Александр Кривицкий - Тень друга. Ветер на перекрестке

• Название: Тень друга. Ветер на перекрестке
• Автор: Александр Кривицкий
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1984

За свою книгу «Тень друга. Ветер на перекрестке» автор удостоен звания лауреата Государственной премии РСФСР им. М. Горького. Он заглянул в русскую военную историю из дней Отечественной войны и современности. Повествование полно интересных находок и выводов, малоизвестных и забытых подробностей, касается лучших воинских традиций России. На этом фоне возникает картина дружбы двух людей, их диалоги, увлекательно комментирующие события минувшего и наших дней.

Во втором разделе книги представлены сюжетные памфлеты на международные темы. Автор — признанный мастер этого жанра. Его персонажи — банкиры, генералы, журналисты, советологи — изображены с художественной и социальной достоверностью их человеческого и политического облика. Раздел заканчивается двумя рассказами об итальянских патриотах. Историзм мышления писателя, его умение обозначить связь времен, найти точки взаимодействия прошлого с настоящим и острая стилистика связывают воедино обе части книги.

Постановлением Совета Министров РСФСР писателю КРИВИЦКОМУ Александру Юрьевичу за книгу «Тень друга. Ветер на перекрестке» присуждена Государственная премия РСФСР имени М. Горького за 1982 год.

---

Ранним утром серенького дня перед зданием редакции нас ожидала «эмка». Стали укладываться. Переднее сиденье было покрыто темно-малиновым ковром, низко свисавшим через спинку. В путанице его изломанного рисунка мне неясно почудились очертания еще более темных, каких-то уже совсем черно-малиновых драконов. «Откуда эта роскошь?» — спросил я у водителя. «Майор Шестопалов дали, со склада выписали. Их там много. Эвакуированные».

Мы миновали ежи и надолбы окраины и выехали на Волоколамское шоссе. Прямо перед моими глазами из непостижимых глубин ворса поднималась пещерная пасть дракона. Я с надеждой поглядывал на Павленко, предвкушая неизбежный поход в таинственное царство ковроведения.

— Чего тебе? — спросил Петр, поймав мой просительный взгляд.

— Чего, чего!.. Прочти ковер. Интересно же. Что он там скажет...

— В прифронтовой полосе, друг мой, нужно читать не ковры, а карты, — невозмутимо сказал Павленко и не спеша достал из планшета аккуратно сложенные листы... Потом коротким движением легко и нежно тронул мой бок своим локтем. Впереди был фронт — около часа езды.

Когда я думаю о Павленко, то вспоминаю мужество его ума, способного стоять под ружьем без отдыха и срока, его писательские муки, неистощимый пыл его общественного темперамента и, конечно, плутовские истории, какими он так бескорыстно веселил и обольщал друзей.

Вспоминаю и ту комнату, где, осуществляя идею индивидуального суверенитета, состязались, бесцельно ораторствуя, глухие друг к другу краснобаи. Вижу милого Павленко с его ладонью веером — неподражаемым жестом удивления, ловлю на себе взгляд его проницательных глаз из-под очков. Тень друга не покидает мои дни...

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ЗАГЛАВИЯ, ИЛИ ТЕНЬ, СКОЛЬЗЯЩАЯ В СТРОКЕ

1

«Восстань, пророк, и виждь и внемли». Что выражает эта пушкинская строка, если не веру в пророческую суть подлинной поэзии, литературы?! Помню, как тогда же, в дни нашей совместной жизни в редакционной комнате, мы говорили с Павленко о, казалось бы, магическом свойстве истинного большого художника прозревать будущее, о предощущениях Блока, о смутных его предчувствиях, не обманувших поэта, когда он, еще ощупью, торил свою тропу в социальной жизни общества. Каким откровением в сонной одури мещанского быта или в атмосфере высокомерия монархической незыблемости должны были прозвучать так хорошо известные теперь строчки:

И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи.
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.

Мы вспоминали вещие слова молодого Маяковского: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год».

Мы искали в литературе предсказаний о той войне, что была теперь нашей жизнью и судьбой. Многие советские писатели понимали: передышка, отпущенная нам историей, будет длиться недолго. В воздухе пахло грозой. Но, может быть, острее и полнее, чем другие, эту предгрозовую атмосферу ощущали еще в тридцатых годах, мне кажется, три писателя: Николай Тихонов, Петр Павленко и Всеволод Вишневский.

Однажды я набрел в библиотеке «Красной звезды» на сборник стихов Николая Тихонова, написанных в 1936 году, и когда с Петром мы начали читать стихи вслух, нас поразила их провидческая суть.

Цикл назывался «Тень друга», и эпиграфом к нему была первая строка из одноименного стихотворения Батюшкова: «Я берег покидал туманный Альбиона...»

