Елена Смирнова - Поэма Гоголя "Мертвые души"

• Название: Поэма Гоголя "Мертвые души"
• Автор: Елена Смирнова
• Издательство: Ленинград, "Наука", 1987
• Жанр: Критика

Книга вводит в устоявшиеся представления о «Мертвых душах» ряд новых аспектов. Рассматривается попытка Гоголя дать в поэме синтез духовных богатств нации с дописьменных времен до Пушкина и Грибоедова. Показано, как средствами ассоциативной поэтики писатель углубляет содержание произведения, создавая рядом с ее «открытым» текстом разнообразные образы-символы. Устанавливается проекция гоголевского текста на «Божественную комедию» Данте и другие произведения мировой литературы.

Для всех интересующихся творчеством Гоголя.

http://rulitera.narod.ru

---

Кроме того, Чичиков побывал — уже один — у полковника Кошкарева и у действительного статского советника Леницына; у первого он неудачно, а у второго удачно пытается приобрести мертвые души. Но мертвые души здесь уже не единственная сюжетная основа. Чичиков замышляет, а частью осуществляет и другие мошенничества. Одно из них — не вполне ясно какое — было ему прощено князем — генерал-губернатором. Другое, в которое он запутал и Леницына, — подделка завещания старухи Ханасаровой, законным наследником которой был Хлобуев, — генерал-губернатор разоблачает и отправляет Чичикова в тюрьму. Но за Чичикова хлопочет идеальный богач и благотворитель — откупщик Муразов, мечтающий направить энергию Чичикова на добро (одновременно Муразов хлопочет и о Тентетникове, арестованном по делу Вороного-Дрянного, но, по-видимому, безуспешно: Тентетникова ссылают в Сибирь, и Улинька едет с ним). Чичиков на убеждения Муразова заколебался было и сам замечтал о „трудолюбивой жизни“ (VII, 115), впрочем, забыв о своих добрых намерениях, лишь только плут-юрисконсульт пообещал освободить его за взятки. Освобождает Чичикова, однако, Муразов, передавший ему и приказание князя выехать из города. Князь — идеальное „значительное лицо“ — обращается к чиновникам с речью — разоблачительной и увещевательной, — призывая их спасать гибнущую Россию. Какую-то роль в сюжете должен был играть и священник».[158]

Указанное в гоголевском письме различие между принципами показа личности в первом и втором томах имело очень серьезные последствия. Многостороннее изображение героев неизбежно влекло за собой изменение всей структуры того художественного мира, в котором эти герои существовали. Аналитически воссоздаваемый характер, с его внутренними противоречиями, различными психологическими нюансами и т. п., не мог сочетаться с ватрушкой величиной с тарелку или ноздревской шарманкой. Вместе с изменением героев менялся, по слову Андрея Белого, и весь «разгляд» русской жизни в поэме.

Сам Гоголь так писал об этом: «Чем выше достоинство взятого лица, тем ощутительней, тем осязательней нужно выставить его перед читателем. Для этого нужны все те бесчисленные мелочи и подробности, которые говорят, что взятое лицо действительно жило на свете <…> Нужно, чтобы русский читатель действительно почувствовал, что выведенное лицо взято именно из того самого тела, с которого создан и он сам, что это живое и его собственное тело. Тогда только сливается он сам с своим героем и нечувствительно принимает от него те внушения, которых никаким рассужденьем и никакою проповедью не внушишь» (VIII, 452–453).

Из этого признания ясно, что герои второго тома «Мертвых душ» должны были рисоваться «в рост» нормального человека, чтобы читатель был способен «слиться» с ними. По большей части это мы и наблюдаем в уцелевших отрывках, где гротескную манеру первого тома поэмы напоминают только образы Петуха и Кошкарева. Новый «разгляд» мира заметен уже с первых страниц второго тома, хотя мы и располагаем не окончательной его редакцией. Перед нами здесь та деловитая фиксация подробностей, которую Андрей Белый сравнил с живописью Шишкина. «Дуб, ель, лесная груша, клен, вишняк и терновник, чилига и рябина, опутанная хмелем… — читаем в описании имения Тентетникова, — карабкались по всей горе, от низу до верху» (VII, 8). Скрупулезная прорисовка планов в продолжающем этот пейзаж описании вида с балкона кажется навеянной картиной А. Иванова, которому Гоголь вменял в заслугу, что тот «изучил всякой камешек и древесный листик <…> все изобразил, чему нашел образец» (VIII, 331).

Метод «статистической», как любил выражаться Гоголь, точности сам по себе, конечно, совсем не является злом. Напротив. В интересующую нас эпоху он интенсивно разрабатывался в произведениях натуральной школы, к которым автор второго тома «Мертвых душ» присматривался с большим вниманием. И в ряде образов этого тома Гоголь предвосхитил художественные открытия литературы более позднего времени.

