Юрий Сергеев - Становой хребет

• Название: Становой хребет
• Автор: Юрий Сергеев
• Издательство: Современник
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1987

Роман «Становой хребет» о Харбине 20-х годов, о «золотой лихорадке» на Алдане… Приключения в Якутской тайге. О людях сильных духом, о любви и добре…

---

Зима ещё пряталась на северных склонах, в затишных местах плешинами белел не стаявший снег, весь испятнанный хвоей, корой деревьев и палыми ветками.

В осиннике ворковали горлинки, по наклонной лесине, торчмя напушив хвост, пронёсся бурундук и яростно заверещал, приметив лежащую собаку. Лайка подняла голову, укоризненно поглядела на баламута. Бурундук замер столбиком, потом опустился и нахально пробежал через поляну.

Верка скосила на него глаза, нехотя тявкнула. От её голоса вздрогнул Игнат, разом поднялся, поймав зевок широкой ладонью. Взглянул на Егор и разулыбался.

— Здорово, приискатель! Как спалось в России, чё снилось?

— Как дома… Без снов обошлось, спал, как убитый.

— То-то же… Воздух тут, супротив степного, как медовый. А вскорости тайга оденется в летнее платье — век бы не помирать. Славные места. Немного счас перекусим и кинемся весну догонять. За Яблоновым хребтом и пристигнем, голубушку, ишо в снегах да льдах поблукаем вдоволь.

Там откроется тебе, брат, дикая и нехоженая земля Якутии. Нечистая сила её забери, страсть какая интересная земля. Реки её прозрачны, как слеза, и рыбны, тайга полна зверем и птицей, недра неведомы, таят они нетронутые богатства.

Край золота и снегов. Ясно дело, присох я тут намертво, и ты примёрзнешь. Это — Якутия, брат. Это — мой дом, куда ворочаюсь перелётной птахой. Увидишь…

На исходе недели упёрлись в широкую реку. Лёд со дна ещё не сорвало, но поверх него стремительно неслась вода, вскипая бурунами на вмёрзших валунах. С другого берега впадала река чуть меньше по ширине, но полноводнее и злее, лёд на ней стоял в заторе дыбом.

— Вот, брат, и Тында-река, а то бесится Гилюй, — крикнул Парфенов и, не останавливаясь, погнал коня поперёк течения. Вода рассосала затопленную поверхность льда колючими иглами, лошади испуганно всхрапывали, осторожно щупали копытами хрустскую опору.

В иных местах струя лизала коням брюхо, вспенивалась и журчала, сталкивая вниз. Верка сама переплыла реку. И теперь носилась по косе, звонко взлаивая, отряхивая с шубы россыпи брызг.

— Лешак тебя забери! — ласково ворковал Игнатий. — Вот непутёвая пустолайка, накличет беды на нашу голову, — и, чтоб унять её, кинул лепешку мяса на мокрую гальку. Верка в восторге взвыла. — Тьфу! — опять заворчал Парфёнов. — Баба и есть баба. Чуть лаской тронь и забирай с потрохами. Ясно дело, не кобель.

Егор посмеивался, любил он охоту и собак, эта приветливая бездомка так и вынуждала потрепать ей лохматый загривок и почесать за ушами. От берега, впереди каравана — густые заросли низкорослой лиственницы и берёзовая непролазь.

Вокруг раскинулись горбы лохматых от леса сопок. День выдался по-летнему жаркий. По болотным кочкам каплями крови набрызгана прошлогодняя клюква, марево испарений дрожит кисеёй, а под мхом ещё хрустит ледок, дробится подковами.

Ехали до самого вечера по широкой тропе, Игнатий стал осторожным, часто привставал на стременах и вглядывался, крутил головой, не выпуская из рук винчестера. С клюквенных кочек сорвался огромный глухарь и, раскачиваясь, умостился на вершину лиственницы.

Тревожно цокал, взмахами крыльев удерживал равновесие. Верка со всех ног пустилась к дереву, но Егор опередил. Впервые выстрелил из прикладистой винтовки. Птица, ломая ветки, завертелась к земле. От выстрела Парфенов дрогнул спиной и обернулся — в глазах испуг.

— Ты что, сдурел? Тут недалече бывший прииск Могот золотопромышленника Сорокина. Верным делом там народишко обитает, не дай Бог, власть какая. Не время счас нам с людьми встречаться, ясно дело, не время.

— Я же не знал, — смущённо оправдывался стрелок.

— Так знай наперёд. Без моей воли никакой стрельбы. К тому ж, с этой стороны Яблонового хребта больше всего хунхуз лютует, он по выстрелу нас скоро отыщет. Весной — не так страшно, а вот осенью… Тут — на каждой тропе бандитские заставки… Да ладно уж, езжай подбери, ловко ты ево ссадил, а ить, сажен полста будет. Ясно дело, не меньше.

Верка галопом тащила глухаря к людям. Он ещё хлопал крыльями, роняя угольные перья на мох.

— Ты погляди на неё, — изумился Парфенов, — видать, грамотная, стерва. Нам с такой собакой не пропасть с голода. Фа-а-арт, явный фарт, как тебя встретил, ясно дело… Чую, гребанём с тобой удачу этим летом. Всё идёт путём. Но-о-о… Ясно дело.

