Александр Кривицкий - Тень друга. Ветер на перекрестке

• Название: Тень друга. Ветер на перекрестке
• Автор: Александр Кривицкий
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1984

За свою книгу «Тень друга. Ветер на перекрестке» автор удостоен звания лауреата Государственной премии РСФСР им. М. Горького. Он заглянул в русскую военную историю из дней Отечественной войны и современности. Повествование полно интересных находок и выводов, малоизвестных и забытых подробностей, касается лучших воинских традиций России. На этом фоне возникает картина дружбы двух людей, их диалоги, увлекательно комментирующие события минувшего и наших дней.

Во втором разделе книги представлены сюжетные памфлеты на международные темы. Автор — признанный мастер этого жанра. Его персонажи — банкиры, генералы, журналисты, советологи — изображены с художественной и социальной достоверностью их человеческого и политического облика. Раздел заканчивается двумя рассказами об итальянских патриотах. Историзм мышления писателя, его умение обозначить связь времен, найти точки взаимодействия прошлого с настоящим и острая стилистика связывают воедино обе части книги.

Постановлением Совета Министров РСФСР писателю КРИВИЦКОМУ Александру Юрьевичу за книгу «Тень друга. Ветер на перекрестке» присуждена Государственная премия РСФСР имени М. Горького за 1982 год.

---

Не я оболгал в своем открытом письме жизнь интеллектуалов в Западном Берлине. Не я оскорбил писателей, живущих в этом городе. Но я обнаружил гомерическое незнание его общественной жизни. Все это сделал г-н Краус по нашему адресу. С какой же стати советская газета будет публиковать его инсинуации? Два раза он брался за перо и дважды был изобличен фактами, не поддающимися опровержению. Цифры, названия, даты — это все твердые предметы.

Спрашивается: так ли уж необходима «Дер Тагесшпигель» некомпетентность в столь злокозненном выражении? Не то у нас тысячелетие на дворе. Вряд ли два миллиона западных берлинцев тоскуют по идеологическому режиму «фронтового города». С трудом представляю себе их заинтересованность в бессмысленной клевете на жизнь советского общества. Вот почему я надеюсь увидеть и это свое открытое письмо на страницах Вашей газеты. Под ее заголовком стоит обозначение: «независимая». Если имеется в виду независимость от сил реакции, жаждущих вернуть Западную Европу в эпоху политического неолита, то моя надежда не окажется напрасной.

Второе письмо мое газета «Дер Тагесшпигель» не напечатала, но Вольфганг Краус на ее страницах больше не появлялся.

КОЕ-ЧТО ИЗ ЖИЗНИ БОГАТЫХ

Турин называют «ночлежкой «Фиата». Три четверти его жителей так или иначе связаны с производством автомобилей. Если в Турине сильно пахнет бензином, то в городе Асти, центре одноименной провинции, не выветривается аромат вермута.

Каждый четвертый бокал вина, осушаемый в мире, налит из бутылки с надписью «Made in Italy». Вся округа Асти очень давно прозвана «винной». Пятьдесят заводов производят здесь столовые вина, а шестьдесят — шипучие и, конечно, знаменитые вермуты. Нам знаком этот аперитив, чуть маслянистый, с легкой горечью, напоминающий вкус раздавленного ядра вишневой косточки. В наших магазинах итальянский вермут бывает представлен двумя фирмами — «Чиндзано» и «Ганча».

Я еду из Турина в Асти, чтобы встретиться с хозяином здешних мест. Ганча — это также и фамилия.

Доктор Леонардо Ганча, миллионер, пригласил меня в свою вотчину, хотя сам постоянно не живет нигде. Его рабочий кабинет, как он сказал, оборудован в самолете. Он член исполнительного комитета «Конфиндустрия», объединяющей большую часть итальянских промышленников.

Высокий, худощавый, с любопытствующими глазами, Ганча стоит у подъезда отеля — там на первом этаже большой ресторан. Здоровается со мной, широко улыбается, протягивает руку шоферу.

Мы стоим несколько мгновений у машины — трое мужчин, случайно одетых совершенно одинаково: летние серые костюмы в космополитическую мелкую клеточку. Свой я подутюжил в туринской гостинице, самый мятый — у миллионера. Все понятно: деловому человеку вроде нет времени возиться со своей одеждой.

Секретарь доктора Ганча в самой изысканной форме обусловила лимит времени — час с четвертью.

Зал ресторана уже пуст или, скорее, еще пуст, и мы садимся за столик в глубине, у стены. Мой собеседник бывал в Москве, останавливался в «Национале» и там же главным образом кормился. Ему понравилось. Он спросил меня об источниках тонкостей русской кухни.

— Охота и рыболовство, — сообщил я.

— А именно? — поинтересовался Ганча.

— Например, тертый рябчик с икрой.

— Феноменально! Это, должно быть, прекрасно! — восхитился миллионер.

Но тут я счел нужным объяснить, что в старой России было два меню: в одном — тюря и толокно, в другом — тертый рябчик с икрой, курник и омлет «сюрприз».

Ганча, почуяв недоброе, заметил:

— У нас в Италии люди разного состояния едят одни и те же спагетти.

