Сигизмунд Кржижановский - "Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

• Название: "Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском
• Автор: Сигизмунд Кржижановский
• Издательство: "Художественная литература"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: ISBN 5-280-02351-5

В 1950 году Василий Ян охарактеризовал С. Д. Кржижановского (1887—1950) как писателя, чье «присутствие» сделало бы честь любой литературе мира... однако лишь сейчас становится достоянием широких читательских кругов проза Кржижановского, ведущая происхождение от Свифта и По, Гофмана и Шамиссо, Мейринка и Перуца, а в русской литературе — от «Петербургских повестей» Гоголя, от В. Одоевского и некоторых вещей Достоевского.

В этот сборник включены повести и новеллы Кржижановского: «Автобиография трупа», «Возвращение Мюнхгаузена», «Странствующее «странно»», «Клуб убийц букв», «Книжная закладка», «Материалы к биографии Горгиса Катафалаки», «Воспоминания о будущем», почти все публикуемые впервые, а также воспоминания о писателе его жены А. Бовшек и близко знавших его людей.

---

- К самому несуществующему.

Джонни - "слушаю". И лимузин, обогнув ограды Кенсингтона и Гайд-парка, поворотом руля вправо добавляет еще четыре колеса к тысячам колес, скользящим вдоль одетой в стекло и камень Пикадилли. А там по странду - и справа затканные в туман над ребрами кровель - башни Тампля и круглый купол Св. Павла. У ступеней собора Джонни снова откидывает дверцу: приехали.

Барон раздает пенни нищим и входит в храм. Чаще всего он посещает знаменитую Галерею Шепота, умеющую пронести сквозь сотни футов малейший шорох еле слышного слова; но иногда он направляется к величественным мраморам гробницы Веллингтона. Тут всегда кучка туристов, шмыгающих глазами по акантным завиткам капителей, кистям балдахина и буквам, врезанным в камень. Но Мюнхгаузена интересует другое. Подозвав служку, он протягивает палец к аллегорическим фигурам, затерявшимся среди деталей надгробия:

- Что это?

- Правдивое изображение Истины и Лжи, сэр.

- А которая из них Истина? - прищуривается барон.

- С вашего разрешения, вот эта.

- В прошлый раз, помнится, вы называли ее Ложью, - подмигивает барон, и правая бровь его выгибается кверху. Тут служка, привыкший уже к причудам посетителя, знает, что наступил момент, когда надо смотреть не на Истину, и не на Ложь, а на серебряный шиллинг, блеснувший из щепоти богатого посетителя, потом благодарно откланяться и исчезнуть. Из собора Мюнхгаузен выходит с ясным, чуть не просветленным лицом и, ставя ногу на ступеньку авто, неизменно произносит:

- Когда к Богу ни приди, никогда его нет дома. Попробуем к другим.

Произносится адрес - и Джонни поворачивает руль или вправо к Патерностер-стрит, или влево - к суете Флит-стрита, расшвыривающего буквы по всей земле; отсюда уже двадцативерстные радиусы Лондона - то тот, то этот протягиваются под шуршащие шины лимузина.

Отдав два-три визита, барон кивает шоферу: домой. Назад едут чаще всего нищими кварталами Ист-Энда. Грязные дома похожи на прессованный туман, но человек, откинувшийся к кожаным подушкам лимузина, думает, что только одно в мире не рассеять и не свеять ветрами: нищету.

В "коттедже сумасшедших бобов" уже дожидаются интервьюеры. Карандаши их приходят в движение. Мюнхгаузен терпеливо и любезно отвечает на все вопросы.

- Мое мнение о парламентаризме? Извольте: как раз вчера я закончил вычисление о количестве мускульных усилий, потребовавшихся для подъема и опускания языков всех ораторов Англии: из расчета по три оппонента на одного докладчика, беря нижнюю и верхнюю палату, перемножая число годовых заседаний на число лет, считая с тысяча двести шестьдесят пятого по тысяча девятьсот двадцатый, присчитав фракции, комиссии и подкомиссии, и переведя все в пудо-футы и лошадиные силы, получим - вы только представьте себе - силовой разряд, достаточный для возведения двух Хеопсовых пирамид. Какое величественное достижение. Только подумать. И социалисты после этого утверждают, что мы не знаем физического труда.

- Моя тактика борьбы? В социальном плане? Чрезвычайно простая. До примитивизма. Даже африканские дикари умели ее сформулировать. Да-да: у них на озере Виктория есть водопад; когда подъезжаешь - уже за много километров слышен шум; приблизившись - видишь гигантское облако водяной пыли - от неба до земли. Дикари назвали это - Мози-са-Тунья, что значит: дым делает шум. Вот.

- Вы там бывали, сэр? - интересуется репортер.

