Андрэ Шварц-Барт - Последний из праведников

• Название: Последний из праведников
• Автор: Андрэ Шварц-Барт
• Издательство: Библиотека Алия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1978

В книге «Последний праведник», которая воспринимается как хроника, автор широко использует еврейские источники, восточноевропейский и еврейский фольклор, а также исторические документы (особенно в главах, в которых описаны нацистские преследования). Изложение реальных событий переплетается с вымыслом. Все повествование, посвященное истории одной еврейской семьи, построено вокруг легенды о ламед-вав цаддиким, которую Шварц-Барт интерпретирует нетрадиционно, по-своему. Автор рисует страшную картину кровавых преследований, выпавших на долю евреев Европы, начиная со времен крестовых походов, в частности, с погрома в городе Йорк в 12 в. и гибели Иом-Това бен Ицхака из Жуаньи, и до третьего рейха и Катастрофы европейского еврейства. Герои книги — члены семьи Леви, потомки Иом-Това, в каждом поколении которых есть один скрытый праведник; последний из них, Эрни, гибнет в газовой камере. Центральные части романа дают увиденную глазами еврейского ребенка картину нарастания антисемитских и нацистских настроений в тихом провинциальном немецком городке, главным образом, в детской среде и школе. Большой интерес представляют многочисленные бытовые сцены и язык книги — эпический, богатый метафорами и изобилующий идишизмами. Один из ее лейтмотивов — дань уважения и благодарности евреям, которые на протяжении веков предпочитали смерть отказу от веры отцов.

---

Что случилось? Разве бывает такое на берегах Сены? А что со свадьбой? “Где вы, где вы?” — жалобно стонет Эрни, выпускает из рук пучок травы и бросается в коридор. Там тоже пусто. Он в столовую — и гам пусто. Гости из нее ушли, наверно, много лет назад: вон сколько паутины на стенах и в углах потолка; а на столе, за которым проходило веселое пиршество, колышутся завитки плесени. Эрни голый выбегает на Ригенштрассе и умоляет прохожих сказать. куда направилась свадебная процессия. Но почему в ответ прохожие говорят о погоде? Почему они равнодушно пожимают плечами, глядя сквозь него, как сквозь прозрачное стекло? Почему их взгляды сделались такими пустыми и даже вовсе перестали быть взглядами? Эрни опускает глаза и видит, что его окровавленное тело расчленено, как на школьных таблицах по анатомии — каждая мышца, каждый нерв — отдельно. Он, конечно, подавлен своим открытием (а может, наоборот, загадочным образом черпает в нем новые силы), но все же довольно легко добирается до Дранси; уютный вокзал дрожит от удовольствия, купаясь в нежных потоках солнца. Никто из станционных служащих не хочет давать ему никаких справок; все они захлопывают у него перед носом окошки, словно это их прямая обязанность; а один из них даже собрался уже выпроводить вон эту ободранную шкуру под тем предлогом, что она своим видом оскорбляет пассажиров, но в этот момент Эрни почувствовал, как чья-то ладонь легла на обнаженную мышцу его плеча. “Фигура опаздывает, ей надо торопиться. — говорит всем немецкий солдат, — очень мало времени остается до отхода особого поезда”.

Особый поезд ждет на вокзале, как бы спрятанном внутри другого вокзала. Эрни еще не дошел до платформы, когда особый поезд задрожал, зафыркал и тронулся. Эрни прыгнул на последнюю подножку, открыл дверь в купе, а там — вся свадьба.

“Мы тебя ждали. — закричали все, — мы думали, ты уже не придешь”. “Не оставаться же мне единственным евреем. — вздыхает Эрни. — каждая капля моей крови взывала бы к вам. Запомните: где вы, там и я. Разве не ранит меня меч. пронзающий ваши сердца? Разно не слепну я, когда нам выкалывают глаза? И разве не еду я вместе с вами, когда вы садитесь в особый поезд?” “Едешь, едешь”. — оживились все, кроме барышни Блюменталь; она за билась в угол с грудным младенцем на руках и робко зажимает коленями свой узелок. “Ангел небесный. — жалобно мурлычет она, — я так надеялась, что ты не придешь”… “Это еще почему? — спрашивает Эрни. — Разве мне нет места среди вас?” “Надевай-ка вот эту куртку. — говорит дед. — и. чем слушать пустые бутылки, садись лучше возле Голды; она как хорошая еврейская жена оставила тебе место, хоть она и не дочь пророка”. “И я тебе оставил место”, — говорит Эрни Голде. Она молча пожимает ему руку и. высовываясь в окно, обращает его внимание на необычайную длину особого поезда. Издали появляются другие поезда с таким количеством вагонов, что они теряются из виду. Все поезда съезжаются в один центральный пункт, расположенный где-то далеко впереди паровозов. В Польше, по слонам Мордехая. “Куда мы едем, я не знаю, и догадываться, как некоторые, не умею, но едем мы туда все вместе, и это хорошо”, — говорит Муттер Юдифь. “В Польшу, — повторяет Мордехай. — Бог нас всех туда зовет, больших и малых. Праведников и простых смертных”. “Верно, — нравоучительно заявляет второй ивритоязычный солдат, — и теперь тут образуется пустота в форме шестиконечной. звезды”. “Но Бог расплатится с ними той же монетой,

— вдруг картавит Мориц. — Он сотрет их. как и нас, в порошок”. И в эту минуту Эрни чувствует, что обязан высказать свою давнишнюю великую мысль. “Мориц, Мориц, — говорит он, — если есть Бог, Он всех простит: потому что всех нас Он бросил слепыми в реку и слепыми оттуда вытащит; слепыми, как в первый день появления на свет”. “Тогда что же он сделает с нами, если простит остальных? Отправит в особо роскошный рай?” — спрашивает Мориц. “Нет, нет, — спокойно отвечает Эрни. — Он скажет нам: вот что, возлюбленные дети мои, я сделал из вас жертвенного агнца для всех народов, чтобы сердца ваши навсегда остались чистыми”. “О. мой друг.