Я почти согласился:

— Да, конечно, однако все зависит от приправ и гарнира, но так ли? Традиционные блинки-лепехи ела и царская деревня, но в Петербурге у Кюба — да и повсюду, где были деньги, — из тончайшей муки пекли воздушные блины с ажурной каймой, а уж к ним полагалось бог знает что!

Стремясь поберечь время для чисто итальянских тем, я перевел беседу на экономическую конъюнктуру. Ганча пожаловался: вялость, инфляция. Мы заговорили об укреплении взаимовыгодных связей между нашими странами. Вспомнили Геную, Рапалло, 1922 год, когда западный мир впервые увидел официальных представителей Советского государства и услышал предложение мира и торговли «на равных».

— В нашей семье я еще ребенком узнал имя Чичерина, — неожиданно сказал Ганча. — В дни Генуэзской конференции наша знать устраивала приемы в честь съехавшихся дипломатов. Моя бабушка — графиня Массуко-Спинола — дала торжественный ужин на своей вилле в Куаттро деи Милле в честь вашего министра иностранных дел...

В Москве я заглянул в архивные и мемуарные материалы. Георгий Васильевич Чичерин вспоминал, как его посещали в Италии заводские рабочие и служащие и даже государственные чиновники, просившие автографы. Аристократы приглашали в гости. Он писал: «Меня приняла и показала свой дворец маркиза Бальби — вместе со своими родственниками, как принчипесса Боргези, маркиз Савиньи и др. Потом принимал меня маркиз Паллавичино, состоявший при нас маркиз ди Нобиле и его друг, граф ди Санта Кроче и т. д.»

Таким образом, по чичеринскому списку, графиня Массуко-Спинола попала в число «и т. д.». Но здесь нет обиды семейству Ганча: приемы следовали один за другим. А местечко Куаттро деи Милле было хорошо знакомо Чичерину. Туда его пригласил Ллойд-Джордж, чтобы преподнести «Лондонский меморандум» — требование признать царские долги. Советская делегация, как известно, отклонила эти претензии.

Наверно, в те дни Чичерин и побывал у бабушки моего собеседника.

Я легко представил себе парадный зал, теплые огни люстр, отраженные венецианскими зеркалами, толпу сановных вельмож — раззолоченные мундиры, ленты через плечо, фраки, белый глянец туго накрахмаленных, выпуклых на груди сорочек; светских дам — модные тогда собольи и шиншилловые палантины, шелк и кружева, блеск драгоценных камней в низких вырезах вечерних туалетов. Сияют ордена и кулоны.

Входит Чичерин.

Он устало сутулится. Он тоже во фраке. Таким его можно увидеть на старой фотографии, снятой в Генуе. Вместо с ним Рудзутак, Воровский, Красин, Литвинов... За ними — Советская страна, дотла разоренная двумя войнами, и пролетарская диктатура, отчетливо сознающая свое историческое величие.

Уже на другой день после отъезда из Куаттро деи Милле советская делегация подписала договор между РСФСР и Германией. Шантаж и угрозы Антанты оказались бессильны. Советская страна в блеске ленинской дипломатии выходила на международную арену, чтобы спокойно и неотвратимо влиять на ход мировых событий. Теперь даже школьник знаком с понятием «Рапалло», и, похоже, Ганча гордился причастием своей родни, хотя и весьма косвенным, к страстям того времени.

— Ваша бабушка была дальновидной женщиной, — отметил я.

— Да, — не без удовольствия подтвердил Ганча, — она обладала чувством реального. Но вот мой отец стал видным фашистом. Он поднялся на высшую ступень иерархической лестницы и, собственно говоря, был губернатором Асти, всей этой провинции. — Ганча описал рукой широкое полукружие, внимательно поглядел на меня и добавил: — Когда рухнул фашизм, отец сказал: «Каким безумцем я был, поверив во все это!»

Трудно было понять, всерьез ли говорит Ганча о прозрении отца, действительно ли не ощущает трагикомизма этой метаморфозы фашистского чиновника «под занавес». Но, модифицируя тему, я спросил, что он думает о неофашизме.

— Это блеф! — воскликнул он. — К ним идут люди без убеждений!

— А кто им дает деньги?

— Только не «Конфиндустрия», — поспешно бросил Ганча.

Мы возвращаемся к проблемам итальянской экономики.

— Деловое партнерство со всем миром — наш принцип. Мы хотим дать нашей промышленности новую скорость. В исполнительном комитете «Конфиндустрии» веют свежие ветры. Мы понимаем свою ответственность перед обществом. Мы хотим работать не для прибыли. Человечество должно выйти на новые рубежи.

В потоке обычной риторики просвещенного капиталиста я различаю обрывки новейших теорий. Ганча ведет речь о «зрелых корпорациях», в чьей практике проблема профита отступает на второй план перед стремлением увеличить массу продукции и расширить рынок с помощью снижения цен.

Мотив этот хорошо известен хотя бы из труда популярного американского экономиста Джона Гэлбрайта «Новое индустриальное общество». Но эта проповедь техноструктуры, способной стабилизировать капитализм и достичь мира в промышленности, наскочив на реальности жизни, быстро перешла в нечто газообразное. Она рассеялась уже к концу шестидесятых годов, и сам автор грустно засвидетельствовал ее испарение. В мире собственников ей в принципе нет места.