Аскольд Якубовский - Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)

• Название: Возвращение Цезаря (Повести и рассказы)
• Автор: Аскольд Якубовский
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1977

Аскольд Якубовский сибиряк. Он много лет работал топографом, что дало ему материал для большинства книг. Основная тема произведений А. Якубовского — взаимные отношения человека и природы, острота их, морально-этический аспект. Той же теме посвящены книги «Чудаки», «Не убий», «Тринадцатый хозяин», «Мшава», «Аргус-12», «Багряный лес», «Красный Таймень», выходившие в Новосибирске и Москве. Предлагаемая книга «Возвращение Цезаря» является в какой-то мере и отчетной, так как выходит в год пятидесятилетия автора.

Содержание сборника:

Повести:

Четверо [др. название — История четырех] (1975)

В лесной сторожке (1977)

Браконьеры (1977)

Дом (1966)

Рассказы:

Чудаки (1965)

Лобастый (1969)

Ветер (1965)

Фрам (1977)

Красный Таймень (1966)

Возвращение Цезаря (1977)

Несколько слов о себе (от автора)

---

— Чего доброго, так и кровь заразишь, — бормотал Каляев, меся ногами тяжелую грязь.

Он вышел к луже.

По краю ее, выпачканный по локотки, брел Цезарь. Двигался короткими шажками.

По временам его шатало. Он падал и пачкался в жирной грязи. Но вставал и шел, подняв нос. Будто чуял!

Каляев даже испугался, увидев, что пес ведет по дичи.

Неужели среди шлака, тряпок, старых газет и жирной грязи сидит дичь — сумасшедшая птица, залетевшая на свалку по старой памяти? Каляева пронизало любопытство — увидеть ее. Он побрел следом за собакой.

Цезарь шел странной походкой. «Нездешней», — думалось Каляеву.

Пес не слышал идущего хозяина, хотя промежуток был всего в несколько шагов. И Каляеву показалось, что он идет за Цезарем, будто тень.

Вдруг Цезарь стал. Это была стойка: каталепсия, вытянутость тела. Нос его указывал прямо и точно.

Каляев всматривался, таращил глаза, ища птицу. Но лежала всякая ерунда: банки, камешки. От страшной уверенности Цезаря временами, когда Каляев отводил усталый взгляд, они становились птицами, перебегали на тонких лапах, качали носами, вспархивали.

— Цезарь, Цезарь, — шептал Каляев. — Что ты со мной делаешь…

Тот побрел к следующему бывшему болотцу. И — чует дичь, чует… Вот обился, вот он берет птицу на чутье низом, по следу (значит, кулик бежал). Но поднял голову, твердо, уверенно взял струю воздуха и пошел.

Он уходил в сумерки — белая шаткая фигура, не то оживший бумажный лист, не то призрак охотничьей собаки.

Каляев подбежал к нему, схватил и отпустил — такое твердое, такое напряженное тело.

А вокруг сумрак, в нем лужи, вобравшие в себя остатки небесного света.

И ревело, светилось шоссе.

Цезарь упорно шел за перепархивающей птицей, делал стойку за стойкой. И Каляев поверил в эту птицу. Он даже видел ее, мелькающую.

Она бесшумна, тень ее расплывчата, словно пролитые чернила. Но она есть, она летит знакомыми местами (как и они идут ими).

Вот бывшее озерцо Ежевичное. Здесь Цезарь (лет девять назад) делал первую стойку, здесь они нашли убитого кем-то дупеля: он, распластавшись, лежал на воде… Цезарь подал его Каляеву. Сам, без приказа! А на этом лужке (сейчас заваленном шлаком) они превосходно поохотились в свое время, взяв подряд семь дупелей.

…Взошла луна, большая и нежная. Она бросала призрачный, колдовской свет, хотя и стояли на ней автоматические аппараты. (Шоссе же теперь казалось светящейся трубой, по которой в город перекачивали автомобильный рев.)

Светила луна. Уходило в темноту неприличие свалки. Вспархивали птицы. И плыл в воздухе силуэт Цезаря, колыхаясь, будто лист.

Каляев шел за Цезарем и вспоминал: вот здесь он славно охотился за утками, а здесь стрелял бекасов. По ту сторону озера шел чемпион стенда Макаров, волновался, глядя на них, и давал промах за промахом… Здесь он ударил ночью навскидку в темь, в посвист крыльев, а Цезарь принес ему чирка.

Феноменальный выстрел!

Да, это было.

На насыпи и ночью клали щебенку (рабочие спешили), ему было немного стыдно хлюпать перед ними по этим болотам и стрелять. Но — охотился. Он ходил по болотам в брезентовых полуботинках, теплая вода вливалась в них и выбегала обратно. Рабочие развели вдоль насыпи костры, и те цепью уходили в темноту. Что-то древнее было в этом. Словно остановилась и заночевала здесь войсковая когорта.

А на болоте шла бархатная ночь с серебряной луной, в ней — белая собака и он сам, молодой. Но поднялся лунный туман и закрыл болото. И они с Цезарем пошли домой.

Пришли, когда кричали воробьи и уже светало. Он не спал, вспоминал ночь, луну, костры, слушал воробьев и посапывание Цезаря.

Бывают теперь лунные туманы? Каляев пригляделся: туман не то поднимался, не то мерещился ему, тонкий и легкий, с запахом дыма. В нем шел Цезарь, в нем носились тени птиц. И Каляев вдруг понял: со смертью Цезаря (а не пришел ли тот сюда прощаться?) уйдет из его суетливой жизни и воспоминание об охотах.