— вступает снова в разговор второй ивритоязычный солдат, — зачем все-таки эта поездка? Зачем?” Все бесполезно. Никакие слова Эрни не могут успокоить сердце второго ивритоязычного солдата и избавить от ужаса малышей, тихо сидящих между Муттер Юдифь и дедом и прижимающих к себе узелки. Эрни вдруг начинает бить дрожь. Он подходит к Голде. и она, любовно кладя руку мужу под куртку, нежно гладит его грудь. Но, несмотря на счастье, которым наполняется его душа, прикосновение этой руки к обнаженным нервам и мышцам причиняет такую жестокую боль, что Эрни едва подавляет крик и улыбается Голде, которая вся усыпана травой. В этот момент скрипач ударяет по струнам, и все начинают плакать. Никогда еще голос скрипача не звучал с такой силой.

О, нельзя ли подняться на небо.
У Бога спросить, зачем все устроено так?

Поезд исчезает в конце пути, но звуки скрипки легкой дымкой еще поднимаются в небо. И вдруг — Эрни совсем один. Он стоит голый на железнодорожном полотне, расставив ноги между рельсами, и ветер перебирает каждую жилку его окровавленного тела. Нет, думает он, ничто так не передает ощущение смерти, как расставание с любимым существом. Дым от скрипки тоже исчезает, и Эрни начинает во сне кричать. Кричать, кричать, кричать…

НИКОГДА БОЛЬШЕ!

… И солнце, что встает

над местечком в Литве или в Польше.

Никогда больше

Не увидит и окне

Старика-еврея, что бормочет псалмы.

Не осветит оно

Старика, что бредет в синагогу.[10]

Исаак Каценельсон.

1

Несколько товарных поездов, несколько инженеров и несколько химиков одолели это древнее жертвенное животное — еврейский народ Польши. Пройдя непостижимыми путями через всю историю, старинная, вереница костров завершилась крематорием: реки влились в море, где теряется все: и река, и шлюпка, и человек.

В процессе истребления еврейской расы лагерь Дранси был лишь одним из многочисленных стоков, установленных на покорных склонах Европы: одним из сборных пунктов, откуда спокойно, без суматохи гнали стадо людей дальше, на бойню, к укромным долинам Силезии, к новоявленным небесным пастбищам. В искусстве уничтожения, в науке убийства немцы достигли такого совершенства, что для большинства обреченных на смерть истина открывалась только в газовых камерах. От гражданских процедур до ритуальных обрядов, от внесения в списки до нашивания желтой звезды, от рассылки по транзитным лагерям до окончательной выгребки останков — на всех этапах механизм работал безупречно, добиваясь полного послушания от человеческого стада, перед которым до самого конца помахивали лоскутом надежды.

Так, весь лагерь Дранси верил в существование далекого царства под названием Пичипой. где под надзором белокурых пастухов евреи смогут прилежно жевать траву новых времен.

Даже те, кто прослышал об “окончательном решении”, не доверяли ни ушам своим, ни памяти, ни помутившемуся рассудку. Внутренний голос успокаивал их, уверял, что такого не было, нет и быть не может, пока написты остаются человекообразными хотя бы на вид. А когда этот голос умолкал, его либо сменяло спасительное безумие, либо несчастные бросались с шестого этажа на цементную площадку, получившую в лагере печальную славу. Но и это они делали молча, унося с собой страшную тайну, а если бы им пришло в голову кому нибудь ее поведать, нее равно никто не поверил бы, потому что душа привязана к жизни, как верная рабыня.

В изоляторе Эрни видел последствия всех телесных и духовных страданий, какие только могут выпасть на долю живого существа. Старики из еврей ских богаделен Парижа, умалишенные из сумасшедших домов, женщины прямо из родильных отделений, дети, покрытые гноем и коростой, с искусанными клопами лицами — бетонный барак дрожал от стонов день и ночь. Санитары с желтыми звездами, в прошлом известные врачи и знаменитые профессора, обводили двух и трехэтажные койки беспомощным взглядом, испуганным и невидящим, как у слепых. Ад. Настоящий ад. Ни больше, ни меньше. А бороться в аду — все равно что играть с дьяволом в жмурки, понял Эрни, глядя на свары, которые затевались вокруг помойных ведер, заменявших кастрюли.

Санитары прозвали его Придурком. Особенно один из них, католик, у которого в роду кто-то оказался евреем, так и ходил вокруг койки Эрни, словно завороженный из ряда вон выходящим поступком, приведшим молодого еврея в изолятор.

— Это же безумие! — говорил он. приподнимая очки в золотой оправе, будто хотел получше разглядеть Эрни. — Мало вам того, что вы еврей, так вы еще пришли добровольно в лагерь!

— А все, что происходит сейчас, вот сию минуту, не кажется вам безумием? — однажды сказал ему Эрни. — Посмотрите, у вас на груди медальон с Пречистой Девой, а на халате — желтая звезда. А родиться с восьмой частью еврейской крови разумно?