Александр Блок - Из записных книжек и дневников (фрагменты)

• Название: Из записных книжек и дневников (фрагменты)
• Автор: Александр Блок
• Жанр: Русская классическая проза

---

Драма о фабричном возрождении России, к которой я подхожу уже несколько лет, но для которой понадобилось бы еще много подступов (даже исторических), завещается кому-нибудь другому - только не либералу и не консерватору, а такому же, как я, неприкаянному.

Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного с ней - есть хамство. Оно подстерегало меня с гимназических времен, проявлялось в многообразных формах, и вот - подступило к горлу. Запаха солдатской шинели не следует переносить. Если говорить дальше, то эта бессмысленная война ничем не кончится. Она, как всякое хамство, безначальна и бесконечна, безобразна.

1917

14 апреля Начало жизни?

Выезд из дружины в ночь на 17 марта. Встреча с Любой в революционном Петербурге. 10 - 13 апреля - Крюково - мама; еврейка. 13 апреля - днем Художественный театр, вечер у Гзовской. 14 апреля меня вызывает М. И. Терещенко.

Я - "одичал": физически (обманчиво) крепок, нравственно расшатан (нейрастения - д-р Каннабих). Мне надо заниматься своим делом, надо быть внутренно свободным, иметь время и средства для того, чтобы быть художником. Бестолочь дружины (я не имею права особенно хулить ее, потому что сам участвовал в ней), ненужность ее для государства.

Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой) я художник, т. е. свидетель. Нужен ли художник демократии?

"Концерт", или "мистерия", Станиславского (об этом он говорил мне в Крюкове, а перед тем - Рахманинову).

22 апреля

Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться.

Ал. Блок. 22.IV.1917

21 мая

[...] Отдыхая от службы перед обедом, я стал разбирать (чуть не в первый раз) ящик, где похоронена Л. А. Дельмас. Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья ("счастья", да) с этой женщиной. Слов от нее почти не останется. Останется эта груда лепестков, всяких сухих цветов, роз, верб, ячменных колосьев, резеды, каких-то больших лепестков и листьев. Все это шелестит под руками. Я сжег некоторые записки, которые не любил, когда получал; но сколько осталось. И какие пленительные есть слова и фразы среди груды вздора. Шпильки, ленты, цветы, слова. И все на свете проходит. Как она плакала на днях ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся жестоко, увидев искру прежней юности на лице, молодеющем от белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы. [...] Бедная, она была со мной счастлива. Разноцветные ленты, красные, розовые, голубые, желтые, розы, колосья ячменя, медные, режущие, чуткие волосы, ленты, колосья, шпильки, вербы, розы.

28 мая

[...] ... я написал письмо Любе, очень нехорошее письмо, нехорошее моей милой. Не умею писать ей. Никогда не умел ее любить. А люблю. [...]

1918

4 января

О чем вчера говорил Есенин (у меня).

Кольцов - старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы), Клюев - средний - "и так и сяк" (изограф, слова собирает), а я младший (слова [...] - только "проткнутые яйца").

Я выплевываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия).

(Интеллигент) - как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут... и выпустят (жест наверх; вообще - напев А. Белого - при чтении стихов и в жестах, и в разговоре).

Вы - западник. Щит между людьми. Революция должна снять эти щиты. Я не чувствую щита между нами.

Из богатой старообрядческой крестьянской семьи - рязанец. Клюев в молодости жил в Рязанской губернии несколько лет.

Старообрядчество связано с текучими сектами (и с хлыстовством). Отсюда - о творчестве (опять ответ на мои мысли - о потоке). Ненависть к православию. Старообрядчество московских купцов - не настоящее, застывшее.

Никогда не нуждался. Есть всякие (хулиганы), но нельзя в них винить народ.

Люба: "Народ талантливый, но жулик". Разрушают (церкви, Кремль, которого Есенину не жалко) только из озорства. Я спросил, нет ли таких, которые разрушают во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т. е. моя мысль тут впереди?).

Как разрушают статуи (голая женщина) и как легко от этого отговорить почти всякого (как детей от озорства).

Клюев - черносотенный (как Ремизов). Это - не творчество, а подражание (природе, а нужно, чтобы творчество было природой; но слово - не предмет и не дерево; это - другая природа; тут мы общими силами выясняли).

[Ремизов (по словам Разумника) не может слышать о Клюеве - за его революционность.]*

Есенин теперь женат. Привыкает к собственности. Служить не хочет (мешает свободе).

Образ творчества: схватить, прокусить.

Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму выплеснуться до луны.

Жадный окунь с плотвой: плотва во рту больше его ростом, он не может проглотить, она уж его тащит за собой, не он ее.

