Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

• Название: Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы
• Автор: Паола Педиконе
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-93196-879-7

В книге представлен широкий спектр воспоминаний и мнений людей, причастных к судьбам двух великих художников ХХ века – Арсения и Андрея Тарковских. В основу повествования легли яркие личные впечатления авторов книги от многолетнего общения с Тарковскими.

---

– Ай-вай! Зачем плыл? Умирать хотел?

Он ничего не ответил, наслаждаясь твердостью лодочной скамьи.

В Москву Арсений и Татьяна вернулись в конце августа.

Сомнамбулическое забытье овладело им. Как мало он жил на свете! Как много он прожил!

Он ничего не успел разглядеть, кроме того, что положено видеть человеку в его возрасте. Впрочем, нет, он видел еще. он видел ад и его окрестности, но ему повезло больше, чем Данте. В этом аду никто не мучился, все умирали в блаженном неведении смерти. Зато сам он мучился целую вечность. И все-таки она кончилась, эта вечность, хотя и была по-настоящему вечна.

Странно: когда-то он был мальчишкой, ему действительно было и 5, и 8 и даже 12 лет!

Очень странно устроена эта жизнь.

Существуют традиции звездных систем разных дней, месяцев, десятилетий. Звездная система, в которой он прокружился всю жизнь, была, правду сказать, дикой системой, с необъяснимыми осями координат, но он виноват в этом не больше, чем какой-нибудь солдат виноват в том, что Наполеон проиграл битву при Ватерлоо. Он был солдатом, а не полководцем, и не он размечал битву…

Недели через полторы после возвращения раздался звонок из ЦК. Тарковского снова предупредили, что за ним заедут. «Соберите все, что касается порученных вам переводов, – велел голос в трубке и добавил: – Вплоть до малейших черновиков».

Тарковский не испугался, как в первый раз, а спокойно сложил листочки в папку из крокодиловой кожи и принялся ждать. За ним заехал тот же капитан. Но в кабинете заведу-

Арсений Тарковский. Середина 1950-х годов

ющего отделом культуры сидел другой человек – в военном френче a la генералиссимус. Он принял папку из крокодиловой кожи и, вынув содержимое, вернул ее Тарковскому. Тот машинально принял.

– Здесь все? – спросил человек во френче.

– Все, – сказал Тарковский.

– Очень хорошо. Благодарю вас за работу, но теперь вы должны забыть об этом задании. Товарищ Сталин по свойственной ему скромности наложил вето на наше издание.

О возвращении аванса никто и не заикнулся. Получилось нечто вроде платы за страх.

Вестник смерти Азербайджан. 1950

Еще одна тяжелая история, связанная с переводческой работой Тарковского, произошла в послевоенном Азербайджане, которым руководил Мирджафар Багиров (он, ставленник Лаврентия Берии, до назначения первым секретарем ЦК Компартии Азербайджана возглавлял республиканский НКВД). В течение 20 лет Багиров был безраздельным хозяином республики. В народе его звали «дорд гез» за тонированные очки, за которыми не было видно выражения глаз правителя, что вызывало ужас у собеседников. Это был стиль эпохи – парализовать страхом просителя, собеседника, народ, страну. Имя Багирова не произносилось вслух даже среди близких, говорили «киши» или «хозяин». Все понимали, о ком шла речь. Багиров отличался самодурством и самоуправством. Поговаривали даже, что он со своими приспешниками развлекается в горах стрельбой по живым людям.

Распугивая куриц и поднимая шлейф пыли, кортеж Багирова пронесся по улицам деревни, словно вестник смерти, и остановился у дома поэта Самеда Вургуна. Багиров вышел из машины, и охранник услужливо распахнул перед ним калитку в каменной ограде.

Гости Вургуна – среди них были Тарковский и Антокольский – неподвижно застыли за столом, точно прибитые к скамьям гвоздями. Они знали, как ненавидит Вургуна первый человек в республике, – и только поддержка в центре, в Москве, спасает хозяина дома от страшного гнева Багирова. Местные органы постоянно собирали компромат на поэта, но как-то так получалось, что всякий раз накануне намечавшегося ареста он получал Сталинскую премию за очередную поэму-оду, – и тронуть его не решались.

Первым пришел в себя Вургун.

– Рады видеть вас, Мирджафар-муаллим, – спокойно, с достоинством хозяина проговорил он. – Просим вас разделить с нами угощение.

Гнев брызнул раздавленным помидором.

– Ты! – прохрипел Багиров, выбрасывая указательный палец в сторону Вургуна. – Я еще выведу тебя на чистую воду. Ты у меня тюремную баланду будешь хлебать! Сгною тебя! В Сибирь пойдешь! Никто тебе не поможет!

Багиров, задыхаясь, хватал ртом воздух.

