Эжен Фромантен - Доминик

• Название: Доминик
• Автор: Эжен Фромантен
• Издательство: Эль-фа
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-88195-048-8

Роман «Доминик» известного французского художника и писателя Эжена Фромантена (1820–1876) – тонкий психологический рассказ-исповедь героя, чья жизнь сломлена и опустошена всепоглощающей любовью к женщине, ставшей женой другого.

---

Доминика я застал в крайней подавленности, и. когда позволил себе с искренним участием осведомиться о здоровье его друга, на лице у него появилось выражение глубочайшего горя.

– Полагаю, что нет смысла вас обманывать, – сказал он. – Рано или поздно истина выйдет наружу и прольет свет на это трагическое событие, которое слишком легко было предвидеть, но, к сожалению, невозможно предотвратить.

И он протянул мне письмо Оливье.

Орсель, ноябрь 18…

Мой дорогой Доминик.

Пишущий эти строки по существу уже мертв. Моя жизнь никому не приносила пользы, я слишком часто это слышал, и люди, мне близкие, могли только стыдиться ее. Пора было мне самому положить ей конец. Мысль эта, давно уже меня навещавшая, снова пришла мне в голову вчера вечером, когда я выехал от тебя. Я обдумал ее по пути в Орсель. Я нашел, что она вполне резонна и никому не в ущерб, а мое возвращение домой, в ночную пору и среди известного тебе ландшафта, отнюдь не могло отвлечь меня и заставить переменить решение. Я был неловок и сумел только обезобразить себя. Как бы то ни было, я убил Оливье. То немногое, что от него осталось, будет ждать своего часа. Я уезжаю из Орселя и никогда не вернусь. Я не забуду, что ты был – не скажу, лучшим – единственным моим другом. Ты – оправдание моей жизни. Ты будешь свидетельствовать за нее. Прощай, живи счастливо, и если будешь рассказывать обо мне сыну, сделай это лишь затем, чтобы он не вырос похожим на меня.

Оливье.

К полудню начался дождь. Доминик поднялся к себе в кабинет, куда пригласил и меня. Эта полусмерть товарища молодости, единственного давнего его друга, насколько я знал, оживила, хоть и не без привкуса горечи, воспоминания, которые ожидали только подходящего случая, чтобы вырваться на волю. Я не вызывал его на откровенность, он сам подарил ее мне. И, словно ему надо было лишь перевести на язык слов шифрованные воспоминания, которые были у меня перед глазами, он рассказал мне без аффектации, но не без волнения, следующую историю.

3

То, что я собираюсь рассказать вам о себе, вряд ли значительно и могло бы вместиться в несколько слов: сельский житель, который ненадолго расстается с родным селением, сочинитель, недовольный своими творениями и подавляющий в себе манию сочинительства, и кровля отчего дома, фигурирующая как в начале, так и в конце истории. Столь скучное резюме да известная вам банальная развязка – пожалуй, самое лучшее, что есть в этой истории по части морали, и, верно, самое интересное, что есть в ней по части фабулы. Все прочее ни для кого не поучительно и способно взволновать лишь мою память. Я не делаю тайны из своего прошлого, поверьте; но стараюсь говорить о нем как можно реже – на то есть свои причины, не имеющие ничего общего с желанием казаться романтичней, чем я есть на самом деле.

Из нескольких лиц, которые имеют касательство к этой истории и о которых я буду вам рассказывать почти столько же, сколько о себе самом, один – старый друг; трудно подобрать для него определение, еще труднее судить о нем без горечи: вы только что читали его прощальное траурное письмо. Никогда не стал бы он пускаться в объяснения по поводу жизни, которую прожил и которой не мог быть доволен. Включить ее в эти воспоминания – значит в какой-то степени оправдать ее. У второго из моих персонажей нет никаких оснований умалчивать о своей жизни. По самому роду своей деятельности он – лицо публичное: вы его знаете, либо вам, может статься, доведется с ним познакомиться, и я не думаю, что хоть в какой-то степени умалю его достоинства, поведав вам о скромном начале его пути. Что же касается третьей особы, знакомство с которой оказывало живейшее влияние на мою молодость, то, волею обстоятельств, теперь ей ничто не грозит, ничто не омрачит ее счастья, ничто не напомнит о прошлом, и ей нет причин страшиться сходства меж собственными воспоминаниями и воспоминаниями того, кто расскажет вам о ней.

Могу сказать, что семьи у меня не было, и лишь теперь, когда у меня есть дети, я узнал, как нежны и надежны узы, которых я был лишен в их возрасте. Мать моя едва смогла выкормить меня и умерла. Отец прожил еще несколько лет, но был настолько слаб здоровьем, что я перестал ощущать его присутствие задолго до того, как его потерял, и он умер для меня гораздо раньше, чем наступила действительная его кончина, так что в тот день, когда он угас и я остался один и в трауре, я не почувствовал никакой существенной перемены, которая отозвалась бы во мне болью. Смысл слова «сирота», которое все вокруг произносили таким тоном, как будто в нем было что-то роковое, представлялся мне весьма смутно, и только по слезам наших слуг я понимал, что меня надобно жалеть.

