Самуил Лурье - Успехи ясновидения

• Название: Успехи ясновидения
• Автор: Самуил Лурье
• Издательство: Пушкинский фонд
• Жанр: Критика
• Год: 2002
• ISBN: 5-89803-093-X

---

Государство отпустило руку Церкви - пошатнулось - выронило экономику - на ту беду лиса близехонько бежала - и через поколение Великая революция, о необходимости которой Вольтер, вступая на поприще, и не помышлял, совершилась...

Короли всех мастей, хоть и портили ему на первых порах игру, отнюдь не были противны этому безродному космополиту. Без отвращения целовал он руку то Людовику XV, то Фридриху II, и Екатерине II писал: целую ваши ноги, белые, как снега вашей страны. С монархией господин де Вольтер не враждовал - только с церковью Христа.

В наши дни трудно объяснить - хотя легко понять, - за что так неотступно ненавидел преуспевающий поэт и делец организацию, которая лично ему не чинила ни малейших препятствий. Но бесспорно, что это была сильнейшая - и целеобразующая, так сказать, - страсть его жизни. Утоляя этот пламень, Вольтер не брезговал ничем, вплоть до того, что осквернял суеверия толпы - ее же предрассудками: к примеру, честил католиков просто-напросто жидами.

"Да, жиды и идолопоклонники, если вам угодно знать. Разве ваш Бог не был рожден евреем? Разве он не был обрезан, как еврей? Разве, он не исполнял всех еврейских обрядов?.. Разве ваши крестины не еврейский обычай, заимствованный у восточных народов? Разве вы до сих пор не называете главный из ваших праздников еврейским словом "пасха"? Разве вы уже семнадцать с лишним веков не поете, в сопровождении дьявольской музыки, еврейских песен, которые вы приписываете еврейскому царьку - разбойнику, развратнику и человекоубийце?.."

Апостол терпимости, как видим, недурно знал свою публику. Именно поэтому от всего сердца порицал пропаганду атеизма. Он предугадывал последствия:

"Бедный и сильный атеист, уверенный в своей безнаказанности, будет глупцом, если не убьет вас, чтобы украсть ваши деньги. С этого момента все общественные связи будут порваны, тайные преступления заполонят землю, подобно стае саранчи, которая, будучи едва заметной поначалу, затем опустошает ваши поля. Чернь станет только разбойничьей ордой..."

Тем не менее нового Бога для бедных Вольтер так и не выдумал - и распространял религию, какую исповедовал сам: беснуясь при мысли о Спасителе, он все же, как человек просвещенный, не мог себе представить мироздание без Творца. Насмехаясь над Крестом, он верил как бы в вечный двигатель, вращающий ярмарочную карусель.

Эта гипотеза удовлетворительно истолковывала все факты - кроме зла и кроме страдания.

Погрешность, в общем, терпимая для наблюдателя бесстрастного - то есть умеющего исполнить совет сэра Фрэнсиса Бэкона Веруламского: не оставлять заложников Судьбе, - а Вольтер умел, и не дорожил ничем, за исключением здоровья и богатства (в частности, как замечает Пушкин, "он не имел самоуважения и не чувствовал необходимости в уважении других людей").

Но, почитая себя всех умнее, он был несчастлив, как все, и утешался только сознанием, что "не пожелал бы счастья, если бы ради него надо было стать дураком".

И он тосковал, особенно сильно в старости, по неверной хотя бы надежде на иллюзию, будто жизнь содержит какой-то смысл, пусть совершенно непостижимый.

В "Задиге" надежда эта высказана горячо, в "Кандиде" она совсем плоха, в "Простодушном" - умирает вместе с прекрасной Сент-Ив, и эта последняя повесть печальней Шекспировой - действительно, самая печальная на свете.

Не странно ли, что ее создал циничный сочинитель "Орлеанской девственницы" (столь ценимой, к слову сказать, русскими декабристами)?

Отражаясь одна в другой, обесчещенные героини поэмы и повести, обе, распутная и невинная, намечают судьбу и облик так называемой души автора личной, бессмертной (что бы ни значили эти слова).

...Кое в чем Вольтер не сомневался: в могуществе печатного слова; и еще в том, что мир потихонечку с течением времени становится лучше.

Вдруг это заблуждение, и маятник уже пошел обратно?

Если даже и так, не Вольтер виноват.

Он же нас предупредил, самый словоохотливый из литераторов, что не наше дело - рассуждать, для чего создано такое странное животное, как человек: наше дело - молчать; и возделывать свой сад - конечно, если удалось приватизировать участок.