Все, кто был за столом, словно вжались в скамейки. И вдруг маленький Антокольский, единственный, кто не понял, что происходит, встал и сказал:

– Вы ошибаетесь, Мирджафар Джафарович! Уверяю вас, Самед Вургун – очень хороший человек, настоящий поэт!

Пораженный смелостью муравья, лев на мгновение замер, чтобы затем зарычать:

– Как фамилия?

– Меня зовут Антокольский.

По знаку Багирова один из охранников вынул пистолет и взял Антокольского на мушку, а сам Багиров скомандовал:

– Антокольский, сесть!

И побелевший Антокольский, как загипнотизированный, упал на скамью.

Багиров продолжал:

– Антокольский, встать! И Антокольский встал.

Пытка продолжалась может, пять, а может, десять минут. Время остановилось. Гости по-прежнему боялись шелохнуться и, опустив очи долу, с маниакальным вниманием разглядывали горы зелени на столе, огромное блюдо с пловом нежно-шафранного цвета, генеральский строй многозвездочных бутылок, шашлык из осетра, истекающий золотистым жиром… Наконец Багирову надоели физкультурные занятия. Он пробормотал какие-то ругательства, повернулся и ушел. Взревели моторы, черные машины резко рванули вперед.

После смерти Сталина, точнее в 1956 году, Багиров был арестован, судим и расстрелян как «вредитель и иностранный шпион». Главным обвинителем выступал знаменитый прокурор Руденко, известный участием в Нюрнбергском процессе.

Гибель книги Москва. 1946

Охота кончается.
Меня затравили.
Борзая висит у меня на бедре.
Закинул я голову так, что рога уперлись в лопатки.

Трублю.
Подрезают мне сухожилья.
В ухо тычут ружейным стволом.

Падает набок, цепляясь рогами за мокрые прутья.
Вижу я тусклое око с какой-то налипшей травинкой.
Черное, окостеневшее яблоко без отражений.
Ноги свяжут и шест проденут, вскинут на плечи…

Так писал Арсений Тарковский в 1944 году.

До войны в периодике появилось лишь несколько стихотворений Тарковского; о выходе же книги не могло быть и речи – слишком чуждыми были его стихи по строю, мыслям и стилю, не совпадали с магистральной линией советской поэзии.

В 1946 году книга стихотворений Арсения Тарковского наконец-то попала в планы издательства «Советский писатель». Помогло то, что автор – известный переводчик поэзии народов СССР, фронтовик, награжденный боевыми орденами. Все шло своим чередом, однако наступил август, и на свет появилось печально знаменитое постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Издательское начальство по «классической» традиции бросилось пересматривать планы – нет ли какой крамолы в свете новых веяний? Казалось, что Тарковскому бояться нечего: его книга находилась на стадии сверки, оставалось подписать ее в печать. Но директор издательства – редчайший случай даже для того времени! – отправил сверку на новую рецензию. (Две положительные рецензии на рукопись – поэтессы Маргариты Алигер и Дины Златковской, жены популярного в то время поэта Степана Щипачева, – в деле уже имелись). На сей раз оценить поэзию Тарковского поручили критику Евгении Книпович.

На заре туманной юности Книпович довелось служить литературным секретарем у Александра Блока, и это совершенно уверило ее в непогрешимости собственного вкуса. К тому времени эта полубезумная дама давно уже предала идеалы своей юности. Она буквально разгромила книгу Тарковского, каждое слово ее рецензии напоминало удар камнетеса. К примеру, там была такая фраза: «Арсений Тарковский принадлежит к тому Черному Пантеону, к которому принадлежат Ахматова, Гумилев, Мандельштам и Ходасевич». Далее рецензент признавала, что стихи поэта талантливы, но «именно поэтому особенно вредны».

Разумеется, набор книги рассыпали.

Однажды (это было в 1970-х) дружившая с Тарковским поэтесса Инна Лиснянская спросила его:

– Если Липкина так долго не печатали из-за ярко выраженной религиозности, по-моему, а по-вашему, – из-за того, что он пишет политические стихи и поэмы, то вас за что же отвергали, исключительно из-за стилистики?

Арсений, глядя в небольшое зеркало на подоконнике, прислоненное к сумеречному стеклу, отозвался сразу и горячо:

– Вот именно, вот именно, хотя термин, верно, нуждается в уточнении, – все печаталось конвейерно, нужна была штампованная усредненность, никакой языковой индивидуальности, никакой ахматовской «старомодности». Бедная Анна Андреевна ради сына[16] пишет и публикует стихи о Сталине, – и, немного помолчав, – и я, бедный, сделал такую грешную попытку, слава богу, пронесла нелегкая. Написал стихи о Сталине, отнес в «Знамя». Не прощу себе. Одно дело, когда за сына стараешься. А я для себя. Чтоб печатать начали. Но и эти стихи – отвергли. Что-что, а нюх у них, Инна, даже не собачий – волчий нюх. Отвергли, словарь не тот, чересчур изысканно, мастеровито. Не задушевно.