Михаил Петров - ЯЗЫК. ЗНАК. КУЛЬТУРА.

• Название: ЯЗЫК. ЗНАК. КУЛЬТУРА.
• Автор: Михаил Петров
• Жанр: Философия

В книге философа и историка науки М.К.Петрова (1924-1987) исследуются проблемы взаимовлияния, общения и преемственности культур, прослеживаются генезис и пути образования разных культурных типов: индийской общины, западноевропейской античности, средневековья и нового времени.

Издание второе, стереотипное

Москва 2004

---

Попутно приобретали самостоятельность и новые функции сами деньги. Им, конечно, далеко еще было до капитала и всеобщего эквивалента, многое еще препятствовало сакрализации монетарных систем единиц. Функционирование денег ограничивалось довольно узкими областями обмена и в этих областях долго находилось в связанном состоянии. Вплоть до революции цен XVI-XVII вв. межкорпоративный обмен, т. е. подавляющая доля опосредованных деньгами и рынком операций купли-продажи, совершался на основе стабильных "справедливых цен", которые охранялись рыночным правом, а не на основе свободной игры цен и абстрактной динамики насыщения: спрос – предложение. Структура функционирования монетарных систем единиц не была еще свободна от отметок места и времени, от локальных возмущений и отклонений, когда один и тот же товар, независимо от спроса и предложения, мог иметь на рынках разных городов или разных экономических общностей разные же "справедливые цены".

С появлением и распространением механических часов в XIII-XIV вв. Европа довольно безболезненно сакрализовала время, приняла на веру тот вовсе не такой уж простой "фоновый" взгляд на время, по которому единицы времени, будь то минуты, или часы, или годы, полностью независимы от их наполнения, от отметок пространства и времени, "одни и те же" ночью и днем, вчера и завтра, в X и в XX вв. Не встретила серьезного сопротивления и сакрализация пространства в столь же гомогенное, непрерывное, от вечности данное основание для единиц протяжения, плоскостей, объемов. Насколько противоречиво и сложно шли эти процессы сакрализации пространства и времени, хорошо показано в работе Гуревича, на которую мы уже ссылались [17]. Но все эти противоречия и сложности выглядят детскими забавами по сравнению с трудностями сакрализации стоимости как основания монетарных систем единиц, полностью освобожденных от отметок пространства и времени, абстрагированных от конкретных форм деятельности. Такая сакрализация – условие появления у денег функции капитала, превращения их в шкалу на основании, которое обладает значительной инерционностью.

Если сакрализация пространства и времени наталкивалась главным образом на психологические трудности, не обещая никому непосредственных потерь или выгод, то превращение монетарной системы единиц в натуральный ряд чисел, который автоматически и объективно, в каждом акте купли-продажи, верифицирует и измеряет качество опредмеченного труда, его производительность, ранжирует прибыли и убытки по сумме затрат на единицу продукции, то здесь уже кончается психология и начинается экономика, не признающая корпоративных прав и привилегий. Любое изобретение, или технологическое усовершенствование, или нововведение в организации труда, если они снижают сумму затрат на единицу продукта, означает непосредственную угрозу цеху, по которому прописан этот вид продукта, и косвенную угрозу всей корпоративной иерархии, поскольку межкорпоративный обмен, всеобщее средневековой социальности, основан на "справедливых ценах"

Именно это обстоятельство – угроза существующему порядку жизни, а не психологическая сложность, создает трудности практической сакрализации денег, концентрирует гнев бюргерства на конкретных попытках разложить наличную систему обмена, в частности, и на индульгенции. В этом смысле реформация, имея в целом огромное прогрессивное значение с точки зрения исторических экспликаций ее роли в становлении капитализма, в микроинтерьере своей эпохи содержала достаточно черт духовного луддизма, далеко не всегда сопрягала свои земные цели и намерения с историей. Требуя "дешевой церкви", упразднения духовного сословия, отрицая право церкви на посредничество между человеком и богом, реформация с особым ожесточением обращалась против тех самых административных, организационных, обеспечивающих структур-образцов, которые ей предстояло принять и санкционировать как норму новой жизни.

Социальные институты и наука

В наши цели не входит детальный анализ духовного климата в преднаучной Европе возрождения, реформации, абсолютизма, корпоративного строя жизни, "утробного" становления капитализма в симбиозе с феодальными институтами церковной догматики, естественной теологии, сакрализации права, пространства и времени, попыток сакрализации стоимости, географической и духовной экспансии. Нас интересуют лишь те частные детали, которые позволили бы понять, что в этом климате могло способствовать признанию науки, придать научной деятельности смысл и значимость для современников, т. е. создать ту самую ситуацию очевидной и непосредственной пользы, без которой в европейской истории пока не возникало ничего существенно нового. По этому вопросу существует сегодня множество противоречивых мнений, высказанных историками и социологами науки, и с появлением новых точек зрения эта противоречивость скорее возрастает, чем приводится к какому-то единству.