II. Против руссофобии

Сомнительно, чтобы нашлось на свете существо, способное принять всерьез и одолеть без ослепительной скуки роман "Эмиль, или О воспитании". Руссо почитал это свое произведение самым значительным и ценным. В июле 1762 года оно казалось таким опасным, что тогдашние доносчики убедили тогдашних начальников эту книгу казнить огнем, автора - изгнанием. Что же мы видим, раскрыв "Эмиля" сегодня? Взрывчатая когда-то философия упакована в картонажную бесцветную беллетристику и проложена пышной пыльной ватой таких наставлений по педагогике, что они могли бы украсить советский учебник: "Девочкам не без основания дают или должны давать мало свободы, ибо, получив свободу, они ею злоупотребляют". Вот именно. И нелепо было бы ожидать большей глубины от педагогического романа, сочинитель которого в глаза не видывал ни единого из собственных детей: как известно, акушерка, приняв роды у Терезы Левассер, тотчас отвозила очередного младенца в воспитательный дом ("не будучи в состоянии сам воспитывать своих детей и отдавая их на попечение общества, с тем, чтобы из них вышли рабочие и крестьяне, а не авантюристы и ловцы фортуны, я верил, что поступаю как гражданин и отец").

Люди, развязавшие Великую французскую революцию, черпали сознание своей правоты из трактата Руссо "Об общественном договоре". Эта книга описывала историческую реальность как поправимую ошибку, внушала желание перемен и отчасти предопределила их. Будущее, предсказанное ею, хоть и стало прошлым, но еще не кончилось, и трактат жжется до сих пор. Обоюдоострых афоризмов, собранных здесь, хватило бы и еще на одну революцию (а чего доброго - и на парочку контрреволюций в придачу).

Но странно: вникая в этот прославленный трактат, вспоминаешь невольно - что хотите делайте - родной и постылый, как запах рыбьего жира, "материализм и эмпириокритицизм". Не слог, нет - какое же может быть сравненье, - а добродушно-презрительный взгляд на чужие мысли, возгонкой коих добываются собственные; и на всех этих бедолаг-предшественников, не способных угадать истину, взлететь к ней, - не смеющих подогнать условия задачи к нужному, желательному, единственно верному ответу.

Невысокая себестоимость невыстраданных мнений незаметна за величавой осанкой. Вот подпущено, скажем, едкое словцо про Генриха IV - про того самого, что в католики пошел по расчету (политическому: "Париж стоит обедни") - беспримерная, действительно, беспринципность, - и неважно, что и сам-то великий гражданин, добродетельный Жан-Жак, тоже в свое время переменил религию, причем за сущие гроши (потом при удобном случае вернулся в лоно прежней). Великих истин, великолепно изложенных, ничто не может отменить, ни помрачить, - а все же лучше было бы этого короля не трогать.

Вот почему высочайшим созданием Руссо представляется "Юлия, или Новая Элоиза". Тут Друг человечества не лжет нисколько - просто выдумывает всё, и трудно не влюбиться в этот обман. То есть события сами по себе довольно правдоподобны, поступки героев не очень и странные, - но мотивированы такой самоотверженной любовью... Нет, если разобраться, то и любовь обыкновенная, человеческая, и даже склонна уступать обстоятельствам и условностям. Но она так высказана - вся, до тончайших оттенков, так выговорена отчетливо, ясно и эффектно - без остатка превращена в несколько тысяч граненых фраз. Только в этом и обман - не бывает любви двоих, осознавшей себя до последнего знака препинания как единый связный смысл, но обман какой неотразимый! Сколько людей - вымышленных, как Татьяна Ларина или Вертер, и вполне реальных, как Жуковский или Герцен, - поверили ему, на свою беду. Сколько слез пролилось в Европе из-за этого романа. Как писали "Санкт-Петербургские ведомости" в 1778 году: "Если книга сия свернула много голов, то еще несравненно более направила сердец".

А сочинил сию книгу человек, не знавший счастья с женщинами, поскольку ни одна не догадалась его хоть раз высечь, а он стыдился об этом попросить. "Никогда не смея признаться в своей склонности, я по крайней мере тешил себя отношениями,, сохранявшими хотя бы представление о ней. Быть у ног надменной возлюбленной, повиноваться ее приказаниям, иметь повод просить у нее прощения - все это доставляло мне очень нежные радости..."

"Исповедь" - великая, без сомнения, книга - вероятно, и бессмертная, но навсегда останется тайной, с какой целью Руссо ее написал. Отчего полагал он необходимым рассказать человечеству, что в юности был он бомж, летун, отчасти несун (ленту какую-то стащил, служа в лакеях), а молодость провел на содержании у стареющей авантюристки, которую в постели величал маменькой? Зачем нам знать о его сексуальных причудах, о болезни мочевого пузыря, о неладах с тещей? Все изображено с такой жалостью и нежностью к себе, с таким самодовольством, что мужественной эту правдивость не назовешь.