Николай Миклухо-Маклай - Путешествия на берег Маклая

• Название: Путешествия на берег Маклая
• Автор: Николай Миклухо-Маклай
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2006
• ISBN: 5-7107-9950-5

Имя замечательного российского путешественника Н. Н. Миклухо-Маклая навечно занесено в книгу открытия Земли. Его дневники, записки, сообщения о жизни во второй половине XIX в. среди папуасов Новой Гвинеи, составившие этот сборник, не только рассказывают о подвиге ученого, но и знакомят с ранее неизвестным. Материалы будут с интересом прочитаны всеми, кто стремится познать неизведанное, принять участие в освоении незнакомых уголков земного шара.

---

Что все это была одна комедия, которую действующие и присутствующие считали необходимостью исполнить, было ясно видно и прорывалось по временам. Например, когда Моте, среди своих монологов (он хороший оратор), войдя вдруг в азарт, стал неистово рубить топором кокосовую пальму, одна из женщин, кажется, сестра его, которая также выла, вдруг прервала свои отчаянные вопли, подошла к Моте и заметила ему самым деловым тоном, что портить дерево не следует, после чего Моте, ударив еще раза два, но менее сильно, отошел прочь и стал изливать свою горесть, ломая старый, никуда не годный забор. Также, когда дождь стал накрапывать, он выбрал сейчас же себе место под деревом, где дождь не мог испортить его нового маля и перьев на голове.

Пришли несколько друзей Моте из Гумбу и принесли, чтобы изъявить свое сочувствие, подарки (табиры, которые были положены перед входом хижины умершей). Табиры были сейчас же разобраны членами семьи.

Весь день продолжалось вытье Моте, и даже вечером он расхаживал и тянул свою песнь, начинавшуюся словами: «Аламо-амо» и т. д. Он говорил приблизительно: «Уже солнце село, она все еще спит; уже темнеет, она все еще не приходит. Я зову ее, и она не является» и т. д.

Покойницу принесли снова в хижину, и снова множество женщин окружили нары, на которых она лежала, по очереди воя, поддерживая огонь и болтая.

Зайдя в Бонгу ночью, я застал ту же сцену: женщины бодрствовали внутри хижины и у входа ее, мужчины на площадке, у костра. Несколько раз ночью в Бонгу ударяли в барум, на звуки которого отзывался другой где-то далеко в горах (как я узнал потом, то был барум деревни Бурам-Мана).

31 мая. Придя утром в Бонгу, я застал очень измененное настроение: люди оживленно болтали, следя за приготовлением угощения, которое, судя по числу горшков, стоявших рядами на длинном костре, и по грудам шелухи таро, ямса и т. п., над которым трудились, жадно хрюкая, несколько свиней, должно было быть очень значительное. Все приготовления угощения были сделаны ночью; мне сказали, что люди Бурам-Мана, откуда была покойница и где жило несколько ее близких родственников, должны прийти «гамбор росар» (связать корзину) и что их теперь ждут.

В хижине я увидал, что труп был уже упакован женщинами в коробку из «губ»,[135] но голова была еще видна. Подойдя к гам-бору я заметил, что все украшения: ожерелья и т. д., которые были навешаны при вчерашней выставке ее тела, были сняты; даже новый маль не был оставлен на покойнице, и, кроме нескольких ветвей Coleus, ничего не было положено в гамбор. Я вышел из хижины, услыхав страшные крики. То была ватага жителей горной деревни Бурам-Мана, которые с криками и воинственными жестами появились со всех сторон на площадку, как вчера люди Горенду, но еще с большим шумом и азартом. Вслед за ними вышел ряд женщин, которые направились прямо в хижину покойницы, причем завыли самым усиленным образом.

Гамбор. Берег Маклая

Рис. Н. Н. Миклухо-Маклая. 31 мая 1877 г.

Так как люди Бурам-Мана должны были вернуться домой сегодня же, жители Бонгу поторопились распределить для каждого из них долю угощения, которое не полагалось быть съеденным здесь, а взятым с собою. Для этого в каждый табир были положены банановые листья, а на них вареные инги и куски свинины, так, ч[тобы] было удобно связать их в большие свертки; затем к каждому свертку, число которых соответствовало числу мужчин, пришедших из Бурам-Мана (почти все – родственники умершей), были приложены разные вещи, как-то: табиры, гун, мали и т. п.

Между тем двое из туземцев Бурам-Мана вынесли из хижины гамбор с покойницей, а за ними последовали женщины, которые стали неистово выть и толкаться вокруг гамбора. Мужчины занялись увязкою корзины с телом. Она была привязана к бамбуку, концы которого двое мужчин держали на плечах; двое других, не скупясь на ротанг, увязывали корзину, доведенную ими, вследствие стягивания ротангом, до весьма небольших размеров; женщины, не переставая выть, стали кружиться и выплясывать вокруг группы. По временам все останавливались, продолжая выделывать среднею частью тела положительно неприличные движения; некоторые отделялись, скребли и терли гамбор, как бы лаская его, причем причитывали на разные голоса. Эти группы постоянно сменялись, пока, наконец, гамбор не был внесен обратно в хижину и повешен при помощи перекладины в углу ее. В это время люди Бурам-Мана, нагрузив жен своими долями угощения и наследства, поспешили отправиться домой и сошли со сцены с гораздо меньшим шумом, чем пришли.

