Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

• Название: Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы
• Автор: Паола Педиконе
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-93196-879-7

В книге представлен широкий спектр воспоминаний и мнений людей, причастных к судьбам двух великих художников ХХ века – Арсения и Андрея Тарковских. В основу повествования легли яркие личные впечатления авторов книги от многолетнего общения с Тарковскими.

---

Высшие учебные заведения 1920-х годов – довольно странные образования, если судить по меркам нашего времени. Весьма колоритное описание их оставила Эмма Герштейн, литературовед, близкая подруга Анны Ахматовой, Осипа и Надежды Мандельштам.

В первые годы после революции прием в университет был свободным. Мы с Леной, например, записались на философское отделение, когда ходили еще в 7-й класс гимназии, превращенной уже в Единую трудовую школу. В университете мы застали еще таких философов, как Бердяев, Ильин-гегельянец (впрочем, он читал в музыкальной школе Гнесиных в маленьком особняке на Арбатской площади), Кубицкий, слушали историка Кизеветтера… Но вскоре вся эта блестящая профессура уехала навсегда за границу, и университет производил впечатление барского дома, отданного на попечение управителя и домашней челяди. <…>

Но что особенно отвращало меня от университета, это вузовцы. В аудиториях в ожидании лектора они пели хором; на вечерах танцевали под духовой оркестр; в общежитиях предавались бурным страстям. А мне виделось что-то напускное, аффектированное, взвинченное во всем, что они делали. У новых людей были чуждые мне вкусы, другие повадки, другие понятия о добре и зле.

Мне кажется, что пошлость и развязность студенческой аудитории пугала даже Брюсова. В университете он чувствовал себя менее уверенно, чем в организованных им литературных курсах, куда принимал учащихся по отбору, то есть уже реализовавших свои литературные способности. Я помню его подавленный и растерянный вид на лекции, когда все девицы по инерции объявляли первым поэтом Блока, а мужчины в красноармейских шинелях нараспашку вскакивали на кафедру, перепрыгивали через спинки студенческих скамей и орали «под Маяковского» свои стихи. Однажды Брюсов не выдержал и обратился к аудитории:

– Что вы все так любите Блока? Ведь он плохой поэт.

– А кто хороший? – возмущенно кричали из рядов.

– Пастернак, – удивил всех Брюсов.

Преподаватели Высших литературных курсов не принадлежали, скажем так, к числу «баловней» эпохи. Среди них были, например, Густав Шпет и читавший древнегреческую литературу профессор Соловьев – родственник весьма одиозного в глазах советской власти философа и богослова Владимира Соловьева… Можно вспомнить и еще несколько блестящих эрудитов, чья судьба трагически оборвалась.

Недолгое время один из семинаров на курсах вел Андрей Белый. Он любил давать студентам «технические» задания в области стихосложения, версификационные упражнения. Однажды предложил составить фразу с максимально возможным количеством гласных букв, идущих подряд, без перебивки согласными (как буква «е» в слове «длинношеее»). Тарковский придумал фразу, содержащую восемь (!) букв «и»: «Дрожали губы в смятении и Ии. И – «Иисусе сладчайший!» – воскликнула она».

Белый пришел в полный восторг от этой фразы, и все оставшееся до перерыва время ходил, бормоча:

– Дрожали губы в смятении…

На курсах Арсений познакомился и сдружился с Семеном Липкиным, Марией Петровых и Аркадием Штейнбергом. Эту компанию молодых поэтов переводчик Владимир Бугаевский как-то в шутку назвал «квадригой».

Липкин вспоминал:

Мы встречались если не ежедневно, то через день-два. Этому способствовала городская близость: я учился в Инженерно-экономическом институте на Новой Басманной, Штейнберг жил на Старой Басманной. Тарковский – рядом, в переулке вблизи Разгуляя, да и Петровых обитала сравнительно недалеко – в деревянном доме в Сокольниках.

Впоследствии Арсений Тарковский писал об этом времени и о том, что сближало членов «квадриги»:

Несколько молодых поэтов, не заботясь о печатании своих стихов, подняли почти никем не замеченное знамя. На нем было написано: Поэтическая правда…

Наша поэзия не должна быть нарочита, сказали мы… и в этой естественности и увидели правду… – Что такое реализм? – спросили мы – и тут не могли согласиться друг с другом. Тогда мы выдвинули общую гипотезу: это – система творчества, где художник правдив наедине с собой.

Высшие литературные курсы были закрыты в 1929 году. Студенты получили право сдать выпускные экзамены в 1-м Московском государственном университете, но Тарковский этим не воспользовался. В автобиографиях он объяснял это «тяжелой болезнью жены».

