Джек Финней - Меж двух времен

• Название: Меж двух времен
• Автор: Джек Финней
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2003
• ISBN: 5-17-012638-7

Никому из нас не суждено своими глазами увидеть мир прошлого столетия. А Саймону Морли, герою романа Финнея, это удалось, и не один раз. Он имел возможность сравнивать две эпохи, судить о положительных и отрицательных сторонах каждой из них на основании личного опыта.

В общем-то обычное путешествие во времени. Но написано это с такой достоверностью, с таким уникальным знанием исторических деталей, что даже люди, в жизни фантастики не читавшие, буквально открыли для себя новый жанр.

---

Я что-то пробормотал в ответ. Соседями Рюба по столу были девушка, которая танцевала чарльстон, и молодой человек примерно ее же возраста. Данцигер перехватил мой взгляд.

— Еще два счастливчика: Урсула Данке и Франклин Миллер. Она была учительницей математики в школе в Игл-Ривер, штат Висконсин, а он администратором магазина в Бейкерсфилде, Калифорния. Она — для северодакотской фермы, а он — для Вими. Вы, кажется, видели, как он упражнялся в штыковом бое. Потом я познакомлю вас, а теперь хочу спросить: что вы знаете об Альберте Эйнштейне?

— Ну, он носил свитер с пуговицами, длиннющую шевелюру и здорово знал математику.

— Совсем неплохо. Остается лишь немного продолжить эту характеристику. Слышали ли вы о том, что много лет назад Эйнштейн высказал гипотезу, согласно которой свет имеет вес? Пожалуй, самая невероятная мысль, какая только могла прийти человеку в голову. Собственно, до Эйнштейна она никому и не приходила — ведь подобная мысль противоречит всем нашим представлениям о свете. — Данцигер внимательно посмотрел на меня; мне было интересно, и я постарался дать ему это понять.

— Но астрономы нашли способ проверить гипотезу. Во время солнечного затмения они установили, что лучи света вблизи Солнца изгибаются в его сторону. Иначе говоря, притягиваются силой его тяготения. А из этого со всей неизбежностью следует, что свет имеет вес. Альберт Эйнштейн оказался прав, он выиграл спор.

Данцигер смолк и отхлебнул несколько ложек бульона. Мой бутерброд оказался вполне съедобным: много масла и сыр неплохой на вкус — только теперь я понял, что проголодался. А Данцигер опустил ложку, промокнул губы салфеткой и вернулся к прежней теме:

— Прошло какое-то время. Гениальный ум продолжал свою работу. И вот Эйнштейн вывел формулу: E=mc^2. И да простит нас господь, два японских города исчезли в мгновение ока, доказав, что он опять прав.

Я мог бы говорить и говорить — список открытий Эйнштейна очень внушителен, но я перейду прямо вот к чему. Однажды он заявил, что наши концепции времени в значительной мере ошибочны. И я ни на минуту не сомневаюсь, что и на сей раз он прав. Ибо одним из последних его вкладов в картину мироздания, незадолго до смерти, было доказательство, что все его теории едины. Они взаимосвязаны, и каждая из них обусловливает и подтверждает все остальные; вместе взятые, они дают почти законченное объяснение тому, как функционирует Вселенная. И получается, что она функционирует совсем не так, как мы думали раньше.

Пытливо глядя на меня, Данцигер принялся снимать красный целлофан с крекеров, какие обычно подаются к бульону.

— Я где-то читал о том, как он понимал время, но, по правде сказать, немногое понял.

— Он имел в виду, что мы ошибаемся в наших концепциях прошлого, настоящего и будущего. Мы считаем, что прошлое миновало, что будущее еще не наступило и что реально существует только настоящее. Ибо настоящее — это то, что мы видим вокруг.

— Ну, если вас интересует мое мнение, то я скажу, что и мне так кажется.

Данцигер улыбнулся.

— Безусловно. И мне тоже. Это вполне естественно, и сам Эйнштейн на это указывал. Он говорил, что мы вроде людей в лодке, которая плывет без весел по течению извилистой реки. Вокруг мы видим только настоящее. Прошлого мы увидеть не можем — оно скрыто за изгибами и поворотами позади. Но ведь оно там осталось!

— Разве он имел в виду — осталось в буквальном смысле? Или он хотел сказать…

— Он всегда говорил точно то, что хотел сказать. Когда он говорил, что свет имеет вес, он имел в виду, что солнечный свет, падающий на пшеничное поле, действительно весит несколько тонн. И теперь мы знаем — измерили, — что это так. Он имел в виду, что чудовищную энергию, которая по теории связывает атомы вместе, можно высвободить в одном невообразимом взрыве. И действительно можно, в этот факт коренным образом повлиял на судьбы человечества. И в отношении времени он сказал именно то, что хотел сказать: что прошлое там, за изгибами и поворотами, действительно существует. Оно там на самом деле есть… — Секунд десять Данцигер молчал, вертя в пальцах красную полоску целлофана. Потом взглянул на меня и сказал просто:

— Я физик-теоретик, до недавнего времени преподавал в Гарвардском университете. И мое небольшое дополнение к великой теории Эйнштейна состоит в том, что человек… что человек может и должен суметь сойти с лодки на берег. И пешком пройти вспять к одному из поворотов, оставленных позади.