- Я бывал в небывалом: это значительно дальше. И вообще, я полагаю, вы записываете? - реальны лишь две силы: шум и ум. И если б когда-нибудь они соединились... Впрочем, давайте на этом кончим.

Барон встает, интервьюеры прячут блокноты и откланиваются.

После этого слуга докладывает: обед подан. Мюнхгаузен спускается в столовую. Среди череды блюд всегда и его любимые жареные утки. Насытившись, барон переходит в кабинет и усаживается в мягкое кресло; пока слуга хлопочет у вытянутых ног барона, меняя штиблеты на пуховые туфли, барон, благодушно щуря глаза, с сытой созерцательностью наблюдает, как лондонский дождь там, за стеклом, заштриховывает зеленый пейзаж парка. Наступает час, который в "коттедже сумасшедших бобов" принято называть часом послеобеденного афоризма. На пороге, бесшумно ступая, появляется чинная мисс и, выдвинув из угла столик с пишущей машинкой, кладет пальцы на клавиатуру. Мюнхгаузен не сразу приступает к диктанту: сначала он долго сосет свою трубку, передвигая ее из одного угла рта в другой, как бы выбирая, каким углом курить, каким говорить. Курит барон удивительно: сначала сизо-белые вращающиеся сфероиды, потом вкруг них прозрачными сатурновыми кольцами - одно кружит вправо, другое влево - медлительные дымные извития:

- Пишите. Старому лимбургскому сыру никого не жалко, но он все-таки плачет.

- Раньше чем устрица успеет составить мнение о запахе лимона, ее уже съели.

Уши мисс спрятаны под тугие рыжие пряди, и сидит она, отвернувшись от афоризмов, с глазами в косые линейки дождя, но пальцы стучат по клавишам, дождь стучит по стеклу - и диктант длится, пока барон, вытряхнув пепел из трубки, не произнесет:

- Благодарю. Завтра - как обычно.

Он пробует приподняться, но дремота отяжелила ему тело, затуманила мысли - и явь, вместе с рыжеволосой мисс, неслышно ступая, выходит за порог.

А под смеженными веками череда видений: снящийся автомобиль везет Мюнхгаузена по снящимся улицам; они странно безлюдны и немы, и, ни разу не нажав сигнального рожка, Джонни останавливает шуршание шин у колоннады Св. Павла. Мюнхгаузен уже опустил ногу к ступеньке, как вдруг собор приходит в движение, голова его, под гитантско-круглой шапкой, наклоняется, бодая крестом воздух, двускатная спина выгнулась и чудовище, шевеля всеми своими колокольными языками, кричит: "Сэр, как пройти в Савлы, прямо и не сворачивая?" Расторопный Джонни включил мотор и крутым поворотом руля назад; но чудовище, шагая двенадцатью гигантскими колоннами и с грохотом волоча свое длинное каменное тулово, - вслед. Коробка скоростей, проскрежетав, швыряет стрелку на максимум. Но чудище, проворно перебирая колончатыми лапами, все ближе и ближе. Машина на полном ходу сворачивает в одну из узких улиц Ист-Энда. Собор пробует протискаться вслед, проталкиваясь прямоуголием каменного плеча в уличную щель. И тут Мюнхгаузен, вскочив на сидении, кричит в сотни квадратных глаз, протянувшихся справа и слева: "Эй вы, чего уставились, не пускайте его!" И дома по первому же оклику, послушно придвигая окна к окнам, загораживают собору путь; со вздохом облегчения, барон опускается на подушки, но в это время он видит повернувшееся к нему смертельно бледное лицо Джонни: "Что вы наделали! Мы гибнем". И, действительно, только теперь барон видит, что ведь дома нищего Ист-Энда, лишенные промежутков, впаяны друг в друга, кирпичи в кирпичи, образуя одну, лишь цифрами номеров членимую массу: и как только те позади придвинулись друг к другу, передние кирпичные короба принуждены делать то же - и улица медленно сдвигает стены, грозя расплющить и мчащийся автомобиль, и тех, кто в нем; оси машины - нет-нет - чиркают о стены, скорей, - впереди просвет площади; но поздно - гигантская плющильня зажала бессильно жужжащее авто в затиск многоэтажных коробов, ее стальные крылья и кузов хрустят, как елитры насекомого, попавшего меж земли и подошвы. Ударом ноги Мюнхгаузен вышибает надвигающуюся справа на него оконную раму и впрыгивает внутрь дома. Но бедному Джонни не повезло - он в пролете меж двух окон - улица уперлась кирпичами в кирпичи, - короткий крик, затерявшийся в удары громад о громады, - все стихло. И вдруг позади: "Стекольщику будете платить вы, мистер". Мюнхгаузен оборачивается - он внутри бедной, но опрятно убранной комнаты; посередине - кухонный стол, за столом, над дымящимися мисками, пожилой человек без пиджака, костлявая женщина с больным румянцем на скулах и двое мальчуганов; свесив ноги со скамьи, с ложками, увязшими во рту, дети восхищенно разглядывают пришельца. "И должен вас предупредить - стекло подорожало, - продолжает мужчина, размешивая содержимое миски. - Том, пододвинь стул мистеру, пусть присядет".