«Разделим землю на две части» Москва. 1931

В конце 1920-х годов Тарковский был «болен» Осипом Мандельштамом, во многих своих стихах невольно подражая кумиру. Мандельштаму посвящено стихотворение «Поэт», где упоминается второе издание «Камня».

Эту книгу мне когда-то
В коридорах Госиздата
Подарил один поэт.
Книга порвана, помята,
И в живых поэта нет…

По поводу этого стихотворения Семен Липкин заметил:

Истинный лирик, он [Тарковский] умел писать не только о себе. Он и портретистом был. Но никогда фотографом: ведь для земли взял он уже неба больше, чем у земли для неба. В стихотворении «Поэт» он рисует Мандельштама. Читателю не важно то, что он не видел Мандельштама в коридорах Госиздата, не дарил ему Мандельштам свою книгу, но как точно, как правдиво нарисован несчастный поэт хотя бы в этих двух строках:

Одиночества боялся
И стихи читал чужим.

Я общался с Мандельштамом довольно часто на протяжении нескольких лет и не замечал, что он читал стихи чужим. Когда прочел это стихотворение Тарковского, спросил у Надежды Яковлевны, так ли это. «Нет, не читал чужим», – подтвердила она. Но какое это имеет значение, если в одной строке выражен весь характер необыкновенного и гонимого поэта.

Арсений Тарковский рассказывал, как однажды Мандельштам читал ему только что написанное стихотворение, начинающееся так:

Довольно кукситься, бумаги в стол засунем,
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа…

– Вы, вероятно, ошиблись, – робко заметил Арсений. – Не Франсуа, а Антуан – так рифма точнее.

Мандельштам повернулся, презрительно покосился на Тарковского и патетически воздел руки к небу:

– Боже мой, у него совсем нет слуха![9]

Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминает о случае, когда к мужу пришли два молодых поэта и в разговоре пожаловались, что их не печатают. Мандельштам, рассердившись на эти жалобы, «спустил их с лестницы», бросив вслед сакраментальное: «А Христа печатали?» По одной из версий, этими молодыми поэтами были Арсений Тарковский и Аркадий Штейнберг.

Семен Липкин, впрочем, утверждает, что Тарковский встречался с Мандельштамом только один раз в жизни, в 1928 году.

Стоит привести и фрагмент из воспоминаний Инны Лиснянской, которой, по ее словам, Тарковский признался, что Мандельштама «видел всего однажды, в полуподвальной квартире у Рюрика Ивнева. Мы пришли вместе с Кадиком Штейнбергом. Помню, там был и Мариенгоф. Я боготворил Осипа Эмильевича, но и, стыдясь, все-таки отважился прочесть свои стихи. Как же он меня раздраконил, вообразил, что я ему подражаю». Липкин добавляет к этому, что, выслушав стихи Тарковского, Мандельштам ему сказал: «Давайте разделим землю на две части: в одной будете вы, в другой останусь я».

И еще у Липкина – о Мандельштаме и Тарковском:

Правы ли были Мандельштам и Ахматова, утверждавшая, что Тарковский в молодости был «до ужаса задавлен Осипом»? Честно говоря, сомневаюсь. Да, несколько юношеских стихотворений отмечены «мандельштампом» (насмешливый термин тех лет), например:

Что, скажет, бродишь, колобродишь,
Зачем еще приходишь к нам,
Откуда, скажет, к нам приходишь
Стучаться по ночам?

Да, влияние Мандельштама слышно отчетливо, но это не рабское эпигонство. Штейнберг объяснял резкость отзыва великого поэта тем, что в многогрешной квартире имажиниста Ивнева собралось тогда много красивых юношей, а Тарковский был сказочно красив, и Мандельштам рассердился, заподозрив дурное. Возможная вещь. Но надо сказать, что Тарковский, в зрелые годы во многом разочаровавшийся в своих богах XX века – в Сологубе (которому прочел свои стихи), в Блоке, в Пастернаке, навсегда остался верен Мандельштаму.

Отблеск серебряного века Ленинград. 1926

Арсения Тарковского в некрологах и надгробных речах не раз назвали последним поэтом Серебряного века. Это и верно, и неверно. Верно – потому что в Тарковском светилось зарево Андрея Белого и Сологуба, Гумилева и Ахматовой, Ходасевича и Мандельштама, и блоковская фраза «слово поэта – его дело» была его каждодневной молитвой. Неверно – потому что зеркало Серебряного века разбилось давным-давно, от знаменитого выстрела «Авроры». Треснула резная рама орехового дерева с перламутровыми интарсиями, хрустнуло стекло, осыпалась старинная амальгама, и стеклянные осколки разлетелись по всей России… Вероятно, один из них попал в сердце юного Арсения Тарковского.