Анри Труайя - Лев Толстой

• Название: Лев Толстой
• Автор: Анри Труайя
• Издательство: 0b7eb99e-c752-102c-81aa-4a0e69e2345a
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-23274-1

Духовное наследие Л.Н.Толстого – великого русского писателя, художника, мыслителя – воспринимается неоднозначно. Для одних он – еретик, восставший на основы православия, для других – философ и гуманист, опередивший свое время на несколько столетий, для третьих – «лавка древностей», «музей прошлого». Ярлыков навешано на Толстого много, но ясно и другое – он продолжает волновать умы и сердца многих людей разных возрастов и разных национальностей. Его философия и литературное наследие являются бесценным достоянием всего человечества. Анри Труайя предлагает читателям составить собственное мнение о личности и творчестве этого величайшего деятеля русской культуры XIX–XX столетия.

---

Ответ этот тронул Льва Николаевича. Значит, есть хорошие люди на любых ступенях социальной лестницы? Тем временем в больших городах проливалась кровь. «Революция в полном разгаре, – отмечает он двадцать третьего октября 1905 года. – Убивают с обеих сторон… Противоречие в том, как и всегда, что люди насилием хотят прекратить, обуздать насилие». И несколько позже делится с Чертковым своим отвращением и желанием не видеть происходящего: «Чем больше разгорается революция, тем сильнее хочется уйти в себя, не участвовать не только делом или словом, но и обсуждением этого злого дела».[640]

Но бывали у жителей Ясной Поляны и радостные события. Вышедшие замуж Таня и Маша стали жертвами какой-то странной болезни и никак не могли выносить детей до родов. И вот шестого октября 1905 года, ко всеобщему удивлению, сорокалетняя Таня родила наконец в отчем доме живую, здоровую девочку, которую назвали Татьяной в честь матери. Толстой узнал эту новость от Саши, которая была взволнована и плакала. Он и сам приложил к глазам платок, чтобы промокнуть слезы. А немного спустя отец ребенка, которому врачи рекомендовали теплый климат, уехал в Рим с Сашей, Машей и ее мужем Оболенским.

«Советую тебе воспользоваться всем, что можешь взять от Европы, – пишет Лев Николаевич Маше двадцать второго марта 1906 года. – Я лично ничего не хотел бы взять, несмотря на всю чистоту и выглаженность ее. А, к сожалению, вижу, что мы все капельки подбираем: партии, предвыборные агитации, блок и т. п. Отвратительно… все эти конституции ни к чему иному не могут привести, как к тому, что другие люди будут эксплуатировать большинство – переменятся, как это происходит в Англии, Франции, Америке, везде и все будут беспокойно стремиться, чтобы эксплуатировать друг друга и все всё больше и больше будут кидать единственную разумную, нравственную земледельческую жизнь, возлагая этот серый труд на рабов в Индии, Африке, Азии и Европе. Очень чиста матерьяльно эта европейская жизнь, но ужасно грязна духовно».

Крестьянину Воронину из Костромской губернии, который спрашивал его мнение о том, к какой партии лучше примкнуть, Толстой отвечал, ни к какой, кроме партии толстовцев, если таковая существует.

Ему хотелось бы привлечь к этой партии своих близких, но все, кроме Саши, учения его не признавали. Сыновья Лев и Андрей (который демобилизовался после нескольких месяцев военной службы) даже поспорили с ним однажды, что смертная казнь желательна в некоторых случаях. Это мнение показалось ему личным оскорблением. «Я сказал им, что они не уважают, ненавидят меня, – делится он с Машей в письме от четырнадцатого июля 1906 года, – и вышел из комнаты, хлопая дверями, и два дня не мог прийти в себя». Вновь атмосфера Ясной Поляны казалась ему невыносимой, он задыхался, мечтал бежать от этой помещичьей жизни на широкую ногу, наполненной ложью, пустыми разговорами, едой и деньгами. Но он отчетливо представлял, что за этим последует: несколько дней спустя его настигнет жена со слугами и докторами, жизнь вернется в привычное русло.

В августе 1906 года, когда Толстой в отчаянии думал о бегстве от жены, она серьезно заболела: неожиданно усилились давние боли в животе, врачи поставили диагноз «фиброма» и посоветовали операцию. Состояние Софьи Андреевны не позволяло перевезти ее в больницу. Пришлось пригласить на дом знаменитого хирурга Снегирева с ассистентами, сестрами и даже операционным столом. Срочно прибыли родные, извещенные телеграммами. Увидев вокруг себя всех своих детей, графиня поняла, что умирает: после стольких лет заботы о других была взволнована тем, что беспокоятся о ней. Она была очень ослаблена изматывающими болями, температурой, диетой, мыслями о скором конце и стала такой тихой и нежной, что Толстой не узнавал ее. Извинялась за неудобства, которые внесла в жизнь дома, шептала нежные слова близким, слугам. Когда в комнату входил Лев Николаевич, старалась улыбаться, чтобы приободрить его, брала его руку в свою, целовала, умоляла простить за причиненное зло. Он удалялся со слезами на глазах, бродил, опустив голову, по дому, возвращался в кабинет, что-то писал. «Болезнь Сони все хуже, – отмечено в дневнике первого сентября 1906 года. – Нынче почувствовал особенную жалость. Но она трогательно разумна, правдива и добра… Три сына: Сережа, Андрюша, Миша здесь и две дочери: Маша и Саша. Полон дом докторов. Это тяжело: вместо преданности воле Бога и настроения религиозно-торжественного – мелочное, непокорное, эгоистическое». Ожесточение срывал на сыновьях, стремившихся сохранить матери жизнь. «Неужели они не понимали, что их неловкое вмешательство могло нарушить поистине христианский уход? И как смерть при таком взгляде не прекращение чего-то, а полное раскрытие», – продолжает он.