Так, его Тентетников намечает многих последующих литературных героев, черты которых обобщил в своей статье «Русский человек на rendez-vous» Чернышевский, а в первую очередь, конечно, Обломова.

Глубоким проникновением во внутреннюю драму Тентетникова, «с возвышенными чувствами и бескорыстными желаниями добра и пользы поступающего на службу», а затем «утратившего веру в свой идеал», восхищался Д. А. Оболенский. «Помню, что это место в чтении Гоголя особенно меня поразило по тонкости его психического анализа борьбы, происходящей в благородной душе молодого человека», — пишет мемуарист.[159]

В то же время в рассказе о хозяйничанье Тентетникова Гоголь подошел к раскрытию основного социального противоречия эпохи. Как бы в опровержение собственных утопий писатель показывает здесь невозможность гармонии между барином и мужиком, несмотря на самые благие намерения со стороны первого. В изображении этой ситуации Гоголь предваряет «Утро помещика» Льва Толстого, замысел которого вначале граничил с утопией, близкой гоголевской, но в процессе углубления Толстого в свой материал полностью видоизменился, так что в результате вместо классовой гармонии в деревне была показана ее полная недостижимость.

Улинька, повторявшая подвиг реальных декабристок, предварила появление декабристок некрасовских. Дальнейшее развитие методов социально-психологического анализа, очевидно, было намечено в описании романа между неизвестной нам Чагравиной и только мелькнувшим в дошедшем до нас тексте Платоновым. О нем со слов А. О. Смирновой рассказал ее сводный брат Л. И. Арнольди.

Роман этот представлял собой пробуждение взаимного интереса у двух светских людей, встретившихся в провинциальной глуши. Оба принимают возникшее чувство за любовь. «Но это оживление, это счастие было только на минуту, и через месяц после первого признания они замечают, что это была только вспышка, каприз, что истинной любви тут не было, что они и не способны к ней, и затем наступает с обеих сторон охлаждение и потом опять скука и скука, и они, разумеется, начинают скучать в этот раз еще более, чем прежде, — пишет Арнольди. — Сестра уверяла меня, а С. П. Шевырев подтвердил, что характер этой женщины и вообще вся ее связь с Платоновым изображены были у Гоголя с таким мастерством, что ежели это правда, то особенно жаль, что именно эта глава не дошла до нас, потому что мы все остаемся теперь в том убеждении, что Гоголь не умел изображать женские характеры…».[160]

Сама Смирнова сообщает о еще одном психологически глубоком эпизоде из описания обеда в имении Чагравиных: «Обед управляющего из студентов с высшими подробностями. Стол был покрыт: хрусталь, серебро, фарфор саксонский. Бедный студент запил и тут высказал то, что тайно подрывало его энергию и жизнь. Сцена была так трагически жива, что дух захватывало».[161]

Трактовка во втором томе «Мертвых душ» темы 1812 года, насколько мы в состоянии сейчас судить об этом, поражает своей близостью к тому раскрытию «мысли народной», которое дано в романе-эпопее Льва Толстого.

Как известно, автор «Войны и мира» писал, что не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут его героями. В соответствии со своим пониманием истории Толстой сделал героями романа «людей, не имевших тех недостатков, которые нужны для того, чтобы оставить следы на страницах летописей».[162]

То же внимание к психологии и действиям отдельных лиц, совокупность которых определяет, по мнению Толстого, характер исторического события, находим и у Гоголя, точнее — в воспоминаниях тех его современников, которые были знакомы со вторым томом «Мертвых душ». Воспоминания Л. И. Арнольди обладают особой убедительностью потому, что мемуарист не дожил до появления в печати «Войны и мира» и, следовательно, здесь невозможно допустить какое-либо наслоение одних впечатлений на другие.

В изложении событий второй главы в последней редакции второго тома «Мертвых душ» у Арнольди говорится, что, когда генерал Бетрищев коснулся событий 1812 года, Тентетников «отвечал, что не его дело писать историю кампании, отдельных сражений и отдельных личностей, игравших роль в этой войне, что не этими геройскими подвигами замечателен 12-й год, что много было историков этого времени и без него; но что надобно взглянуть на эту эпоху с другой стороны: важно, по его мнению, то, что весь народ встал как один человек на защиту отечества; что все расчеты, интриги и страсти умолкли на это время; важно, как все сословия соединились в одном чувстве любви к отечеству, как каждый спешил отдать последнее свое достояние и жертвовал всем для спасения общего дела; вот что важно в этой войне и вот что желал он описать в одной яркой картине, со всеми подробностями этих невидимых подвигов и высоких, но тайных жертв!».[163]

Читая эти строки, невозможно не вспомнить Наташу Ростову, отдающую подводы для раненых, купца Ферапонтова, сжигающего свое имущество, чтобы оно не досталось врагу, и другие аналогичные эпизоды, в которых выразилась центральная мысль толстовской эпопеи.