Но Мюнхгаузен и не думает присаживаться: "Как вы можете сидеть тут, когда Савл в Павлах, улицы нет, и вообще ничего нет". Мужчина, к удивлению барона, не удивлен: "Если к ничего прибавить ничего, все равно выйдет ничего. И тому, кому некуда идти, мистер, - зачем ему улица. Кушайте, дети, стынет".

Барон, будто новая стена надвинулась на него, пятится к двери, опрокинув любезно подставленный стул, и по ступенькам: квадрат дома меж четырех стен. "А вдруг и эти тоже?" Скорее под низкие ворота: опять квадрат меж четырех нависших стен; ворота ниже и уже - и снова квадрат меж еще ближе сдвинувшихся стен. "Проклятая шахматница", - шепчет испуганный Мюнхгаузен и тотчас же видит: посреди квадрата - на огромной круглой ноге, вздыбив черную лакированную гриву, шахматный конь. Не мига не медля, Мюнхгаузен впрыгивает коню на его крутую шею; конь прянул деревянными ушами, и, ловя коленями скользкий лак, Мюнхгаузен чувствует: шахматная одноножка, пригнувшись, прыгает - вперед, еще вперед и вбок, опять вперед, вперед и вбок; земля то проваливается вниз, то, размахнувшись шпилями и кровлями, ударяет о круглую пятку коня; но пятка - Мюнхгаузен это хорошо помнит - подклеена мягким сукном - бешеная скачка продолжается: мелькают - сначала площади, потом квадраты полей и клетки городов - еще и еще - вперед, вперед, вбок и вперед; круглая пятка бьет то о траву, то о камень, то о черную землю. Затем ветер, свистящий в ушах, затихает, прыжки коня короче и медленнее - под ними ровное снежное поле; от его сугробов веет холодом; конь, оскалив черную пасть, делает еще прыжок и прыжок и останавливается среди леденящей равнины подклеенная сукном нога примерзла к снегу. Как быть? Мюнхгаузен пробует понукать: "К g8-f6; f6-d5, черт, d5-b6", - кричит он, припоминая зигзаг "защиты Алехина". Тщетно! Конь отходил свое: деревянная кляча отходит. Мюнхгаузен плачет от гнева и досады, но слезы примерзли к ресницам, от холода нельзя устоять и секунды - и, растирая ладонями уши, он шагает вперед, вперед и вбок, и снова вперед, еще вперед и вбок, разыскивая хоть единое пятнышко на белоснежной скатерти, аккуратно, без морщинки, застилающей огромный круглый, лишь горизонтом отороченный, стол. И вдруг он видит: там, впереди, скользя легкой тенью, какая-то длинная, из острых готических букв - колючая и верткая многоножка. Мюнхгаузен ловит глазами черную вереницу букв и прочитывает их: это его имя. Изумление обездвижило Мюнхгаузена. Тем временем осьмнадцатибуквое БАРОН фон МЮНХГАУЗЕН не теряет времени: выгибая слоги, оно скользким ползом внезапно к выставившемуся из земли пограничному столбу: на столбе доска, на доске знаки. Мюнхгаузен, с трудом отрывая примерзающие подошвы, вслед улепетывающему имени. Но имя уже доползло до столба и шлагбаума, занесшего красные и белые полосы над белой равниной, и оборачивается, чтобы взглянуть на преследователя - далеко ль? В это время - Мюнхгаузен ясно видит - шлагбаум быстро опускается: бело-красные полосы ударили по восьмой букве, и имя, как змея, рассеченная ножом, мучительно выгибает разлученные слоги: МЮНХГАУЗЕН - по ту сторону столба, БАРОНФОН - по эту. Став на чернилоточащем Н, бедное БАРОНФОН мечется из стороны в сторону, не зная, что предпринять. Глаза Мюнхгаузена от букв на снегу к знакам пограничного столба: СССР. С минуту он стоит, раскрыв рот, потом мысль: бросить имя и бежать. Но подошвы башмаков успели вмерзнуть в снег. Он тянет было правую ногу, потом дергает левую - вдруг пограничное четырехбуквие шевельнулось - в ужасе Мюнхгаузен выпрыгнул из своих башмаков и в одних носках по ледяному насту; холод хватает за пятки, в отчаянии он мечется из стороны в сторону и... просыпается.