Владимир Уборевич - 14 писем Елене Сергеевне Булгаковой

• Название: 14 писем Елене Сергеевне Булгаковой
• Автор: Владимир Уборевич
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9691-0343-6

Владимира Иеронимовна Уборевич, дочь знаменитого командарма, попала в детдом в тринадцать лет, после расстрела отца и ареста матери. В двадцать и сама была арестована, получив пять лет лагерей. В 41-м расстреляли и мать… Много лет спустя подруга матери Елена Сергеевна Булгакова посоветовала Владимире записать все, что хранила ее память. Так родились эти письма старшей подруге, предназначенные не для печати, а для освобождения души от страшного груза. Месяц за месяцем, эпизод за эпизодом – бесхитростная летопись, от которой перехватывает горло. В качестве приложения к этим свидетельствам детской памяти – впервые публикуемые материалы следственных дел Владимиры, ее матери и друзей из Центрального архива ФСБ России.

---

О дальневосточных годах моих родителей мне еще известно, что мама была какое-то время начальником санитарного поезда-летучки, который умудрялся проскакивать в самые нужные места и нужное время. По-видимому, это был конец 22 года. <…> По рассказам Т. И., мама была страшнейшая модница. Зимой ходила в туфельках (в Сибири), красила губы и курила, что воспринималось, я думаю, в те времена трудновато. Она, конечно, была смелая. <…> Мама, чтобы не смущать отца пеленками и моим писком, из больницы переехала не к отцу, а в женское общежитие. Рассказывали, что папа был очень трудным и, пожалуй, фанатичным человеком. <…> В общем, милый чудак, влюбленный в идеи, верящий в чудеса.

Прощаюсь ненадолго. Целую Вас крепко. Мира. Засыпаю.

ПИСЬМО № 2 24-VI-63 г.

Тюпочка, родная!

Я твердо решила работу эту продолжить, хотя не знаю еще, как Вы…

<…> Итак, продолжаю о нашей семье и моем раннем детстве. Родилась я в семье «военнослужащего» в 1924 году, как пишут в биографии. Родители мои были довольно странные люди. Папа родился в Литве в семье крестьянина. Детей всего было 11, но выжило пять. Три сына и две дочери. Отец – Петро – был красивым, сильным и безвольным человеком. Его убило бревном, которое он переносил. Мать отца из богатых литовок, ужасающе набожная и странная. Иногда ей казалось, что если она встанет с постели, то умрет, и она лежала по несколько лет.

Когда в 1912 году крестьян переводили в хутора, ей пришлось встать с постели. Она пригласила пастора ее причащать, но встав, осталась жива, себе и окружающим на удивление. Женщина эта, по-видимому, была нервнобольная. Папа был самым младшим, на 20 лет младше своего брата Болеслава, который сыграл основную роль в папином формировании.

Биографы пишут, что папа был пастухом. Я была в Литве в 1959 году и представляю себе, как все было. Крестьянская «бедная» семья имела хутор на 10 коров, лошадей, и, конечно, стада коз и гусей. Конечно, младшему мальчику поручали пасти гусей.

Как-то в Москве в нашей столовой, которую, возможно, Вы помните, я играла на коврике у окна в камушки. Папа подсел ко мне. Очень хорошо помню, что он был тогда в военной форме, как всегда чистый и блестящий. И вот оказалось, что он с большим мастерством обыграл меня. Руки его с камушками на тыльной стороне вижу перед глазами. Они были очень красивы. Тогда-то папа и сказал мне, что играет так хорошо, так как в детстве пас гусей и много играл.

Об образовании папы. На хутор к ним приходил бродячий учитель, который и «открыл» папу. Он увидел, что у мальчика феноменальная память (папа мог один раз прочитанную страницу воспроизвести наизусть без ошибок) и большая жажда знаний. Отец не хотел учить Иеронима, и тут-то сыграл свою роль его старший брат – Болеслав. Я знаю, что отец всегда считал себя обязанным брату и по возможности посылал ему в буржуазную Литву деньги.

И вот папа заканчивает реальное училище в Двинске с отличием и поступает в технологический институт в Петербурге. Он колоссально много читал с детства. Еще сейчас на хуторах нет электричества. Значит, он испортил глаза, читая при свече.

Все это я узнала в Литве, но если я Вам буду подробно писать, то заговорю Вас насмерть. По-моему, папа был молодой романтик, зараженный красивыми идеями равенства и братства, именно такой, какие нужны любой революции. В технологическом институте он вступил в революционные кружки, попал в тюрьму. Затем был призван в армию в 1914 году, послан на ускоренные курсы в Константиновское артиллерийское училище, которое закончил опять блестяще и вступил в Первую мировую войну прапорщиком. Молодым человеком он был очень собранным, целеустремленным, выдержанным и, главное, талантливым. В армии он опять влип в политические дела, потом попал в плен на Румынском фронте, откуда бежал.

Видимо, уже тогда он показал себя незаурядным военным, так как мне говорила его сестра, Ангеля, что немцы и почему-то американцы предлагали ему перейти к ним, когда он был в плену в Литве. Ангеля говорит, что папа обещал подумать, а на другой день бежал в Петербург. Там в 1917 году он вступил в партию и начал организовывать красную гвардию. Через три года он уже командовал армией – 23-х лет.