Софья Андреевна попросила позвать священника, исповедалась и причастилась. Конечно, все это было ненужным притворством, и Толстой предпочел бы, чтобы она умерла в чистой толстовской вере, но нельзя было требовать слишком многого от слабой женщины, чье религиозное воспитание стало очевидным в последний момент ее жизни. «Я не только согласился, но охотно содействовал. Есть люди, которым недоступно отвлеченное, чисто духовное отношение к Началу жизни. Им нужна форма грубая. Но за этой формой то же духовное. И хорошо, что оно есть, хотя и в грубой форме».

Хирург колебался, делать ли операцию, – начался перитонит. Объяснив Толстому, что это большой риск, он спросил у него разрешения. Внезапно старик отказался. Но если не прооперировать, она умрет, воскликнул Снегирев. Толстой бросил на него яростный взгляд и пробормотал – пусть делает, что считает нужным.

Физическое спасение жены мало значило для него, так как ему казалось, что духовно она изменилась. Но боялся, что по выздоровлении все будет по-прежнему. Быть может, лучшим для нее было бы покинуть землю именно теперь? Возмущенные сыновья, не понимая, смотрели на отца. Взяв палку, тот ушел в Чепыж, попросив, чтобы два раза позвонили в колокол, если операция удалась, один – если нет. Потом сказал не звонить вовсе – сам придет.

Дом замер в ожидании. Время от времени Саша подбегала к приоткрытым дверям комнаты, видела чисто вымытый пол, силуэты в белых халатах, вату в поддоне, слышала позвякивание металлических инструментов, вдыхала запах эфира и, подавленная, отходила. Неожиданно дверь широко отворилась и вышел, весь в поту, возбужденный, хирург. Сестра набросила ему на спину одеяло. Он попросил шампанского, выпил несколько глотков и сказал, что все прошло хорошо.

Илья и Маша тут же бросились в лес. Отец шел им навстречу бледный, измученный. «Благополучно! Благополучно!» – закричали дети. «Хорошо, ступайте, я сейчас приду», – сказал он. Но на лице его была не радость, а невероятное страдание.

Он не пошел за ними, остался один на поляне. Живая, жена больше не интересовала его, и он не спешил ее увидеть. Сейчас ему хотелось говорить только с Богом – долго молился, потом размышлял в тени деревьев. Наконец, пошел к Софье Андреевне, которая приходила в себя и стонала от боли. Едва она заметила, что муж вошел, как тот поспешил вон: Боже мой, что за ужас! Человеку умереть спокойно не дадут! Лежит женщина с разрезанным животом, привязана к кровати, без подушки… и стонет больше, чем до операции. Это пытка какая-то!

Вечером того же дня, закрывшись в кабинете, Толстой поверял дневнику свое разочарование отсрочкой, которую Соне дали доктора, когда она была так хорошо готова предстать перед Богом. «Нынче сделали операцию. Говорят, что удачно. А очень тяжело. Утром она была очень духовно хороша. Как умиротворяет смерть. Думал: разве не очевидно, что она раскрывается и для меня, и для себя…»[641]

Операция удалась, опухоль оказалась не злокачественной, Софья Андреевна быстро поправлялась. Но Толстому казалось, что она обретает физические силы, теряя духовные. Уже ничего не оставалось от нежной и счастливой умирающей в этой статной женщине шестидесяти двух лет с полными щеками, живыми глазами, хорошим аппетитом, которая вновь бегала по дому, распекала слуг, вела счета, играла на фортепьяно и шила рубашки. Через несколько недель после операции, десятого октября, Толстой записал: «Уж очень отвратительна наша жизнь: развлекаются, лечатся, едут куда-то, учатся чему-то, спорят, заботятся о том, до чего нет дела, а жизни нет, потому что обязанностей нет. Ужасно!!!»

Дожди и осенняя распутица отрезали Ясную Поляну от мира. В этом году во флигеле на зиму обосновались Оболенские. Как-то, возвратившись с прогулки, Маша пожаловалась на озноб и головную боль, вынуждена была лечь. Врачи сказали, что у нее двустороннее воспаление легких. Через несколько дней больная, которую душил кашель, стала неузнаваема: неподвижные, блестящие глаза, горящие щеки, бесцветные, сухие губы, у нее не было сил даже поднять руку. Тем не менее она все время оставалась в сознании.

Когда доктора сказали, что не могут ее спасти, Толстой проявил удивительное смирение. Как и до операции жены, отгонял печаль мыслями о счастье, которое ждет умирающую. «Смерть ее эгоистически для меня, хотя она и лучший друг мой из всех близких мне, не страшна и не жалка, – делится он с Чертковым, – мне недолго придется жить без нее, но просто не по рассуждению больно, жалко ее – она, должно быть, и по годам своим хотела жить; и жалко просто страданий ее и близких. А смерть все больше и больше, и в последнее время так стала мне близка, не страшна, естественна, нужна, так не противуположная жизни, а связана с ней, как продолжение ее, что бороться с ней свойственно только животному инстинкту, а не разуму. И поэтому разумная, не разумная, а умная борьба с нею, как медицина – неприятна, нехороша».[642]