальцами. Стол ставили на козлы посередине камеры. Среди сотрапезников, устраивавшихся локоть к локтю кто на скамье, кто на кровати, были и такие, кто на воле грешил чревоугодием, любил хорошо поесть, были и те, кому тюремное питание казалось просто пищей богов, ибо до каторги они познали голод и нужду. Но теперь все в равной мере были озабочены содержимым заменявших тарелки мисок. По мере насыщения арестанты становились более шумными, все громче становился под низким потолком звон цепей, все оживленнее звучали голоса. Поток воздуха, проникавший через зарешеченные окна, был слишком слабым, чтобы разогнать запах остывающей пищи. «Темнеет сейчас поздно, вечер затянется надолго. Вполне вероятно, сюда скоро прибегут на шум товарищи из соседних камер…» – подумал Николай. Вокруг него постоянно царило оживление, здесь собрались самые активные из декабристов, и остальные в шутку прозвали эту камеру «Великий Новгород». Соседнюю же окрестили «Псковом», потому что в этом городе, равно как и в Новгороде Великом, существовала республиканская форма правления. Только в Новгороде она просуществовала долго: с XII по XV век, а в Пскове – всего лишь с 1348 года до 1462-го… В третьей камере – «Москве» – жили по преимуществу молодые люди, выходцы из хороших семей, отличавшиеся барским поведением. Четвертая – «Вологда» – стала прибежищем представителей самых скромных сословий: мелких чиновников, безвестных гарнизонных офицеров, которые даже по-французски не говорили.

Николай был счастлив, что участвует в вече республики «Великий Новгород», потому что именно она задавала тон на всей каторге. Он посмотрел вокруг и заметил, что для большинства трапеза уже заканчивается. Жизнерадостный Лорер вытирал насухо миску корочкой хлеба; Завалишин, лохматый, мистически настроенный вегетарианец, приступил к чтению раскрытой на коленях Библии; толстый Нарышкин раскуривал трубочку, а князь Одоевский, поэт и на сегодня дежурный по кухне, собирал грязную посуду и относил ее к ушату с водой. Юрий Алмазов заговорщически посмотрел на Николая, и тот понял, что пришло время начать обсуждение волновавшей их проблемы.

– Друзья, а что вы думаете о нашей стычке с Проказовым? – громко спросил Озарёв.

– Думаю, что это весьма опасный дурак, который при первом же удобном случае непременно на нас отыграется за свое сегодняшнее поражение, – ответил Завалишин, не поднимая головы от Библии.

Теперь он сидел на кровати по-турецки. Волосы свисали занавесками по обеим сторонам его бледного лица.

– Это соображение можно считать второстепенным, – отпарировал Николай. – А я хотел бы привлечь ваше внимание к другому, куда более важному факту. Солдаты не подчинились Проказову, значит, солдаты на нашей стороне!..

– Ну и что дальше? – буркнул Нарышкин.

– А дальше… Хм, что дальше! Дальше, если дела обстоят таким образом, нам позволены любые, самые смелые надежды! Ну-ка расскажи о своей идее, Одоевский, развей ее!

Князь Одоевский – в фартуке, с засученными рукавами – окунул в это время в воду очередную тарелку. Он не торопясь помыл ее, вытащил, вытер полотенцем и только тогда сказал:

– Надо спросить у Якубовича – это же первоначально на самом деле его идея!

– Отлично! Сходи за ним в «Москву»! – предложил Николай.

– А если и другие «москвичи» за ним наладятся?

– Конечно же, пускай приходят! Какие у нас могут быть от них секреты!

– Заодно попроси их одолжить тебе чистое полотенце! – воскликнул Иван Пущин. – Поглядите только, какой грязной тряпкой он вытирает нашу посуду! Знаете, зачем? Да чтобы вы больше никогда в жизни кушать не захотели! И отныне один вид пищи станет вызывать у вас отвращение!