* Скобки в автографе Иванов-Разумник (псевд. Разумника Васильевича Иванова)

31 января

[...] Юноша Стэнч 6} (провожавший меня до дому). Мы - дрянь, произведения буржуазии. Если социализм осуществится (я образован, знаю четыре языка и знаю, что он осуществится), нам останется только умереть. Мы не имеем понятия о деньгах (обеспечены). Полная неприспособленность к жизни. Октябрьский переворот все-таки лучше февральского (немного пахнет самодержавием). Все - опиисты, наркоманы. Модно быть влюбленным в Кузмина, Юрьева (женщины - нимфоманки). Эфир. Каждый вечер - три телефонных звонка от барышень ("Вы так испорчены, что заинтересовали меня").

Нас - меньшинство, но мы - распоряжаемся (в другом лагере современной молодежи). Мы высмеиваем тех, которые интересуются социализмом, работой, революцией и т.д.

Мы живем только стихами. За пять лет не пропустили ни одного издания. Всё наизусть (Бальмонт, я, Игорь Северянин, Маяковский... тысячами стихов). Сам пишет декадентские стихи (рифмы, ассонансы, аллитерации, танго). Сначала было 3 Б (Бальмонт, Брюсов, Блок); показались пресными, - Маяковский; и он пресный, - Эренбург (он ярче всех издевается над собой; и потому скоро мы все будем любить только Эренбурга).

Все это - констатированье. "И во всем этом виноваты (если можно говорить о вине, потому что и в вас кто-то виноват) - вы отчасти. Нам нужна была каша, а вы нас кормили амброзией".

Я каждые полгода собираюсь самоубиться". [...]

6} Валентин Стенич

30 августа

Весной 1897 года я кончил гимназические экзамены и поехал за границу с тетей и мамой - сопровождать маму для леченья.

Из Берлина в Bad Nauheim* поезд всегда раскачивается при полете (узкая колея и частые повороты). Маму тошнило в окно, а я придерживал ее за рукава кофточки. После скучного житья в Bad Nauheim'е, слонянья и леченья здорового мальчика, каким я был, мы познакомились с m-me Садовской.

Альмединген, Таня, сестра m-me Садовской, доктор, ее комната, хораллы, Teich** по вечерам, туманы под ольхой, мое полосканье рта viaigre de toilette!***, ее платок с Peau d'Espagne.****

Летом мы вернулись в Шахматове. На вокзале в Москве нас встретила О. Ю. Каминская, которая приготовила маму к тому, что с дидей случился удар.

Осенью я шил франтоватый сюртук, поступил на юридический факультет, ничего не понимал в юриспруденции (завидовал какому-то болтуну - кн. Тенишеву), пробовал зачем-то читать Туна (?), какое-то железнодорожное законодательство в Германии (?!). Виделся с m-mе Садовской, вероятно, стал бывать у Качаловых (Н. Н. и О. Л.) (?). К сожалению, не помню, как кончился год.

Весной следующего года на выставке (кажется, передвижной) я встретился с Анной Ивановной Менделеевой, которая пригласила меня бывать у них и приехать к ним летом в Боблово по соседству.

С января уже начались стихи в изрядном количестве. В них - К. М. С., мечты о страстях, дружба с Кокой Гуном (уже остывавшая), легкая влюбленность в m-mе Левицкую - и болезнь. В Шахматове началось со скуки и тоски, насколько помню.

Меня почти спровадили в Боблово. Я приехал туда на белой моей лошади и в белом кителе со стэком. Меня занимали разговором в березовой роще mademoiselle и Любовь Дмитриевна, которая сразу произвела на меня сильное впечатление. Это было, кажется, в начале июня.

Я был франт, говорил изрядные пошлости. Приехали "Менделеевы". В Боблове жил Н.Э. Сум, вихрастый студент (к которому я ревновал). К осени жила Марья Ивановна. Часто бывали Смирновы и жители Стрелицы.

Мы разыграли в сарае "Горящие письма" (Гнедича?), "Букет" (Потапенки), сцены из "Горя от ума" и "Гамлета". Происходила декламация. Я сильно ломался, но был уже страшно влюблен.

Сириус и Вега.

Кажется, этой осенью мы с тетей ездили в Трубицыно, где тетя Соня подарила мне золотой; когда вернулись, бабушка дошивала костюм Гамлета.

К осени, по возвращении в Петербург, посещения Забалканского стали сравнительно реже (чем Боблова). Любовь Дмитриевна доучивалась у Шаффе, я увлекся декламацией и сценой (тут бывал у Качаловых) и играл в драматическом кружке, где были присяжный поверенный Троицкий, Тюменев (переводчик "Кольца"), В. В. Пушкарева, а премиером - Берников, он же - известный агент департамента полиции Ратаев, что мне сурово поставил однажды на вид мой либеральный однокурсник. Режиссером был - Горский Н. А., а суфлером бедняга Зайцев, с которым Ратаев обращался хамски.