Юрий Сергеев - Становой хребет

• Название: Становой хребет
• Автор: Юрий Сергеев
• Издательство: Современник
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1987

Роман «Становой хребет» о Харбине 20-х годов, о «золотой лихорадке» на Алдане… Приключения в Якутской тайге. О людях сильных духом, о любви и добре…

---

Через неделю Егор взвыл от тоски и писанины. Жизнь наверху шла размеренно. Никто никуда не спешил. Женщины трещали в камералке дни напролёт о платьях и мужиках, мужики подолгу курили, трепались о чём угодно, только не интересовались служебными делами.

В тресте Егор наблюдал, как крепнет чванство бюрократов, связанных круговой порукой. И именно работящих, честных исполнителей эта немногочисленная, но чрезвычайно активная группка коварно и хитро травила, используя для этого даже газету «Алданский рабочий».

Какой-нибудь тип под псевдонимом «Глаз», «Шпация» или «Юджен», мог выплеснуть ушат клеветы на безупречного во всех отношениях работягу. Потворствовал этому не кто иной, как сам редактор Оскомин.

Он систематически пьянствует, неоднократно был женат. Особо дружен с главным механиком треста — Кузьмишиным Григорием Васильевичем.

Участились факты затопления шахт в самый разгар сезона. На удивление, одновременно выходили из строя локомобильные котлы, в один день в них прогорали колосники, тут же ломались насосы и центробеги.

И всё это происходило в самый разгар дождей. Расследованием занялись сотрудники органов УНКВД, в том числе и Парфёнов.

Они выяснили, что Кузьмишин происходит из кулацкой семьи Вятской губернии. Родился в 1895 году, семейный, окончил земское училище, специального образования не имел, был на морских курсах в течение двух лет, по профессии электромонтёр с двенадцатилетним стажем.

На Алдан прибыл в мае месяце 1931 года и назначен на должность главного механика.

Пребывая на Алдане, присвоил себе звание инженера-механика, постоянно пьёт.

Вопросами мехоборудования приисков мало интересуется, отдаёт противоречивые распоряжения разным людям, в результате чего, из заграничного экскаватора «Морион» не была слита вода, наутро цилиндры оказались размороженными, и дорогая машина стоит без дела третий год…

Егор сожалеюще покачал головой, взглянул на Игнатия.

— И всё это правда? Может быть, допущено разгильдяйство, халатность. Где же были органы УНКВД и вся районная власть, когда такое творилось под их носом?!

— А ты, где счас! — усмехнулся Игнатий и ткнул пальцем в стол Егора. — Забился вот в эту чиновничью конуру, а на всё остальное наплевать?

— При чём здесь я?

— Мы-то Кузьмишина и Оскомина арестовали. А твои работнички все глаза мне умозолили, шастают в рабочее время по магазинам и модисткам, даже кино глядят в своё удовольствие, при хорошей зарплате. Беда-а, брат. Ясно дело, беда!

Распускается народец потихоньку от сытой и вольной житухи, о порядке забывает напрочь. А горнячки под землёй стахановскую пятилетку кайлят, жилы рвут себе, чтобы вот эти твои бездельники в рай коммунизма со всей роднёй заехали. Что же это такое?! А? Ить, забойщики всё это видят…

Пыжатся, плюются и всё одно прорубают кайлом им дорогу к изобилию и обжорству. Ить горняки тоже люди, хотят отдохнуть, грибков собрать, погулять другой раз с семьёй. Нехорошее разделение проявилось, гнилое до жутковейности, зловредное.

Вроде опять купчики и хозяйчики насели приискателям на шеи и ножки свесили. Да ещё погоняют, вези, мол, резвей, коняга-работяга. Я, по дурости своей, спробовал пристыдить за безделье этих счетоводов-деловодов, сказал им правду в глаза.

Так они такую поросячью визготню подняли все разом, да на всю контору, так оскорблённо заорали, облаяли дружно меня: троцкистом, оппортунистом, врагом народным, настрочили на службу доносы и анонимки, короче, вымазали кругом грязью — век не смыть.

Сам уж не рад, что сунулся в их тёплый хлев-стайку и помешал сладко жить.

— Чего же ты от меня хочешь, Игнатий? Я-то тут, при чём? Ты — опытный человек, тебе и решать, как навести порядок. А своих я прижму, ты прав.

— Прижми, Егорша! Нету больше сил моих глядеть, как молодой с виду заведующий шахтой, отъевший ряху, начинает искоса глядеть на пролетария и орать на нево, почище старорежимного, хозяйского деспота-смотрителя. Откуда же они берутся, эти барчуки?

Ить, при Советах выросли, а нутром удались в царского фельдфебеля… Не все, конешно. Заведующий Косаревкой Рындин мировой мужик, сам вышел из рабочего классу, учится, стремится к лучшему.

И есть ещё много командиров, хоть куда. А вот промеж них — гнилая солома проложена из чужих нашей жизни людей.