Одоевский пожал плечами и вышел, сопровождаемый громовым хохотом: судомойка, которую прогнали хозяева. Несколько минут спустя он вернулся вместе с еще более молчаливым, чем обычно, Якубовичем, князьями Трубецким, Оболенским, Волконским и с несколькими другими декабристами рангом пониже. Обитатели Великого Новгорода потеснились на кроватях и скамьях, чтобы новоприбывшим хватило места. Всматриваясь в лица молодых людей, отмечая про себя, как внимательно они прислушиваются и приглядываются ко всему, что вокруг происходит, Николай ощутил, что его переполняет какая-то довольно забавная смесь братских чувств и снисходительности. «Ах, конечно же, в этой компании не одни только герои, – думал он, – но ведь даже тех из нас, кто 14 декабря показал себя недостойными великой задачи, теперь не отличить от самых что ни на есть пламенных революционеров!» Никому нынче не придет в голову упрекнуть князя Трубецкого в том, что он скомпрометировал, по сути, все предприятие, растерявшись, «забыв» об избрании его диктатором, не явившись на Сенатскую площадь, больше того – принеся присягу императору Николаю, разве что Пущин посетует порой: Сергей Петрович, мол, вообще отличается крайней нерешительностью, и не в его характере было взять на себя ответственность ни за кровь, которой неминуемо суждено было пролиться, ни за беспорядки, которые столь же неминуемо должны были разразиться вслед за восстанием… Никто не упрекнет того же Якубовича за трусость в последнюю минуту – после его смехотворного фанфаронства – или Завалишина в игре на два фронта, в метаниях от императора к заговорщикам и обратно… Одно только то, что нерешительные, предатели, пустозвоны – все в равной мере хлебнули, в конце концов, суровости царя, заставляло товарищей простить их. Излишне строгое наказание приравняло всех, привело к общему согласию…

Князь Волконский склонил набок большую голову, став сразу же похожим на усталого попугая, и спросил:

– Не понимаю, о чем речь?

– Слово Якубовичу! – вместо ответа произнес Одоевский и вернулся к грязной посуде.

Якубович же присел на край стола, изобразил на лице решимость и отвагу, после чего повторил почти слово в слово все, что они с Одоевским объяснили Николаю в полдень у Чертовой могилы. Выслушав сообщение еще раз, Озарёв нашел предложение вполне приемлемым. Даже в большей степени, чем раньше. Естественно, оптимизма ему прибавило поведение солдат во время его стычки с лейтенантом Проказовым. Но, как и следовало ожидать, стоило Якубовичу умолкнуть, посыпались возражения.

– Допустим, нам удастся подчинить себе и обезоружить караульных, допустим даже, что нам удастся опередить преследователей на четыре-пять дней, а дальше – что? Куда мы пойдем? – поинтересовался князь Трубецкой.

– Если бы затруднения у нас были только с выбором маршрута! – вмешался Александр Одоевский. – Мы могли бы двинуться на юг, пройти по Маньчжурии до Китая…

– И как же будут счастливы китайцы, когда схватят нас и передадут русским! – отрезал Сергей Григорьевич Волконский.

– Можно спуститься на лодках по рекам Чите или Ингоде до места, где они впадают в Амур, а потом уже по Амуру… – предложил Николай.

– Да чушь это все! Несусветная чушь! Нас слишком много! Представьте себе эту флотилию, идущую по сибирским рекам! Вы знаете, во сколько оценят наши головы? И прибрежные жители будут стрелять по нашим лодкам! – закричал Трубецкой.

– Погоди, Сергей… Но потом… Предположим, достигли мы каким-то чудом океана… – смягчил гнев товарища князь Волконский. – И теперь как станем действовать?

– Поставим себе задачей перебраться в Америку, – воодушевился Николай, который вспомнил кабинет Рылеева накануне восстания, прикрепленную к стене карту Сибири, обозначенный на ней маршрут, по которому шли караваны с товарами Российско-американской компании… – Рылеев счел бы, что это самый подходящий вариант, – продолжил он. – Оказаться на Аляске или в Калифорнии – вот и спасение!

– Тут ничего не скажешь, это верно, – поддержал Озарёва Нарышкин. – Но ведь какой далекий поход! Надо одолеть половину Сибири, когда казаки следуют по пятам, убедить капитана достаточно большого судна, чтобы тот перевез нас на другой берег Тихого океана… Нет, господа, этот замысел, на мой взгляд, не выдерживает критики, я бы все-таки предпочел двинуться в сторону Европейской России…