Дункан Мак-Грегор - Чужая клятва

• Название: Чужая клятва
• Автор: Дункан Мак-Грегор
• Издательство: Северо-Запад
• Жанр: Героическая фантастика
• Год: 1996
• ISBN: 5-87365-040-3

«Если кто-то там в чем-то поклялся, а затем отдал концы, то почему Вечному Герою обязательно нужно в это влезть, я вас спрашиваю?»

(А. Мартьянов)

---

Конан проснулся от яркого горячего света, бьющего прямо в глаза. Он зажмурился, заерзал, пытаясь укрыться в тени, но солнце уже стояло высоко в небе, и комната сплошь была залита его ослепительными лучами. Тогда киммериец глубоко вздохнул, с отвращением учуяв тяжелый кислый запах, извергнувшийся из его рта — следствие неумеренных возлияний прошедшей ночью; сел, и, потирая ноющее бедро, кое отлежал на полу, бросил взгляд на топчан. Там никого не оказалось.

Розовые круги поплыли перед глазами, и в них смутно проявились чьи-то лица, как будто знакомые, но в то же время неузнаваемые. Конан мотнул головой, прогоняя видения, встал, слегка покачиваясь, подошел к окну. И сквозь те же розовые круги он узрел на заднем дворе то, от чего сердце его вдруг ухнуло вниз, да так там и осталось. Тело его одеревенело, а ноги, напротив, ослабли — чуть не падая, варвар ухватился за оконный выступ, ощущая страшную сухость во рту и необъяснимо тяжелую пустоту внутри.

…И подари нам жизнь и любовь.
Пусть буря грянет, пусть снег повалит,
Пусть трясется под нами земля —
На все твоя воля, пусть рушится все,
Но только не жизнь и любовь…

Эти строки из благодарственной оэды Птеору пронеслись в голове киммерийца в одно всего лишь, но невероятно длинное мгновение. Он рванул на себя оконную раму и, глухо застонав, втиснул свое массивное тело в небольшой проем.

Он спрыгнул на землю мягко, как прыгал всегда — подобно дикой кошке; на негнущихся ногах подошел к Мангельде, насквозь пронзенной тонким, в три пальца деревянным колом, и опустился рядом на колени. Глаза девочки были широко открыты, боль и тоска застыли там, в голубой, уже чуть замутненной смертью глубине. Конан осторожно убрал со лба Мангельды косую белую челку, а потом долго смотрел на струйку розовой крови, вяло стекавшую из уголка рта.

Вечно зеленая ветвь маттенсаи, Гринсвельд, Ландхаагген, антархи… Чужие слова, ставшие неожиданно его личными, как тот меч, что всегда висел на поясе, монотонно крутились в голове, завораживали, отвлекали от действия. Да и какое действие могло быть теперь, когда он остался один на один с тайной, ему не принадлежащей. Направление его пути обозначилось совершенно определенно — Султанапур; сейчас следовало встать, найти для Мангольды последнее пристанище, дабы не потревожил ее тело никто, ни зверь, ни человек, и снова двинуться в дорогу. То, что было задумано ранее, обязательно должно осуществиться. Как видно, Митре все же угоден был его путь в Султанапур, если так безжалостно позволил он прервать жизнь этой девочки… Потому что Конан непременно пошел бы с ней… А может, все дело в Ландхааггене? Может, он уже не нужен богам? Киммериец вопрошал в пустоту, и сам понимал это, ибо боги давно уже предоставили людям решать свои проблемы самостоятельно, даже если они неразрешимы…

И он встал. И, с яростной силой выдернув кол, отбросил его в сторону, взял на руки хрупкое, почти невесомое тело Мангельды. И пошел, сам точно не зная куда, лишь бы подальше от посторонних глаз; злобная ухмылка исказила его до того каменное лицо — он проклинал Митру, Иштар, Эрлика, всех, кого вспомнил; он проклинал себя — особенно проклинал он себя, свои беспечность и глупость, что стоили Мангельде слишком дорого… «И подари нам жизнь и любовь…» Девочке из странного племени антархов досталось немного жизни, и совсем не досталось любви. Совсем…

Пусть буря грянет, пусть снег повалит,
Пусть трясется под нами земля —
На все твоя воля, пусть рушится все,
Но только не жизнь и любовь…

Наконец Конан остановился. Вокруг него были скалы — давно высохшие под жарким оком Митры, взирающим на киммерийца и сейчас. Оглядевшись, он увидел чуть правее глубокую нишу в слоистой черной скале, прошел туда. Он не захотел прощаться с Мангельдой так, как это делали гиперборейцы и бритунцы, туранцы и шемиты, так, как это делали в его родной Киммерии. Он лишь бросил взгляд на ее тонкое белое лицо с заострившимися чертами, но тут же и отвел его. Опустив девочку на землю, сухую и твердую, словно сердца богов антархов, он продвинул ее в нишу так далеко, как только достала рука. Затем, сжав зубы, выворотил из земли длинный и узкий обломок скалы, и им плотно прикрыл могилу, законопатив все щели выдранным с корнями мхом. Удостоверившись, что никто не сумеет отодвинуть камень и проникнуть внутрь, варвар поднялся, постоял мгновенье и, погрозив кулаком куда-то вдаль, сам толком не зная кому, пошел назад.

