Валентин Маслюков - Зеленая женщина

• Название: Зеленая женщина
• Автор: Валентин Маслюков
• Жанр: Детектив

---

Она смотрела на него в столбняке.

— Я не понимаю, — грубо сказал он. Грубость это происходила от силы выражения. — Не понимаю, почему верующие так боятся смерти?

Он не сводил взгляда.

— Это тело боится. А душа ликует, — сказала она.

— Значит, не верите, — тихо возразил он, подавшись ближе. — Значит, не верите! — повторил он. — Если тело боится.

Он оглянулся, словно приглашая народ засвидетельствовать это чудовищное открытие. Люди шли по грязному апрельскому тротуару, где еще недавно лежал не вовремя выпавший снег, шли и не замечали драмы — на повороте у входа в арку.

— Значит, не верите, — окончательно и безразлично — устало, сказал он.

Глаза ее отуманились, влага заволокла нижние веки.

— Верю.

По сухой щеке в мелких морщинках покатилась слеза. Влага меняла цвет кожи: прочерченная слезой полоска становилась насыщеннее, но темнее.

Генрих пожал плечами и пошел к оставленному им целую эпоху назад подъезду.

Майя, как он и рассчитывал, оказалась дома:

— Вячеслав в театре. Вы зайдете?

Открытые двери и тишина по всей квартире обещали уединение. Генрих поставил планшет прямо у входа, прислонив к стене, по которой сбегал из-под потолка, бросаясь на не готового к этому человека, огромный когтистый ящер — игуана.

— В домофоне звучит ваш бесплотный голос. И душа ликует, — неожиданно для себя сказал он, не здороваясь. — Хочется стать на колени: это я, господи!..

Майя улыбнулась:

— Проходите.

Генрих подмигнул ящеру, глянул мельком в зеркало и, примечая по пути безлюдные комнаты, неспешно прошел на кухню по длинному, сплошь завешенному эскизами Пищенко коридору. Майя принялась заглядывать в дубовые шкафчики. Доставая то и это, она тянулась на цыпочках и приседала, сразу же обтягивая вниз короткую кофточку. Она задумчиво прикладывала к губам палец и отвлекалась, чтобы обменяться с гостем пустячной фразой. Эта несколько все же картинная озабоченность выдавала неожиданное для Генриха и приятное ему смущение.

Живописно пятнавший кухню солнечный свет старил строгое, довольно широкое лицо, Майя представлялась уже не столь молодой, как помнилась Генриху по последней встрече. Белокурые локоны до плеч, попадая в поток солнца, светились россыпью, каждым отдельным волоском, что так хорошо передал Рембрандт в своей «Данае». Теперь Генрих опознал и характерный нос с горбинкой — словно списанный у Рембрандта, вспомнил полуоткрытые в расслабленном ожидании губы — у Рембрандта. Не молодая и оттого по зрелому страстная, открытая божественному лучу Даная.

— Чего я не выношу, — сказал он, принимая чашку, — это пошлости.

Майя отозвалась каким-то уместным словом. Приготовив кофе гостю, она варила себе и, стоя у плиты, разделяла внимание между пенным урчанием в турке и собеседником.

— Пошлость — плесень, ржавчина, она разъедает все, что было новым и свежим. Я крестился пять… нет, куда! — восемь… девять уже что ли лет назад. Обновление. Бог его знает… кажется, мне его не надолго хватило… Сегодня со всех прилавков на тебя смотрят дурные открытки с невыносимо слащавым Христом и не менее слащавой девой Марией в окружении идиотских ангелочков… Единственный Христос, которого я могу принять, это простодушный Христос Иеронима Босха. Но вернуться к Босху? Через пятьсот лет?

Майя сидела напротив и молчала, словно ожидая чего-то важного, она помешивала ложечкой кофе.

— И вот поймите, Майя… — начал он, отодвинув чашку, — поймите это брезгливое бессилие. Всюду тараканы и пауки. Как ты переведешь эту гадость?!

Он замолчал, опомнившись, и некоторое время как будто бы соображал, где очутился. Потом, потянувшись вперед, накрыл на столе ее руку.

— Простите, Майя, тараканов и пауков — я сам не понимаю, куда меня занесло. Простите.

Она вскинула глаза.

Дрогнувшие пальцы ее замерли и не шевелились, словно накрытая ладонью ящерка. Свободной рукой она продолжала помешивать в чашечке.

— А все потому… страшно соскользнуть к пошлости… Едва начинаешь говорить о чувствах, соскальзываешь куда-то… в какую-то неизбежность. Я страшусь слова любовь…

— Интересно, — сказала она с иронией, но как-то некстати и запоздало, что Генрих отметил.

Эта неловкая ирония приободрила его. Вопреки волнению и в противоречии с ним явилась несколько даже снисходительная уверенность, а вместе с тем — ясность мысли и хладнокровие фразы.