Затаборились под вечер у широкого и прозрачного ручья. Оголодавшие лошади разбрелись вдоль него, выщипывая старую траву и едва проклюнувшиеся ростки молодой. Чем севернее путники забирались, тем становилось прохладнее.

В пустом и огромном небе колесом ходили орланы, клекотали, дурачились и играли меж собой в парном застое воздуха. У ручья бесновались кулики, налетая на собаку, пронзительно кричали и дразнили её.

Верка невозмутимо полакала воды, принялась ловить блох в своей мохнатой шубе, изредка огрызаясь, если кулики совсем наглели и садились перед носом.

…Игнатий степенно пьёт густой чай, его щёки опять обрастают непроглядной щетиной, глаза устремлены на собаку.

— Ну, не дурень же я, а? Егор?

— Почему?

— Сколько хаживал по этой тайге, а не догадался вот такую такую близкую тварь прихватить. Сторожился всё, хоронился… Ведь, с Веркой сплошная радость, сердце отмякнет, как с бабой доброй. И поговорить есть с кем.

А то идёшь, как шальной, ночей добром не спишь, всё чудятся страхи кругом. Дурень! Истинный Бог. Потому и дёрганым стал, что покоя нет в лесу: там шуршит, там трещит, а палец всё время на курке стынет. Верно дело: пуганая ворона — куста боится. Стреляный я и битый, лихой судьбой омытый.

— Случалось под пулями быть? — удивлённо вскинулся Егор.

— Окромя — «хищники», нас ещё кликали горбачами. Бывал за это золото в таких переделках, до сих пор вспомнить страшно… И стреляли меня и били не раз, и медведь чуток хребтину не сломал, благо нож под руку вовремя сунулся, а вот, не могу остепениться.

Зимой ишо терплю, но, как только сосульки носы повесили — меня колотить зачинает, в башке помутнение и суета. Как припомню родные шурфики, лоточек, кайлушечку, так уж сон не приходит. Всё-о… Ясно дело, покручусь, помечусь да и пошёл горе мыкать, видать, судьба такая неприкаянная, цыганская.

Вот подумай с другого конца. Был бы я, Игнатий Парфёнов, к примеру, в тихой деревеньке при бабе и хозяйстве. Как подумаю об этом — страх пробирает похлеще таёжного. Ить, как бы меня ни крутила лихоманка, как бы ни морозила и ни гнула — столько довелось дивного увидеть за жизнь.

С какими только людьми не перехлестнулся судьбой, с бедой и смертью миловался, а вот, не пропал… Может быть, в этом и есть смысл, в таком вот противлении нужде, болезням и страхам? Ведь я так закалился бродягой — как хороший топор!

Истинный Бог, хоть лёд, хоть камень, хоть чащоба — всё прорублю, достигну своей задумки, ясно дело…

На снегу спал без костра, в реках тонул промеж льдин плывущих, чёрным, как горелый пенёк, выходил, а никакая хворь не берёт. А другой, глядишь, разнежился у бабы под тёплым боком, и понесли милова на погост от случайной болячки.

Так думаю, что человек должен себя нарочно утруждать, блюсти в поджарости и непокое. Тогда не заплесневеешь, не закиснешь в пьянстве и не окочуришься. Ты вон глянь на неё, эту приблудную сучонку.

Думаю, она смекнула: лучше пристать к неведомым людям с ружьями, зверьё погонять и свежую кровицу лакать, чем в деревне на привязи хрипеть, беречь хозяйское добро до осенней охоты, изнывать в тоске на объедках.

Шельма-а… Башка у ей круто варит. Привязался я к ней за эти дни, прямо, как дитя своё жалко, не дай Бог что случится — в огонь кинусь за ней. Ты глянь, чё творит…

Верке надоели липучие кулики, она повалилась в мох и раскинула лапы. Видя это, птахи ещё поругались немного и угомонились, улетели по своим неотложным делам. Собака лишь тихонько поглядывала им вслед.

— Прикинулась дохлой, вот прокуда! — засипел смехом Игнатий и встал. — Дровишек айда соберём — и ночевать пора. Господи-и, да когда же я покой обрету, как вспомню, куда нам ишо добираться, волосьё на непутёвой голове дыбки встаёт, а ведь, прусь… И тебя сговорил, лихом меня помянешь к зиме, если живыми будем.

— Не помяну лихом, Игнатий, мне чай тоже обрыдло сидеть в этой Манчжурии. А тут — всё внове не нагляжусь. В охоте ещё бы воля была, без мяса не остались бы.

— Будет, брат, скоро будет такая воля, хоть из пушек пали круглый день. Ни единой души на сотни вёрст. А эвенки там — редкие. Приветливый народишко, последние штаны сымет для гостя, бабу свою отдаст, только дай подивиться на глупых люча,[3] послухать новости.

Вот уж их-то судьба не милует. Истинно калёный народ, справедливый. Дурили их раньше купцы безбожно, изводили спиртом. Счас вроде говорят, что новая власть берёт их под опеку. Надо думать, что крепнет и приживается эта власть…