<…>

Тюпа! В 1959 году мы всей семьей поехали к папе на родину по приглашению его сестры – Оны. В Вильнюсе нас встретил один из сыновей тети Оны, затем мы познакомились с другим ее сыном. Ребята неплохие.

В Вильнюсе нас с большим почетом приняли, как родственников их народного героя, то есть сфотографировали, и в газете появилась статья: «Владимира Уборевичус на родине отца». С папиной биографией. Принял меня так же (то есть пригласил к себе) их командующий войсками. Самое из всех этих почестей хорошее, что нам дали легковую машину с шофером на несколько дней, на которой мы и поехали в те места, где родился отец. Предлагали еще дачу и даже деньги, но мы, конечно, отказались.

Так мы и приехали сначала к тете Оне, а затем к тете Ангеле. Литовская природа очень напоминает среднерусскую, но значительно больше озер и прудов. Хутора также меняют картину, но в общем очень красивая страна, поэтичная и немного грустная. Думаю, папа скучал по своей родине.

<…>

От Оне мы уехали на хутор к тете Ангеле. Это была совершенно изумительная старушка. Она очень похожа на папу, старше его лет на 15. В наш приезд они жили на хуторе вдвоем с мужем – дядей Антанасом. Что за мир! Тюпа! В наш век я пожила месяц, не видя с утра до вечера ни души, даже в окрестностях кругом (дом большой, деревянный, с каменным крыльцом, стоял на холме, весь в деревьях) не видно ни одного жилища, ни души. Поля, леса, сараи, на одном из которых спали два аиста, и я с детишками да два старика чудесных.

Тюпа, милая, большую часть пишу для Вас лично, чтобы Вам было легче представить себе все. Целую Вас крепко. Позвоните, можно ли продолжать. Мира

Письмо № 3 25-VI-63 г.

Дорогая Тюпа!

Ваш звонок, Ваш голос!

Спасибо за них.

Сегодня я что-то совсем выбилась из сил (сейчас 10. 30 вечера) и не представляю себе, как соберусь с мыслями.

<…>

Я здорово сегодня скисла и пишу хуже и труднее, чем всегда.

Тюпочка! Такая протухлая (с ее слов) интеллигентка, как Лиля Брик, говорит, конечно, образно, что Иероним Петрович держал себя, как «граф», производил впечатление образованного человека, а ее на мякине не проведешь. Видели бы Вы его сестер, эти хутора, где по сей день натуральное хозяйство, маслобойка, ткацкий станок, колодец и керосиновая лампа. Правда, в тете Ангеле много такой настоящей интеллигентности, как в нашей Машеньке.

Я помню, что у папы было и в московском кабинете и в Смоленской квартире очень много книг, всегда были французские и немецкие журналы. Говорят, он хорошо знал польский язык, а в Литве мне сказали, что и итальянский. Думаю, что это уже легенды.

По-немецки мы все говорили дома по приезде из Германии. Я знаю, что папа учился в Германии в Военной академии при Генеральном штабе. Это было в 28-м году. Меня отдали в пансион в Шпрее на целый год. <…> В пансионе в основном были дети военных, мальчики. И только несколько русских ребятишек. Там была узаконена порка, что ужасало русских мамаш. Мне там, кажется, жилось неплохо, так как я была девочкой. Смутно помню, как дети собирали вишни и как воспитательница, Tante Rosa, вечером классически изображала тенями от рук на стене бегущих зайцев и собачек. Помню еще, что приехав в Москву, первые годы мы еще писали этой Tante письма с мамой. Я за 13 месяцев жизни в пансионе, где никто не говорил по-русски, совершенно забыла русский язык. Мне было тогда около пяти лет. Что еще я могу вспомнить о папином образовании? Я не знаю, кого из писателей он больше любил. <…> Мне он ужасно любил читать вслух «Трех мушкетеров». Эту книгу он обожал. – Мы уютненько ложились с ним на кровать в спальне под чудесные монгольские барашковые халаты, и читал мне папа до тех пор, пока я не засыпала. Утром же я неизменно просыпалась у себя. Это меня ужасно огорчало. Вот когда я приезжала к папе в Смоленск (когда он командовал там военным округом) или в вагоне, то всегда оставалась спать с отцом. До сих пор чувствую тепло нашей с ним дружбы и нежности. Мама была гораздо суше и строже. Папа же был ласковым и, говорят, меня очень баловал.

В Смоленске папа приходил очень поздно домой и еще читал часов до трех, а иногда просиживал один целый вечер над картой с флажками. В 35 году это была карта Китая. Помню, что папа немного играл на рояле, помню, мама его игру не поощряла, где он этому научился, я уж никак не могу и придумать. Был какой-то разговор, что он репетиторствовал в помещичьем доме и долго там прожил. <…> Да, о папином отношении к поэзии. Не знаю, кого он любил, но Маяковского не смог понять даже при маминой страстной пропаганде. Еще хорошо помню, как папа уже в 37 году подарил мне торжественно (в салоне его вагона) «Тиля Уленшпигеля». Я говорю торжественно, так как он никогда мне не дарил книг, то есть не покупал их специально для меня. Просто он время от времени давал мне кучу денег по тем временам – 50 или 100 р., чтобы я купила себе книги. Один раз я на 50 р. купила себе мешок семечек-подсолнухов. Оправдала доверие!