Альфред Кох - Отходняк после ящика водки

• Название: Отходняк после ящика водки
• Автор: Альфред Кох
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-055943-5, 978-5-403-01940-8

Альфред Кох и Игорь Свинаренко написали новую книгу, вдохновившись успехов предыдущей («Ящик водки»).

Отходняк – довольно важное для русских состояние. Оно бывает мучительным – но и продуктивным и креативным тоже. В таком состоянии мы иногда совершаем открытия и постигаем истины. Узнаем новое и важное, принципиально важное, о себе и других людях. О жизни.

Что б вы ни говорили, отходняк никогда не бывает скучным.

Кстати, «Ящик водки» этой весной вышел в Америке. Непросто было перевести его на английский. Перевести на другой язык такую вещь, как «Отходняк», будет потруднее…

---

– Или оказываемся в тюрьме.

– А вот это уже из другой оперы.

– Извини, это реалии нашей жизни.

– Это из другой оперы, и если ты затрагиваешь эти аспекты, то, поверь мне, наверное я не могу вспомнить ситуации, когда я прибегал, скажем, к таким методам.

– Ну так твои конкуренты против тебя прибегали.

– Ну это дело уже каждого конкретного человека.

– Я понимаю. Но просто ты же должен понимать, что бежишь не по гладкому стадиону, где все играют по заранее заданным правилам, и что цена удовольствия может стоить тебе жизни.

– Ну ты заостряешь вопрос.

– От этого удовольствие еще сильнее?

– Честно говоря, в какой-то момент – может быть. Я как бы в своей повседневной деятельности никогда не задумывался над тем, что цена этой деятельности – жизнь или там свобода. Если бы я себе отдавал отчет, что такова цена, то, может быть, и пересмотрел свою точку зрения… Хотя вряд ли…

– Ну ты даешь! Когда ты начинал свой алюминиевый бизнес, то знал, какие там нравы царят, да? Знал, что цена может быть такой?

– Ну, опять же, может быть, меня звезда хранит, но мне кажется, что я никогда не сталкивался с такими ситуациями, когда холодок этого ощущения настолько был близок, как ты сейчас говоришь…

– Просто ты гнал прочь от себя такой анализ. Как говорил крестный отец, «это мешает бизнесу».

– Может быть, как раз наоборот, может, это отнести мне в позитив – что я никогда не допускаю, что я чувствую эту грань и никогда не подхожу так близко к этой пропасти.

– То есть ты осторожен?

– Наверное, так.

– Интересно. А если бы тебе сказали, что для дальнейшего продвижения бизнеса надо к этой грани подойти? Подошел бы?

– Ну, я тебе скажу так. Наверное, нет ничего, что стоило бы жизни. Жизни как таковой – и моей в первую очередь. Нет тех материальных ценностей, которые я… Короче, ответ: не стал бы, не подошел бы к этой грани. Если бы реально понимал, что, с моей точки зрения, вероятность того, что уровень риска выше моей границы, наверное, не стал бы. Если это касается исключительно коммерческих вопросов. Не стал бы. Другое дело, если бы я столкнулся с такой проблемой, которая может перерасти в проблему не бизнеса, а проблемы твоих человеческих и жизненных принципов. Тогда ответ не такой однозначный.

АМЕРИКА И УКРАИНА

– Что для тебя Америка?

– Фактически Америка для меня первая страна, куда я поехал за границу. Причем я туда поехал не как многие – после 90-х годов, а еще при Советской власти. То есть можешь себе представить, да? Был там 86-й или 87-й год. Еще было Политбюро, еще не было пресловутых кооперативов, не было частной собственности. Не было шоу под названием «съезд народных депутатов». Америка для меня стала шоком – это было такое откровение, открытие. Я физиологически до сих пор помню, что дышал иначе. Понимаешь, я ходил по лесу небоскребов Нью-Йорка и – ощущение: абсолютно интернациональная страна, абсолютно, с каким-то таким внутренним духом свободы. Конечно, это потом все изменилось и я увидел много того, чего не видел раньше. Сейчас я понимаю, в чем разница между Америкой и Россией, Америкой и Европой – мне кажется, что я понимаю. И конечно же, нет уже такой однозначной превосходной формы высказываний в адрес Америки – я сегодня достаточно сдержан. Но в целом, вот знаешь, остается теплота… Это как первая любовь, как первое открытие. Я ощутил исключительный комфорт комбинации, знаешь, – физиологии, души, настроения, то есть и зрительный, и звуковой ряд, и эмоциональный ряд – настолько комфортно и приятно.

– Смог бы жить там совсем?

– В постановке «смог бы жить», мне кажется, что бы смог.

– А в постановке – смог бы жить с той же мерой комфортности и самореализации?

– Нет, не смог бы.

– Чего не хватит?