— Проще сказать, из каких моментов все состоит, — продолжал он с удовольствием от этого нового ощущения. — Множество неясных переживаний, надежды… фантазии, да, смелые чувственные фантазии… Хочется разобрать на части гремучую смесь восхищения, какого-то страха, который десять раз останавливал меня перед вашим домом…

— Подождите. — Она извлекла руку.

Он принял послушный и смирный вид.

— Подождите, — повторила она, — а как вы представляете себе наши отношения?

Они встретились взглядом.

— Майя, я люблю вас. Давно. Сильно.

Сказал и с легкой досадой почувствовал, что последние два слова были лишние. Они нарушали меру. Законченность фразы.

— Да, но как мы устроим наши отношения? Как вы это себе представляете? — возразила она тоже спокойно.

Его хватило только на жалостливую гримасу и жест: ну можно ли так?

Она настаивала:

— Чего вы хотите?

— Майя…

Она ждала.

— Чего я хочу?

— Да.

— Я люблю вас.

— То есть вы хотите, чтобы мы встречались?

— Майя, я правильно понимаю?.. Всё, до конца?.. Вы готовы уйти от Вячеслава?

— Нет, я этого не хочу. Исключено.

— А я не хотел бы ничего такого, что бы доставило вам… — Он неопределенно покрутил рукой.

— Да. Разрыв с Вячеславом меня совершенно не устраивает, — сказала она, не изменяя сдержанности, которая так сильно его сбивала.

— Однако я хотел бы вас видеть. Хоть изредка.

— Где?

— Можно у меня на квартире.

— Что мы там будем делать?

Он посмотрел со вскипающей, освобождающей всё злостью. В глазах ее, в зрачках что-то как будто дрогнуло — она смутилась.

— Трахаться, — сказал он со сладостной почти отчетливостью, не отводя взгляда.

— Генрих… Этого никогда не будет.

— Извините! — Он встал, кофе плеснулся.

Грудь переполняло клокочущее чувство, которое требовало не слов, а действия.

И только трусость, — мелькнула шальная мысль — только трусость, выработанная тысячелетиями привычка обуздывать естество мешают ему взять женщину силой. И все поставить на место.

— Конечно, этого разговора не было, — сказала она, провожая его к двери. — Думаю, никто из нас не станет его вспоминать.

Он хмыкнул.

— Мне повезло, — продолжала она, когда он взялся за планшет, — что я встретила такого человека, как Колмогоров. Он редкий человек. Очень хороший человек.

Это было извинение. Она говорила с раздумчивой, неясного смысла интонацией, словно бы сожалела. Впрочем, взбудораженный, он не различал оттенки.

— В быту он бывает невыносим, — говорила она. Имея в виду Колмогорова. Требовалось усилие, чтобы понимать.

— В театре тоже, — отозвался Генрих, презирая себя за этот сдержанный, приличный разговор. Майя выбрала интонацию и заставила его за собой следовать.

— Иногда ударяешься об него, как о стену. Три раза спросишь одно и то же, и без ответа. Чего-то себе мурлыкает.

— Как знать… — сказал Генрих. Он почти овладел собой. Насколько можно было овладеть собой, ощущая едва заметную, как гудение проводов под ветром, нервную дрожь, — как знать, если бы вы были свободнее в своих чувствах и больше прислушивались к себе, то, может, семейная драма, которая вышла бы из этой свободы, пошла бы Колмогорову на пользу. Да и вам тоже.

Она делано улыбнулась, отгородившись невидящим взглядом. Задел он тут что-то такое, что она, похоже, не могла открыть даже себе самой.

Он опять взялся за планшет.

— А вам не кажется, все уже было? Миллионы раз приходил к строгой даме любовник, отвергнутый и осмеянный. Кандидат в любовники остался с носом. Дама со своим целомудрием. И ничего. Мир повторился в бессчетный уже раз. Как повторился бы при любом другом исходе и комбинации. Какой вариант ни возьми, мы без конца повторяемся. Когда это, в каком году Малевич нарисовал «Черный квадрат»? Нарисовал и поставил жирную точку в конце искусства. Всё! Финиш. Искусства больше нет. Оно исчерпано. Вот последняя, ничего глубокомысленного в себе не содержащая, сама себе равная точка. Наивный человек! Он воображал, что жирная его точка поставит предел этой тягомотине. Бесконечному перебору все тех же трех предметов: любовник, дама и нос. До свидания!

После войны среди разрушенных, сквозящих пустыми окнами стен в городе можно было отыскать лишь десяток-другой уцелевших зданий. Стоял и законченный в тридцать девятом году оперный театр. Разбитый город осел грудами щебня — театр как будто вырос, поднялся всей грузной тушей. На пустырях вокруг этой серой громады среди кирпича и головней, битого стекла, брошенных противогазов, касок, окровавленных бинтов, среди залитых водой, слипшихся безобразными лепешками книг лоснились на солнце окаты мертвых лошадей — их вздутые животы. Третий рейх по пристрастию к грубому символизму устроил в русском театре конюшню. Подвалы разгородили на стойла, где сытые офицерские кони, задрав хвосты, сыпали разваристые пирожки. Метровые стены театра однако выдержали и конюшню, и три бомбы.