2 июня. Застал утром всех туземцев от мала до велика с вычерненными лицами; у некоторых, кроме лица, грудь была также натерта черною краской; у третьих, кроме груди, руки и спина, а Моте, муж покойной, имел все тело, испестренное черною краскою, или «куму». Мне сказали, что это было сделано уже вчера вечером. Сегодня все оставались в деревне, никто не ходил на работу; мужчины пили кеу, женщины возились около хижин. Все были испачканы куму, не имели никаких украшений и походили на трубочистов. Заметив, что все без исключения были вымазаны черною краской, я, подойдя к Моте, спросил куму, который мне был тотчас же подан. К величайшему удовольствию обступивших меня туземцев, я, взяв мизинцем немного куму, сделал себе на лбу небольшое черное пятнышко; Моте стал пожимать мне руку, приговаривая: «Э-аба, э-аба», а со всех сторон стали слышаться одобрительные возгласы.

Я вошел в хижину Моте и увидел большой цилиндр из кокосовых листьев, метра в 2 вышиною, как раз в том углу, где повесили вчера гамбор. Раздвинув немного листья, я убедился, что гамбор висел, как и вчера, на перекладине, а цилиндр был сделан вокруг него; в хижине горели 2 костра, что было целесообразно, так как запах от разлагающегося трупа был очень силен.

Горима

Июнь

Сидя за ужином на барле около хижины Коды-боро в Богати, я прислушивался к разговору который вел мой хозяин, сидевший на пороге своей хижины, со своим сыном Уром, только что вернувшимся из другой деревни. Они говорили не громко и жевали при этом бетель, так что я почти ничего не понял из их разговора, хотя мог расслышать несколько раз мое имя.

Когда я кончил ужинать, то слез с барлы и намеревался пройтись по деревне. Коды-боро удержал меня, схватив за рукав.

– Маклай, ты не ходи в Гориму (деревня, лежавшая милях в 4-х от Богати по берегу).

– Я в Гориму не иду; я завтра вернусь в таль-Маклай.

– Это хорошо, – сказал Коды.

– А отчего же мне не ходить в Гориму? – спросил я.

– Да люди Горимы – люди нехорошие, – объяснил Коды. Я на этот раз удовлетворился этим ответом, так как до наступления темноты я хотел взять несколько пеленгов для определения положения некоторых вершин хребта Мана-боро-боро, который был хорошо виден в этот вечер. Когда стемнело, я обошел несколько костров и поговорил с разными знакомыми. Вернулся к буамрамре, где должен был провести ночь. Коды-боро хлопотал у костра. Я разостлал одеяло на барлу и, найдя бамбук, на который положил все, что мог снять, приготовился к ночи, т. е. снял башмаки, гамаши и т. д. Затем позвал Коды-боро и спросил его: «Отчего люди Горимы борле? (нехороши)». Коды замялся. Я сунул ему в руку несколько больших кусков табаку. «Ты скажи, Коды, а то я вернусь домой, возьму шлюпку и поеду прямо в Гориму». – «О Маклай! Не езди в Гориму. Люди Горимы скверные!» – «Ты скажи, почему? Что тебе сказал сегодня Ур?»

Хижина в деревне Горима

Рис. Н. Н. Миклухо-Маклая. Июнь 1877 г.

Видя, что я не оставлю его в покое, Коды решился сказать все, что слышал. Ур, вернувшись из деревни, куда ходил к родителям жены, рассказал, что встретил там двух туземцев из Горимы, которые говорили обо мне, что у меня много вещей в доме, что если люди Бонгу убили бы меня, то могли бы взять все, и т. д. Что двое из жителей Горимы хотят приехать нарочно в таль-Маклай, чтобы убить меня и взять, что могут, с собою. Вот почему Коды называет людей Горимы «борле» и просит Маклая не ездить в их деревню.

– А как зовут этих двух людей Горимы, которые хотят убить Маклая? – спросил я.

– Одного зовут Абýй, другого – Малý, – ответил Коды. Я дал ему еще кусок табаку и сказал, что хочу спать.

По мере того как Коды говорил, у меня составился план относительно того, что делать в этом случае. Я был удивлен, что после такого долгого знакомства со мною (правда, люди Горимы только один раз, во время моего первого пребывания, были у меня, так что, разумеется, очень мало знали меня) находились еще люди, думающие и говорящие, что хотят меня убить. На это они имели уже довольно времени и случаев. Я, в сущности, не верил, что они говорят серьезно, и был убежден, что при самых удобных обстоятельствах эти люди не посмели бы напасть на меня открыто; бросить же копье из-за угла, подкараулив меня около хижины, или пустить стрелу – на это я считал их вполне способными. Худшим обстоятельством, мне казалось, было то, что они сами говорят об этом, так как это может подать подобную же мысль кому-нибудь из моих более близких соседей. Кто-нибудь может подумать: «Зачем ждать, чтобы люди Горимы убили Маклая и взяли его вещи? Я попробую сделать это сам, и вещи будут мои».