Наталья Астахова - Письма с Земли

• Название: Письма с Земли
• Автор: Наталья Астахова
• Издательство: Текст
• Жанр: Городское фэнтези
• Год: 1992
• ISBN: 5-87106-031-5

---

Он много чего там захотел. Живыми голыми руками он хотел развести большую беду. Задним умом… Неужели всегда?

Он, Алексей Павлович, инженер, прибыл на пострадавшую АЭС одним из первых и пробыл совсем недолго. Их, первых, сменили быстро. Но ему хватило. Всего хватило. На всю оставшуюся жизнь. Кто же мог предположить, что окажется она такой короткой. И такой, в сущности, глупой, и такой бессмысленной.

А там, на бульваре Клавы, у славного парня, погонщика мулов, шла своя жизнь, где ничего не взрывалось и все зависело только от него, от погонщика, и еще немного от случая. Чтобы случай был счастливым, погонщик не часто и не очень старательно молился, но в себя верил все-таки больше, чем в случай. И чтобы вера эта упрочилась, делал все основательно и не торопясь. Вовремя кормил, поил, купал мулов, смотрел, чтобы удобной и исправной была упряжь. Сам ел, пил, спал, работал — всего в меру, все в свое время.

И все же случай в его жизни нет-нет да и бывал сильней самого погонщика. Например, когда подбросил прямо в повозку эту прохладную, с белым цветком в волосах, вызывающую стон не то восторга, не то отчаяния.

Алексей Павлович, инженер, тоже стонал. Из последних сил. Ему не хотелось тратить последние силы на бесполезные стоны. Ему хотелось еще побыть погонщиком мулов. Дождаться сына, передать ему свое неспешное, свое вечное дело. И не дождаться знания о том, что очень скоро его дела не будет вовсе, мулы станут никому не нужны. Зато погонщики останутся. Как месть природы за изобретение мулов. Безработные погонщики, даже не знающие, кто они на самом деле, разбредутся по земле, заполняя все вокруг своей неизбывной тоской по ушедшему. От безделья и неопределенности станут они инженерами, а некоторые даже — художниками. Все взрывы и стихийные бедствия — от их неудельности.

И в этой жизни теперешней своей, которая сейчас вот так нелепо кончалась, в этой жизни, где давно уже нет погонщиков и, кажется, нет уже мулов, где ничего не зависит от тебя самого и очень мало — от случая, даже в этой жизни ему еще хотелось немного побыть.

Он почти знал, что теперь нужно делать, а главное, знал — как. Как погонщик. Основательно. Чтобы дело — одно. Чтобы женщина, дарованная случаем, — тоже одна. Вызывающая стон восхищения и благодарности случаю. Ему даже казалось, что он ее встретил, похожую на ту, что у погонщика. Но позвонить не успел, сказать не успел. Он много чего не успел.

Сил осталось только на стон.

…Чуть-чуть оклемалась и отправилась в путь. По коридору. Длинному, как мука. Вонючему, больничному. К окну в самом его конце. К окну в палате не подойти — вплотную к нему кровать, на ней — чье-то кровоточащее страдание. Не тревожить.

А в коридоре окно — ничье. А за ним — зима. Снег идет. Боже, ну почему это считается красивым, если это так холодно. Но все равно лучше, чем стены и стоны палаты.

Маленькое какое-то зданьице в углу двора, под деревом. Люди. Автобус с черной полосой. Открывается дверь домика, из нее выносят… не хочу!

— Ну что ты под окном торчишь? Опять потом на тебя одеял не настачишься, грелок не натаскаешься. Да ты что, сомлела никак? Ну что там в окне-то, морга не видала? А, отмучился, бедненький. Говорят, с этой самой покалеченной станции болячку привез. Слышала я, они все, кто там был… Да ты все тут? Иди, иди к себе. Ну что? Давай уж отведу, держись.

Няня забросила меня на кровать и унеслась по своим милосердным делам. Я лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, утопив голову в жесткой плоской подушке.

Белый потолок, конечно же, не окно. И уж, конечно, не окно моего дома. Но если очень постараться, можно представить себе голубые купола, голые ветки зимних деревьев, а потом, чуть прищурясь, увидеть листья на них, а потом тень от листьев на земле. Дорогу. По ней, если идти налево, — холм. А направо — тропинка к дому погонщика. О, а вот и повозка, запряженная мулами. Она все ближе, ближе. Но какая-то странная. Чего-то не хватает. Да она пустая… Погонщика нет, мулы бредут сами.

Отмучился…

В белой-белой пыли не слышны шаги. Только скрип повозки, только пыльный шлейф за ней.

Я же вижу ясно: там лето. Но мне все равно очень холодно. Потому что я уже здесь.