– Языка. Я говорю по-английски. Но сейчас я не о языке как средстве передачи информации, а о языке как части существования.

– Эстетическая категория?

– Да. Язык – это часть меня. То есть я должен говорить так, как хочу. Я никогда не научусь говорить по-английски так, как по-русски. Я хочу слышать то, что хочу. Для меня это часть мира. Или часть жизни. Есть шесть наших органов чувств, а вот язык для меня – это как музыка, как литература. Вот без этого мне бы сильно чего-то не хватало… Я потерял бы…

– А на твоей родине, на Украине?

– Сейчас уже то же самое. Хотя в детстве я украинским владел достаточно хорошо.

– Но сейчас и на Украине можно жить, общаясь только на русском. Еще долго можно будет так жить.

– Ты имеешь в виду, мог бы я жить на Украине?

– Да.

– В этом смысле я не вижу большой разницы с Россией. Небольшая разница есть, с точки зрения, ну скажем, культурологических ценностей.

– А вот в чем – ты как человек, который родился на Украине, причем в той ее самой западной части, которая в наибольшей степени антимоскальски настроена, – вот ты можешь сформулировать суть претензий украинцев к России, не позволяющих им жить в одном государстве? Или это все на уровне эмоций? А сформулировать это в виде слов невозможно?

– Да нет, конечно, возможно. Все ж понятно: люди жили совершенно в другом обществе.

– В каком таком другом? Ты имеешь в виду Польшу в 39-м году?

– Да. Поверь, Алик, это большая разница. Это было нормальное развитое капиталистическое общество. Это не была какая-то окраина чего-то.

– Нет, ну это была Австро-Венгрия для начала, а не Польша никакая.

– Тем более. Хотя это было еще раньше. Австро-Венгрия была до революции, до 14-го года. Мой отец родился там и вырос. Он достаточно подробно рассказывал об образе жизни этого небольшого городишка. Это было нормальное европейское государство. Со всеми нашими бытовыми, обыденными представлениями о том, как оно живет. Люди жили в более-менее нормальных условиях, они там ездили отдыхать, они там имели хорошее образование, они жили в другом обществе. Не было известного пресса со стороны политических сил. По крайней мере из рассказов моего отца или тех, кто там жил, я не увидел какого-то влияния политики на жизнь людей. Это была многонациональная страна. Многонациональный город – Дрогобыч. В нем до войны была треть еврейского населения, которое, насколько я понимаю, не испытывало какой-нибудь там гнет. У меня оттуда вся моя еврейская ветвь представлена. Это было достаточно цивилизованное государство. Я, например, сужу по образованию. У отца сохранились его книжки из гимназии – что они учили, как они учились. Знаешь, у них сохранилась старая австро-венгерская, да, впрочем, и дореволюционная российская, традиционная система: сначала ты учился в начальной школе, а потом было разветвление на классическое и реальное образование. Кто выбирал классическое – шел в гимназию. Кто выбирал реальное – шел в реальное училище. Отец пошел в гимназию.

А возвращаясь к твоему вопросу, отвечу так. Поскольку люди помнят, что они жили в других условиях, то понятно, что когда по-настоящему, после войны, пришла Советская власть и навязала свои правила, то людям это не понравилось. И не нравится до сих пор. Плюс территория была явно не сильная индустриально, такой хуторской принцип жизни. Сильное крестьянское упрямство. А их – в колхозы…

– Вообще есть ощущение, что Украина – родина?

– Нет. Не знаю почему. Может быть, опять же возвращаюсь к вопросу о языке, все-таки для меня украинский язык не родной. То есть я читаю, говорить-то сейчас уже не говорю.

РУССКИЙ ЯЗЫК

– А в Дрогобыче на каком языке говорили – на русском? Вот, например, ты на каком говорил?

– На русском.

– И отец говорил?

– В семье все говорили на русском, и учился я в русской школе. Таким образом, у меня, как у Набокова, Родина – это русский язык. Почему он так легко относился к эмиграции? Потому что для него Родиной был язык. Это же известные его стихи, я уже не помню дословно, но смысл состоит в том, что он отказывается говорить и писать по-русски, после того как Сталин с Гитлером подписали пакт. Вот тогда для него и началась настоящая эмиграция. Без родного языка. Наличие этого исторического факта для меня исключительно важно. Исключительно. Вот, например, мне, с учетом моего сносного английского, сказать по-английски какой-нибудь спич особой сложности не составит. Но, выступая на каких-либо публичных мероприятиях, я максимально стремлюсь говорить по-русски, потому что я себя по-другому чувствую. Принципиально по-другому.

– Ну конечно, каких-то синонимов не хватает, понятных оборотов, образов, приколов. Это как раз меня не удивляет. Но если такое уважительное и бережное отношение к языку, не было попыток писать?

– Прозу – нет, а стихи – да.

– Но это юношеское поветрие или уже во взрослом возрасте?