— Будет жаль, — сказал он себе. — Будет жаль.

И та птица прилетела, наверное, сюда проститься. Вздрогнув, Каляев очнулся. Нет, это не лунный туман, это дымит зажженная кем-то куча мусора. Он видит городскую ночную свалку и безумную собаку, бредущую по ней.

Понял — не было здесь птицы, а просто бред старого пса. Никакая птица не смогла бы прятать свое тело на этих плоских и вонючих берегах. И вдруг его обожгло. Он догадался — Цезарь работал по памяти. Он выслеживал тех птиц, что давно были ими выслежены и убиты. Он шел среди прежних светлых болот и обходил те кусты, что когда-то росли здесь. Каляев понял: лишь в этой собаке, готовой умереть, живет навсегда ушедший болотный мир. И все озера в нем чисты и прозрачны, а болота ярки. И летают убитые кулики, и он сам идет с ружьем — молодой горячий охотник.

С Цезарем окончательно умрут эти места.

Это ошеломило Каляева. Он остановился, глядел в ночь и чувствовал — теснит и жжет грудь.

Цезарь вдруг охнул и лег. Каляев побежал к нему. Тот лежал плоско и тихо. Умер?… Каляев с чувством ужаса тронул его — Цезарь лизнул руку. Жив, жив!

Каляев поднял его: пес был поразительно тяжел. Каляев поправил его голову, чтобы не свисала, и понес. Он прошел между двух луж, миновал кучу лениво дымящегося тряпья, прохрустел по шлаку, звякнув попавшим под ноги железом.

Положив тело Цезаря на жесткую обгорелую траву у дороги, он начал массировать ему грудь.

Он сжимал и разжимал ее, мокрую и липкую. И думал: что там воображают себе шоферы пролетающих машин, видя его и Цезаря?

…Он встал и ощутил затекшую поясницу. Собаку надо увезти. А деньги?… В грудном кармашке он нашел три рубля. Это хорошо, за эти деньги их подвезут прямо к дому. Зажав трехрублевку в руке, он поднял Цезаря и с ним вышел на дорогу.

Он стал, держа руку так, чтобы трехрублевку освещали фары, но и не вырвал поднятый машинами ветер.

Машины неслись мимо — с грохотом, в вихрях пыли и бензиновой гари. Каляев захлебывался в ней, будто в воде. Яркие фары неслись, втягивались в светящуюся плоть ночного города.

Машины не останавливались. Будто кто-то отгородил Каляева и его собаку от остального мира прозрачной, но твердой стеной. За ней гремели самосвалы, звенели тела легковушек. И впервые за все прошедшие беспокойные, рабочие годы Каляев ощутил себя старым.

Он понял — работая, как черт, много и быстро, он строил мир для других. «Что же, это правильно, отцы строили нам, а мы детям».

Каляев стоял. Он держал на руках Цезаря (и болота, охоты, (молодость свою). Руки его затекли, он боялся уронить собаку.

…Машины ревели.

Несколько слов о себе

Пятьдесят лет прожито… Что можно сказать о себе?

Сделано мало. Люблю фотографию и животных. Когда-то любил охоту и животных (вмещал такую противоречивость — убийство любимого). Это мучило, это и позволило мне заняться литтрудом. Во всяком случае, создало стартовую площадку для начала.

Моя беда — не уверен в ценности делаемого. Почему-то литература не дает такого самоутверждения в жизни, как, скажем, шоферство или слесарная работа. Часто задумываюсь, что же вело меня к занятию словесным искусством? Почему не удержала старая профессия топографа?

Так было… Я шел вечерней рощей. Березовой, без примесей. Светились, плыли стволы, грустили ветви. Я не спешил: шел, разглядывая бесконечный бело-зеленый частокол. Ружье праздно оттягивало плечо.

— Милые березки, — сами собой шевелились слова на губах.

Смеркалось… Стволы берез по мере угасания красок стало рисовать только черное и белое. Черное и белое! Оно бесконечно, оно пробегает вдоль стволов, выглядывает из вихрушек отставшей бересты.

Что-то беспокойное было в березах. Вороватое. Ловкое. Оно пряталось… выступало… опять пряталось… Мне стало тяжело, тревожно: я шел и не слышал своих шагов. Ног моих нет, они отняты по самые колени.

Я побежал. Мне казалось, что я обманут, что мой лучший друг предан, упал, любит недостойную женщину…

Я должен его спасти…

За рощей была ночь. И я впервые понял запутанность, сложность природных тайн. Но тогда я еще не писал.

Шли годы…

Это было лесное забытое озеро Около него не блестело донышко консервной банки, не было окурка или стреляной гильзы. Я обошел все вокруг, перешевелил сапогом траву — ничего! И озеро такое старое, такое снулое. Оно забыло самое себя и мертвеет, прижмурив зеленые веки (черную воду сжимали поросли камышей и тальников).

Мертво вокруг — тишина озера, леса, тишина моего изумления…

— Пах! — вскрикнуло озеро и заплясало зеленую пляску. Нет, оно взлетело вверх листиком. Нет, это бекас несся от воды к вершинам деревьев.

— Ах! — крикнуло эхо.

Известно, как летают бекасы Они рисуют в воздухе арабскую вязь, но со стремительностью ракеты.