Нам кажется, что в этом вопросе нет пока смысла настаивать на однозначном решении, на выделении какой-то основной детерминанты в ущерб другим, второстепенным. Иными словами, если, скажем, в вопросе о причинах объединения Бога-Отца, Бога-Сына, Бога – Духа Святого в трехликую "неслиянную и нераздельную" сущность мы имели право указать на интересы становления церкви, на необходимость для нее именно так, в духе монархиан, решать эту внутреннюю задачу, то в вопросе о причинах признания науки современниками этой определенности не видно. Ситуация непосредственной и очевидной пользы выглядит скорее гетерогенным конгломератом надежд и чаяний, чем интересом группы или класса.

Конечно, с точки зрения исторической экспликации смысла проблема предельно упрощается: наука оправдала надежды и чаяния буржуазии, дала в соединении с сакрализованной стоимостью великолепный инструмент погони за прибылью через повышение производительности труда и сокращение доли живого труда в расходах на единицу продукции, т. е. оказалась весьма ценным партнером по отысканию мест и форм приложения капитала, по созданию и поддержанию конкурентной борьбы на свободном рынке, хотя заслуги науки не помешали буржуазии на заре ее надежд и увлечений отправить великого химика Лавуазье на гильотину – гуманное медицинское изобретение ученого-медика. Но так только с точки зрения исторической экспликации полуторавековой примерно ретроспективы, а в рамках наличного духовного климата Европы практически все социальные институты имели основания приветствовать появление науки, связывать с этим институтом свои надежды. Корпорации, казалось бы, и вовсе не на что надеяться, но в рамках "ереси городов", в составе требований дешевой церкви, упразднения духовенства любой успех науки как способа общения с богом без церкви-посредника это и успех города, и успех ремесленника-еретика. В том же положении и сама церковь, которую Фома настолько успокоил насчет пределов человеческого познания, что его она причислила к лику святых, а его учение сделала официальной философией католицизма. Любой успех науки, кроме уж чересчур экстравагантного вроде ереси Коперника, выглядит через призму томизма как подтверждение истин откровения и приближение к этим истинам, т. е. утверждает право церкви на хранение и передачу миру сообщенных богом истин. Нет поэтому ничего странного в том, что католик, аббат Мерсенн, становится признанным отцом институционализации французской науки, организатором Парижской академии наук (1666 г.) без каких-либо осложнений со стороны церкви. Да и сами ученые, особенно пионеры и отцы науки, отнюдь не атеисты. Бойль учредил цикл лекций о непогрешимости христианства, по программе которых Бентлей, в частности, прочитал лекцию, ссылаясь с согласия и при поддержке автора на законы Ньютона как на очевидные свидетельства разумного устройства солнечной системы [43, с. 91]. Мотивы сочувственного восприятия успехов науки без труда обнаруживаются у всех социальных институтов тогдашней Европы. Даже по числу конфликтных ситуаций типа Галилей- католицизм, Сервет-Кальвин, трудно отдать предпочтение тому или иному институту как очевидному противнику науки.

Положение значительно меняется, если идти не от ожиданий внешних науке институтов, а, так сказать, от пропаганды возникающей науки, которая ищет путей в институционализацию. В этом вопросе и кружок Мерсенна в Париже, и "невидимый колледж" в Лондоне соблазняют своих правителей, по существу, одними и теми же аргументами в пользу поддержки науки – перспективами практического использования ее результатов на благо государству для повышения его престижа и силы. О том, насколько сами ученые – пропагандисты и организаторы – разбирались в существе дела, в природе науки и научной деятельности, весьма красноречиво свидетельствует тот факт, что в круг должностных обязанностей Роберта Гука, первого "штатного" ученого, принятого Королевским обществом Лондона на первую и, естественно, вакантную должность научного сотрудника, первые же администраторы от науки записали обязанность представлять к каждому еженедельному заседанию общества по три-четыре существенных открытия (97, с. 53]. Но аргументация действовала, научные академии-общества появились и во Франции и в Англии, и, что еще удивительнее, Гук-то справлялся! – недоразумений с Королевским обществом насчет недовыполнения плана у него не было, хотя "зарплату" иной раз ему приходилось получать нераспроданным тиражом какого-нибудь трактата о рыбах [97, с. 53].