* * *

К вечеру Конан напился вмертвую, а проснувшись на рассвете следующего дня, он уже знал, что ему делать дальше. Путешествие в Султанапур все-таки отменялось. Об этом он догадывался еще тогда, когда нашел на заднем дворе убитую кем-то Мангельду, но догадка сия была призрачна и исходила не из ума — да и в той каше, что варилась в голове его в тот день, вряд ли могла родиться здравая мысль, — но из сердца. Теперь же все для него прояснилось окончательно: чужая клятва по наследству перешла к нему — сие не подлежало сомнению и на миг, да Конан и не думал сомневаться. Он твердо решил взять на себя то, что должна была сделать Мангельда, а именно разыскать Гринсвельда и отнять у него (украсть, купить, взять силой — пока не имело значения) вечно зеленую ветвь маттенсаи.

Лежа на своем топчане, Конан пытался увидеть мысли Мангельды: может, в последнюю ночь ей явился Асвельн? Ведь не рассчитывает же он, в самом деле, на двух детей, что остались от племени антархов… Но, как хитроумно ни ставил вопрос варвар, взывая к Митре — если у него осталась еще хоть капля благородства, в чем Конан после хладнокровного убийства неизвестным злодеем Мангельды сильно сомневался, — никакого ответа он не получил. Как видно, Митре, так же как и Асвельну, было совершенно все равно, кто владеет священной маттенсаи — антархи или Горилла Грин. Киммериец в раздражении сплюнул на пол: а почему тогда ему, Конану, должно быть не все равно? Уж он-то к антархам совсем не имеет отношения!

Зарычав от бессилия, варвар перевернулся на живот, уткнувшись носом в щель меж досками. Весь прошедший день заливая вином огонь, полыхавший в его груди, он всячески увиливал сам перед собой от причастности к клятве Мангельды, ибо предстоящее ему путешествие к Желтому острову не сулило выгоды — ни богатства, ни славы, — а только риск, вряд ли оправданный тем, что какая-то горилла тиснула прямо из-под носа у антархов ветку, лично для Конана никакого интереса не представляющую. Стоило ли ему продолжать чужой путь с чужой клятвой в сердце? Всякому известно, что нет пути труднее и ноши тяжелее…

Но, как ни уговаривал он себя забыть Мангельду и ее историю и двинуться к Султанапуру, ничего путного из этого не выходило. Покоя на душе не было — то виделись ему тоскливые глаза девочки, то воображение рисовало Гринсвельда, сзади коварно вонзающего кол в ее спину, то слышался плеск волн у скалистых берегов Желтого острова. Так что к утру он принял твердое решение — идти за маттенсаи — и более уже не сомневался. И только он прорычал вслух раздраженно: «Нергал с вами, пойду…», как на душе моментально стало легко и свободно, и долгожданный покой согрел его сердце — видимо, усмехнулся про себя варвар, те, с кем, по его мнению, пребывал Нергал, остались довольны его решением… Что ж, если Митра благословляет его на сие деяние, он пойдет к морю Запада, а потом поплывет к Желтому острову… Конан широко зевнул — мысли опять перепутались, стали повторяться; веки отяжелели вдруг после целой ночи беспробудного сна; но варвар не стал задумываться об этом особенно, а повернулся набок, подложил руки под щеку и сладко уснул — первый раз за последние дни со спокойной душой…

Глава 4. Гринсвельд

Н а этот раз он уже не был так спокоен. В приступе бешенства он разодрал на себе длинную синюю тунику кхитайского шелка, а затем и собственную грудь, заросшую черной шерстью так, что не видно было кожи. Кровь, брызнувшая из глубоких царапин, не привела его в чувство — напротив, взбесила еще сильнее, хотя, казалось, сильнее уже некуда. Захрипев, он обвел обезумевшими, побелевшими глазами огромный зал Желтой башни, с рычанием ринулся вон и, скатившись по широким мраморным ступеням, рухнул у каменной статуи Густмарха. Несколько раз двинув головой круглые густмарховые колени, он набил здоровенную шишку на лбу, но пришел немного в себя и, тяжело дыша, поднялся.

И в тот же миг, глянув в бесстрастные каменные зрачки своего бога, рассмеялся.

— О, мой Гу, не побеспокоил ли я тебя? Разведя руки в стороны, Гринсвельд склонился перед статуей в шутовском поклоне, фыркая от душившего его смеха. Он всегда мгновенно переходил из одного состояния в другое, даже диаметрально противоположное, и тем весьма гордился. Ну, в самом деле, кто еще мог после такого припадка бешенства рассмеяться весело и беззаботно? Никто. Только он, Горилла Грин, как совершенно справедливо называли его в Ландхааггенской деревне. Зачатый одной матерью, рожденный другой, он воспитывался третьей — благочестивой и работящей, и ее-то ненавидел более всех именно за то, что она была самым настоящим кладезем доброты, мудрости и кротости, а таких Гринсвельд терпеть не мог с раннего детства. Он знал, кто его отец — черная вонючая тварь из мрака Нергалова царства, безмозглый похотливый демон, вызывавший ужас и отвращение даже у мерзкой обезьяны, что зачала от него Гринсвельда; он знал, кто родил его — отупевшая от бесконечных издевательств рабыня из кхитайского городишки Шепина, тучная, белокожая и рыжая. Гринсвельд помнил ее, смутно, но помнил, особенно ее сплошь покрытые веснушками полные руки. И ее он тоже ненавидел. За все — за то, что она рабыня, за внешность, за тихий голос, за покорный рыбий взгляд… Она была недостойна быть его второй матерью, носить его во чреве — его, Гориллу Грина, красавца с холодной черной кровью в жилах, способного вершить судьбы человеческие, а теперь и обладателя вечно зеленой ветви маттенсаи.