Я вырос среди этих добрых людей и под присмотром одной из сестер моего отца, госпожи де Сейсак; вначале она опекала меня издалека, но позже, когда попечения о моем имуществе и воспитании настоятельно потребовали ее присутствия, перебралась в Осиновую Рощу. Во мне она нашла юного дикаря, неотесанного и вполне невежественного; подчинить меня было легко, убедить труднее, я был бродяжкой в самом точном смысле слова, не ведал, что такое труд и правила поведения, и когда в первый раз услышал разговоры о занятиях и распределении времени, разинул рот от удивления, обнаружив, что жизнь отнюдь не сводится к блаженной беготне по полям. До той поры ничего другого я не делал. Последние мои воспоминания об отце были таковы: в редкие часы, когда болезнь, подтачивавшая его силы, давала ему небольшую передышку, он выходил из дому, брел к ограде парка и в солнечную послеполуденную пору прогуливался там, опираясь на толстую трость и ступая медленно-медленно, так что казался мне совсем стариком. Я тем временем носился по полям и ставил силки для птиц. Другого примера у меня не было, и я полагал, что мое времяпрепровождение – почти точный сколок с отцовского, с небольшою только разницей. Что же до товарищей моих игр, это были дети соседних крестьян, либо слишком ленивые, чтобы ходить в школу, либо слишком юные, чтобы работать в поле; и от них я выучился смотреть на будущее с величайшей беспечностью. С ними прошел я единственную школу, которая была мне по душе, единственный курс наук, который я принял без бунта, и, заметьте, единственный, которому суждено было принести лучшие и самые стойкие плоды. Исподволь и вперемешку в моей памяти копились всякие мелочи, составляющие премудрость и прелесть сельской жизни. У меня были все задатки для того, чтобы извлечь пользу из подобного учения: крепкое здоровье, зрение истого крестьянина, то есть безукоризненное; слух, сызмала привыкший схватывать малейший шорох; неутомимые ноги и при этом пристрастие к жизни на вольном воздухе, внимание ко всему, что можешь наблюдать сам, что можешь видеть либо слышать, мало склонности к чтению печатных историй, величайший интерес к изустным; чудеса из книг занимали меня меньше, чем чудеса из легенд, и местные поверья я ставил куда выше волшебных сказок.

В десять лет я был такой же, как все дети в Вильнёве: я знал столько, сколько они, немногим меньше, чем их родители; но было между ними и мною одно различие, сначала неприметное, но которое потом вдруг стало явным: дело в том, что уже тогда окружающий мир, его явления, одни и те же что для меня, что для них, у меня вызывали ощущения, которые им, по-видимому, были совершенно чужды. Так, например, когда я начинаю припоминать, я убеждаюсь, что в ловле птиц меня больше всего привлекало совсем не удовольствие делать силки, ставить их под кустами и подстерегать добычу, а что-то другое, и вот доказательство: если в памяти моей и остался сколько-нибудь живой след от долгих часов, которые провел я, лежа в засаде, то это – четкое зрительное воспоминание о том или ином месте, точное представление о времени года и времени суток, даже эхо каких-то звуков, все еще мне слышных. Может статься, вам это покажется ребячеством, но я до сих пор помню, что тридцать пять лет тому назад, когда я вечером осматривал ловушки, расставленные на свежевспаханном поле, стояла такая-то погода, ветер дул оттуда-то, или что было тихо, небо было серое, сентябрьские горлицы летели над полями, рассекая воздух с резким свистом, а на окрестных холмах стояли ветряные мельницы, с крыльев которых сняли парусину, и ждали ветра, а ветра не было. Сам не знаю, как могла моя память удержать столь незначительные подробности, точно отметив не только год, но даже, может быть, день, и удержать их настолько прочно, что им нашлось место в рассказе человека, более чем немолодого; но если я остановился на этом воспоминании, одном из тысячи прочих, то лишь затем, чтоб показать вам, что мое физическое бытие уже оставляло след в моем сознании и во мне развивалась какая-то особая память, весьма мало чувствительная к фактам, но обладавшая своеобразной способностью вбирать впечатления.

Не было сомнений – особенно для тех, кто озаботился бы моим будущим, – что такого рода воспитание, здоровое, как принято считать, никуда не годилось. Как беззаботно мне ни жилось, сколько ни было у меня друзей из числа деревенских мальчишек, с которыми я был на ты и на равных, в сущности я был одинок, одинок из-за своего происхождения, одинок из-за своего положения, и мое настоящее было в бесчисленных противоречиях с моим будущим. Я сердечно привязывался к людям, которые годились мне в слуги, не в друзья; сам того не замечая, бог весть как, но прочно прирастал я к местам, которые мне следовало покинуть, и покинуть как можно скорее; наконец, я приобретал привычки, способствовавшие лишь тому, чтобы из меня получился тот неопределенный персонаж, с которым вы позже познакомитесь, полукрестьянин, полудилетант; я мог быть то одним из них, то другим, то обоими вместе, но ни одному из них никогда не удавалось полностью вытеснить другого.