НАСЛЕДНИЦА ПО КРИВОЙ

Страна вступила во второй этап гражданской войны, на этот раз названной перестройкой. Линия фронта проходила прямо через мое сердце. Я смотрела по телеку выступление еще вчера горячо любимого писателя и с каждым его словом все больше убеждалась в том, какая он сволочь.

За окном гостиничного номера плыло непонятное время суток, именуемое здесь белой ночью. Город этот, воплощенный великими зодчими бред императора, тоже плыл, как мираж. Из болот, по каналам, прямо в море, плыл, помахивая разведенными мостами, унося дворцы, сфинксов, львов, пряча в глубинах каменных дворов-карманов адреса великих писателей и их героев, пряча сны и надежды своих граждан, вздохи влюбленных, вопли кошек…

Нет, не стану я описывать белую ночь. Просто обозначается время и место действия. Хотя действия никакого нет.

Гостиница в Ленинграде — мое временное убежите, путешествие — вид лекарства, попытка уйти от себя. Безнадежная. Попытка увезти ребенка хоть на время от нежелательных влияний. Разумеется, безрезультатная. И все же…

Вообще-то мы, ведьмы, обычно понимаем что к чему. Это вообще-то, а в частностях куда трудней.

Да, ведьмы, что же здесь особенного? Даже в годы пресловутого застоя некоторые альтисты летали и были демонами. Даже еще раньше, в еще более страшные времена, нечистая сила на страницах великого романа посетила столицу нашей Родины. А уж теперь-то, когда все можно писать, хотя по-прежнему не все печатают, всякая нечисть так и полезет со всех страниц. А может, нет?

Но это дело писателей, издателей, пусть разбираются сами. Опять я не о том.

Нам, ведьмам, всегда жилось трудно. И когда в нас рьяно верили, и, тем более, когда перестали верить начисто. И теперь, когда даже в серьезных журналах обсуждают «полтергейст» и другие проявления неведомого. Наука молчит, народ судачит, мы бедствуем.

Наше ведьмачество тянется издавна, передается не по прямой, а зигзагом. От бабки — старшей дочери младшей дочери. Поясняю. У моей бабки (ведьмы) — две дочери (обе — не ведьмы). Моя мать — младшая дочь моей бабки, а я старшая дочь моей матери. Значит, ведьма. Передать должна своей внучке от младшей дочери.

Но младшей дочери нет, время уходит, может уже и не быть. Интересно, если она единственная, может ли считаться и младшей? Спросить не у кого. Да и что передавать-то? Прежде да, было времячко. Теперь кому что нужно? Ведьмы вырождаются, по себе сужу.

Угроза выродиться совсем стала реальностью, или это реальность стала угрозой? Прежде всего угрозой вырождения.

Художник пишет автопортрет, когда нет натуры более подходящей. Писатель — чтобы через себя объяснить читателю то, что он все равно не поймет или давно знает и без писателя. Зачем нужен автопортрет ведьмы-неудачницы, я не знаю. Но думаю, что когда-нибудь и он сгодится.

Времена не выбирают. Это общеизвестно. Бытие определяет. Это тоже все знают. В разбитом зеркале — не кусочки большого отражения, а маленькие отражения большого. Сколько вместится. Остальное — за рваными краями. Итак, что же мое.

БЫТИЕ ОПРЕДЕЛЯЕТ (Эскизы к портретам и обстоятельствам)

Выпадания. На грязной гальке валялось дохлое море. Видимо, оно издохло давно и уже завонялось.

Мы купались в дохлом вонючем море. Потом сидели на заплеванном пляже. Ели дохлую рыбу. Мы ее не здесь поймали, а привезли с собой, купив в магазине. Еще ели помидоры. Они были вроде как живые, но полные нитратов, а это еще хуже, чем дохлые. «Ты помидоры любишь? — Кушать — да, а так — нет!» И вправду, за что же их любить?

Потом мы валялись сами, как дохлые, под палящим солнцем. Всасывали радиоактивные лучи, активно всасывали, наверное, чтобы быстрее сдохнуть в самом деле. Пили перегретую «пепси-колу», от которой, говорят, разлагается печень. Курили сигареты, наверное, чтобы лучше усваивалась радиация.

— Хорошо как, правда? — не спросила, а заявила моя подруга, зачем-то поставив в своем заявлении знак вопроса.

Она — удивительное существо. Умеет видеть хорошее там, где его и близко нет. Коровьи лепешки кажутся ей розами.

В однокомнатной «хрущевке» она живет со своим мужем, дочерью и еще мужем дочери. Еще у них огромная собака с человеческими глазами. Другой бы с ума сошел, а подруга радуется, что все у них так хорошо, все вместе. У других, может, есть квартиры поболее, но нет всего, что есть у них.

Она радуется, когда в магазине дают сосиски и когда вместо полутора выдают по два кило сахара. Меня это бесит.

Она радуется, когда к власти приходит новый лидер. А я не верю.