Я старался, как мог, чтобы глаза не выдали мелькнувшего у мена подозрения: вот передо мной сидит, быть может, талантливый, располагающий к себе, но дико заблуждающийся старик, который как-то сумел убедить уйму людей в Нью-Йорке и Вашингтоне содействовать ему в осуществлении его невероятных фантазий. Неужели только я один догадывался об этом? Видимо, нет; ведь не далее как сегодня утром Россоф пошутил, — а если с горькой иронией? — что я стал участником небывалого розыгрыша. Я задумчиво покачал головой.

— Как это — пешком вспять?

Данцигер допил остаток бульона, наклоняя чашку, чтобы извлечь последние капли, а я доел свой бутерброд. Потом он поднял голову и взглянул мне прямо в глаза, и я понял, что он не сумасшедший. Чудак — да, заблуждающийся — очень может быть, но в своем уме, и вдруг я почувствовал: я рад, самым настоящим образом рад, что попал сюда.

— Какой сегодня день недели? — спросил он.

— Четверг.

— А число?

— Двадцать… шестое? Так?

— Я вас спрашиваю.

— Двадцать шестое.

— А месяц какой?

— Ноябрь.

— А год?

Я назвал, хоть и не совладал с улыбкой.

— Откуда вы это знаете?

Стараясь найти какой-нибудь ответ, я уставился на внимательное лицо Данцигера, на его лысый череп; в конце концов я пожал плечами.

— Не понимаю, какого ответа вы от меня ждете.

— Тогда я отвечу за вас. Вы знаете, какой сегодня год, месяц и число, буквально по миллионам примет. Потому что одеяло, под которым вы сегодня проснулись, вероятно, хоть частично синтетическое. Потому что у вас дома есть, наверно, ящик с выключателем — стоит повернуть выключатель, и на стеклянном экране появятся изображения живых людей, которые станут болтать всякую чепуху. Потому что, когда вы шли сюда, красные и зеленые огоньки указывали вам, когда переходить дорогу; потому что подметки ваших ботинок тоже синтетические и продержатся дольше кожаных. Потому что, если мимо вас пронеслась пожарная машина, она требовала себе дорогу сиреной, а не колоколом. Потому что школьники, которых вы встретили, одеты были именно так, а не иначе, и потому что негр, с которым вы разминулись на улице, посмотрел на вас искоса, да и вы на него тоже, но оба постарались не показать этого. Потому что первая страница «Нью-Йорк таймс» сегодня именно такая, какой она никогда раньше не была и больше никогда не будет. И потому что миллионы, миллионы и миллионы подобных фактов встречаются вам весь день-деньской.

Большинство этих фактов возможно только в двадцатом веке, многие — только во второй его половине. Одни факты возможны только в этом десятилетии, другие — только в этом году или только в этом месяце и некоторые, немногие — только в один определенный день, только сегодня. Вы, Сай, со всех сторон окружены бесчисленными фактами, которые, как десять миллиардов невидимых нитей, привязывают вас к нынешнему веку… году… месяцу… дню… секунде.

Он взял вилку, намереваясь ткнуть ею в пирог, но вместо этого поднял и постучал ручкой себе по лбу.

— А здесь у вас еще миллионы невидимых нитей. Вы знаете, например, кто в настоящее время президент страны. Знаете, что Фрэнк Синатра мог бы уже стать дедушкой. Что по прериям не бродят больше стада бизонов и что кайзер Вильгельм не представляет больше опасности. Что монеты у нас теперь чеканят из меди, а не из серебра. Что Эрнест Хемингуэй умер, что все нынче делается из пластика и что, сколько ни пей кока-колы, жизнь от этого лучше не станет. Список можно продолжать бесконечно, он составляет неотъемлемую часть вашего, да и общественного сознания. И он связывает вас и всех нас с тем днем и тем мгновением, когда единственно возможен такой — и никакой другой — список. Убежать от него нельзя, и я сейчас покажу вам, почему. — Данцигер смял бумажную салфетку и положил ее на край тарелки. — Кончили? Хотите чего-нибудь еще?

— Нет, спасибо, я сыт.

— Не слишком обильный обед, зато полезный. Во всяком случае, так говорят. Пошли на крышу. Свой пирог я возьму с собой.

Выйдя из кафетерия, мы прошли коротеньким коридорчиком и поднялись по цементным ступенькам к двери, ведущей на крышу. Утренний дождь прекратился, небо почти очистилось — только на горизонте стлались тучи, и несколько человек сидели здесь в парусиновых шезлонгах, подставив лица солнцу. При звуке наших шагов они повернулись к нам, иные попытались заговорить, но Данцигер лишь улыбнулся и помахал им рукой. Крыша была огромная — целый квартал вара и гравия, самая обыкновенная крыша, если не обращать внимания на десятки новых рам потолочного освещения и целый лес труб и вентиляционных выводов. Пригибаясь, чтобы пройти под ржавыми растяжками более высоких труб, и обходя попадающиеся там и сям лужи, мы добрались до пятна послеполуденной тени у подножия деревянной водонапорной башни. Данцигер жевал свой пирог, а я озирался вокруг.