Ты будь построжей с подчинёнными, Егор. Не распускай их, Богом молю! Себя не жалеешь и их не щади. Помяни моё слово, как только им хвост прищемишь — сразу станут работать не на страх, а на совесть.

Народ порядок любит. Порядок, только порядок нужон. Будет анархия — пропадём мы все. Буржуи сожрут нас с потрохами, в порошок сотрут, а землю поделят меж собой. Русскую землю! Об этом помни, Егор.

Нельзя такого разору дозволять. А всё начинается с малого: с таких вот кабинетиков, где только один начальник работает, а сотрудники балабонят, с чарки водки, выпитой с подчинённым тебе человеком, с малой услуги, потом взятки, а потом уж повального грабежа народного добра.

Не дай Бог разбалуется люд от всепрощения и безнаказанности, кинется в родовитость и богатство определяться, хана-а-а… Не обижайся, дело гутарю!

— Как можно обижаться, Игнатий. Я сам уже не знаю, куда бежать от этой неволи бумажной.

— Бежать не надо, может быть, придёт за этот стол после тебя вовсе пустой нутром человек. Нужно заставить работать всех по совести, — Игнатий призадумался и уставился в окно.

Егор молча глядел на его постаревшее, но всё ещё мужественное лицо. Из глаз Парфёнова исходила до удивления ясная и спокойная сила.

И Быков вдруг подумал, что, дай этому самородному уму хорошее образование, обучай его с детства наукам, языкам, выведи его на простор культуры — и не сидел бы этот глыбастый мужик тут перед ним, а заворачивал делами в масштабе наркоматов. Егор не сдержался.

— Игнатий…

— Чево? — Парфёнов медленно повернулся.

— А ведь ты — государственного калибра деятель. Если бы жизнь шла по твоим законам праведности, лучше и не надо.

— Х-ы-ы! Ударился в похвальбу. Чё я тебе, девка? Что думаю, то и говорю. От этого как-то счас отучаются… А у меня болит сердце за всё, гнетёт, мучаюсь без сна ночами, ищу выхода. Ить так хорошо начинали, то же стахановское движение.

Всколыхнулся народ, на дыбы медведем поднялся и агромадный скачок совершил. Хочется, чтобы не осклизнулось это дело на худых людях, чтобы не растеряли мы на пути своего задора. Особливо молодёжь.

За тебя я не боюсь, а вот, как и с кем твоим детям выпадет жить, внукам нашим, землёй этой? Вот об чём печаль моя, кручинушка горькая.

— Удивительно, — Егор встал, — если подойти к твоим словам трезво, Игнатий, то, для иностранца, будет век тебя не постичь.

Простой, полуграмотный приискатель — мыслит категориями члена правительства за всю страну, болит у Парфёнова душа не за жратву и выпивку, не за деньги и виллу на море, а за Отечество своё, за будущее его и настоящее.

— Во, во! Ясно дело, правильно углядел, Егорша. Ить русский человек завсегда, прежде всего, на этом стоял, от этого исходил. Как же не думать? Ить выхлестнулись махом из грязи на такой простор, аж дух захватывает.

Ещё лучшей доля откроется при социализме, придёт благость зажиточности в любой дом. Только, по своему разумению, я так решаю, не доведётся им, нашим потомкам, баринами лежать среди райских палат с угощеньями и… ни хрена не делать.

Этот социализм, а потом и коммунизм, могут утверждаться только при случае, если все, как один, радостно будут работать. Прежде каждого шага настанет пора — думать, а уж всё предугадав русские люди так размахнутся, что никакая сила не сдержит это движение в веках: ни чёрт, ни главнейший капиталист.

— Ну, Игнатий! Тебе бы книжки писать, так складно чешешь, — подивился Егор.

— Если нужда придёт — напишу, сказано, человек на всё способный. — отмахнулся Парфёнов.

— Ладно… Пошли немного перекусим, — поднялся Быков, — за обеденным столом и договорим.

— Леший меня забери, ясно дело, надо подкрепиться и не отбивать тебя от дела.

Они вышли на улицу, двинулись по направлению к столовой, но Игнатий вдруг остановился и сдержал Егора за рукав.

— Ты поглянь, весна вскорости, сосульки повисли. Весна… Пахнет вовсю, прёт к нам через снега дальние. Скоро забурлят реки, ручьи, опять в тайгу потянет до невозможности. Ключи, сопки… А я всё о том же.

Возьми, к примеру, ручей. Пока он бежит нетронутый и чистый — всю муть уносит, дышит и правильно живёт. Но, стоит на нём плотину возвести — откроется на первый взгляд широкий пруд: воды много, богато, красиво…

А тихая вода вскорости ряской подёрнется, илом наполнится, зарастёт корнями и травами и протухнет вонючим болотом на веки вечные.

Не осилить даже паводку эту хлябь… Так и люди не могут без движения, пропадают от покоя, блажь их разная развратит, пьянка, хитрушки, наряды заграничные — очень даже просто, дети и внуки наши позарастают тиной и не станут чистыми… Вот беда-то…