В то ночи сорок первого года, как читатель уже знает, мы не раз обращались к знаменитому стихотворению Батюшкова, навеянному гибелью его друга, в «битве народов» под Лейпцигом.

Какими прихотливыми путями пришла к Тихонову мысль о стихах, посвященных Петину, и как связались они в его сердце с картинами предвоенной Европы — «тайна сия велика есть». И что именно пришло раньше — эпиграф или сам цикл, — также неизвестно. Я хотел спросить автора, но, подумав, решил, что вопрос будет праздным. А вот о том, как возникла жизненная основа его стихов, можно рассказать словами самого Тихонова.

В 1935 году он в составе советской делегации был на Международном конгрессе писателей в защиту культуры. Впервые увидел страны Европы, бродил по Варшаве — она еще не предчувствовала роковой осени 1939 года, по Вене, где на домах еще оставались следы уличных боев тридцать четвертого, когда австрийские рабочие-шуцбундовцы оказали вооруженное сопротивление полиции и войскам, видел Париж, где и проходили заседания конгресса, гулял по Лондону и возвратился морем в Ленинград.

Может быть, на последнем участке этого маршрута он и вспомнил ту строку из Батюшкова: «Я берег покидал туманный Альбиона...»

Пароход проходил Кильским каналом, и Тихонов видел признаки лихорадочно-поспешной подготовки немецкого фашизма к будущей войне. В небе почти непрерывно шли учебные бои истребителей, на воде маневрировало множество военных кораблей всех классов. Перед островом Гельголанд из морской пучины вынырнула подводная лодка — на ее палубе появились не только офицеры, но и люди в штатском: очевидно, происходила передача новой субмарины военным морякам, шли ходовые испытания.

Очень мне хочется вспомнить здесь стихотворение «Мы идем Кильским каналом», вспомнить все, целиком:

Кильский канал — это длинный канал,
Усыпительный, как веронал.

Как будто все то же стоят берега,
И стража все та же, все так же строга,

И поезд все тот же стучит над водой,
Все той же завалены барки рудой.

И ржавые тачки ползут, как одна,
И только на лицах пестра тишина.

Их надо, как шифры, читать не спеша,
Когда под конвоем проходит душа.

Но я не умею, но я не могу
Читать наугад на таком берегу.

Кильский канал — это длинный канал,
Мучительный, как трибунал.

На мачту, где флага тяжелый багрец,
Насмешливо смотрит фашистский юнец.

Повязка чернеет изломом креста,
И краска загара до злобы густа.

Недвижна канала седая струна,
А ржавые тачки ползут, как одна.

Как будто весь воздух иссвистан плетьми,
Молчанье металла — над людьми.

Но вижу, за мостиком барки одной
Стоит человек, отделенный стеной.

Тончайшей стеной от повязки с крестом,
Он мало заботится, видно, о том.

Кулак он сжимает, шагает вперед.
Рот фронта салют кораблю отдает.

И смотрит, как будто его не узнал,
На тихий, как каторга, Кильский канал.

Ни одного пустого слова нет в этих строчках. Каждое двустишие словно выковано из стали. Идет пароход, движутся берега, меняются картины, но полностью исключена соблазнительная перечислительность.

От одного двустишия к другому растет напряжение. Душа и сознание сообща всматриваются, вдумываются, охватывают чувствами эту чужую жизнь, и ты понимаешь: «тихий, как каторга, Кильский канал» — угрожающий образ путей, какие вскоре вдоль и поперек пересекут Европу, чтобы несколько лет мучила ее каторга войны и «нового порядка», где «...будто весь воздух иссвистан плетьми, молчанье металла — над людьми».

Тихонов вспоминал, с какой иронией встретили парижские «знатоки европейской политики» его прогнозы. А он говорил им, что чувствовал. Его томило предощущение близкой войны.

Мысленно он уже видел прыжок фашистского зверя на этот не думающий об опасности древний материк. Он представлял себе траекторию этого прыжка. Можно поразиться стихам того времени:

А в Варшаве шумят тополя,
Электричеством вымыты спицы,
Позабыв про немые поля,
Как на тризне, гуляет столица.

Послушайте дальше:

И встает неизвестный солдат
Из могилы, луной освещенной,
И, как маршал, последний парад
Принимает страны обреченной.

Через четыре года вторая мировая война началась с нападения гитлеровского вермахта на Польшу, «страну обреченную».

А в то время, когда Тихонов писал стихи, озаренные видениями недалекого будущего, реакционная пресса хлороформировала сознание европейских народов, стараясь усыпить их фальшивым миротворчеством будущих «мюнхенцев». Британский премьер Чемберлен получит аудиенцию у фюрера в Берлине, а вернувшись в Лондон, заявит соотечественникам: «Я привез вам мир».