В. Огарков - Алексей Кольцов. Его жизнь и литературная деятельность

• Название: Алексей Кольцов. Его жизнь и литературная деятельность
• Автор: В. Огарков
• Издательство: 3bd93a2a-1461-102c-96f3-af3a14b75ca4
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839–1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.

---

– Ты зачем? – спросил управляющий поэта.

– По делу.

– Вы плутуете, мошенничаете, шляетесь по всяким местам, а как дело, то и лезете ко мне!

Кольцов объяснил, что вовсе не по «всяким» местам шляется, а был у губернатора, где никому бывать не стыдно.

– Ну и ступай опять к нему! – объявил Карачинский.

Так, ни с чем не раз уходил поэт от управляющего, а дело было важное и крупное. Тогда он обратился к одному знакомому чиновнику, служившему у Карачинского. Тот обещал доложить и сказал прасолу:

– Принеси-ка ему свою книжку: он сам науку любит и знает!

Кольцов отнес книжку. Новое свидание было мягче прежних, но опять вышла запинка.

– Дело придется отослать в департамент! – объявил Карачинский.

– Помилуйте, да ведь мое дело правое: зачем же тянуть?

– Знаю, что правое, да губернатор мне щекотливо написал, пусть нас департамент разберет!

Очень характерная подробность и, может быть, касается не только чиновников того времени. Из-за этой «щекотливости» немало бывает «отписок» и бесплодного бумагомарания.

Много приходилось писать прасолу по поводу тяжебных дел и иногда «коленопреклоненно» благодарить высоких благодетелей. Судебные «закорючки», вызвавшие в 1840 году последнюю поездку Кольцова в столицы, вероятно, немало досаждали знатным покровителям поэта, как это, например, он сам полагает про Жуковского. Надо, однако, правду сказать, письма Кольцова к этим лицам составлены замечательно тактично и умно: в них так переплетаются интересы чисто литературные с предметом просьбы, так прекрасно, хотя и преувеличенно, рассказывается о тяжелых обстоятельствах поэта и его семьи; в них, наконец, сквозит порою так задушевно и сердечно выраженная лесть, что нужно быть очень грубым и жестким человеком, чтобы отказать в просьбах. Но на такое жестокосердие были не способны благодушные корреспонденты мещанина Кольцова, искренно желавшие помочь поэту, которому, как писал он, «хотелось сбросить эту грязь, потому что жить так, как живется теперь, нет уж силы».

Вскоре по приезде Кольцова из третьей (1838 год) поездки в столицы его постигло большое горе. Серебрянский, друг его юности, человек, которого он так любил и которому немало был обязан, давно уже болел чахоткою. Врачи советовали ему уехать из Москвы на родину, – и тут-то поэт оказал действительную услугу своему товарищу, дав ему средства на поездку из столицы и устроив его в слободе Козловке, где жили мать и сестры больного. Но недолго после этого протянул Серебрянский и в конце 1838 года умер.

Хотя у поэта и были размолвки с покойным, но дружба с ним, скрепленная в самую горячую пору жизни, в молодости, имела столько чар, что противостояла всем искушениям, – и прасол искренно оплакивал своего друга. «Серебрянский умер, – пишет Кольцов Белинскому. – Да, я лишился человека, которого столько лет любил душою и которого потерю горько оплакиваю. Много желаний не сбылось, много надежд не исполнилось, – проклятая болезнь! Прекрасный мир прекрасной души, не высказавшись, сокрылся навсегда… Нужда и горе сокрушили тело страдальца… Грустно думать, был некогда, недавно даже, милый человек – и нет его, и не увидишь никогда, и все кругом тебя молчит, и самый зов свидания мрет безответно в бесчувственной дали!..» Затем в другом письме: «Вместе мы с ним росли, вместе читали Шекспира, думали, спорили… И я так много был ему обязан, он чересчур меня баловал… Вот почему я онемел было совсем и хотел всему сказать: прощай! И если бы не вы, я все бы потерял навсегда!»

Мы уже говорили раньше о том, что Кольцов, съездив к «светилам» и гордый своей поэтической славой, не мог избавиться от тщеславных побуждений играть крупную роль в Воронеже среди интеллигенции. Ему хотелось быть там истолкователем и пропагандистом философских идей Белинского и его кружка; но для этой роли не хватало умения, а главное – знаний и образования. Это было мучительно неприятно для поэта при его самолюбии, тем более что окружающие его люди давали иногда очень резко понять всю неуместность принятой им на себя роли. И действительно, должно казаться смешным желание Кольцова, плохо справлявшегося с «абсолютом» и едва понаслышке знакомого с Гегелем, развивать смутно сознаваемые им идеи этого философа об искусстве, жизни, природе и религии. Но что сам Кольцов, не шутя, воображал себя адептом этой философии и с чужого голоса, кстати и некстати, толковал о ее терминах, плохо их понимая, доказывается его письмами, где, например, попадаются выражения вроде «олицетворение мощной воли до невозможности» (из письма к Жуковскому) и др. Всего же лучше на это указывает отрывок из дневника известного профессора Никитенко, который мы приведем здесь. «У меня был Кольцов, – пишет в 1840 году Никитенко, – некогда добрый, умный, простодушный Кольцов, автор прекрасных по своей простоте и задушевности стихотворений. К несчастию, он сблизился с редактором и главным сотрудником „Отечественных записок“ (Белинским– Авт.). Они его развратили. Бедный Кольцов начал бредить субъектами и объектами и путаться в отвлеченностях гегелевской философии. Он до того зарапортовался у меня, что мне стало больно и грустно за него… Неученый и неопытный, без оружия против школьных мудрствований своих наставников и покровителей, он, пройдя сквозь их руки, утратил свое драгоценнейшее богатство: простое, искреннее чувство и здравый смысл…»

Дошло даже до того, что бывшие у Никитенко знакомые заподозрили Кольцова в нетрезвости, чего, конечно, совсем не было.

Разумеется, не много нужно было проницательности, чтобы раскусить, как понимает Кольцов философию, и находить смешною его новую роль в воронежском обществе, где, как мы видели, было немало людей образованных и начитанных. Но, повторяем, немногие свободны от искушений тщеславного чувства. И Кольцов был не прочь выставить себя в качестве философа, близкого друга и единомышленника людей, с которыми он жил в Петербурге и Москве, Такая заносчивость Кольцова, естественно, отдалила от него прежних воронежских приятелей. Некоторые из них, завидовавшие поэту и клеветавшие на него, были сами виноваты в размолвке, но во многих случаях, как, например, в истории разрыва с добрым и симпатичным Кашкиным, его первым учителем и благодетелем, несомненна вина Кольцова; он впоследствии, как мы знаем, даже мелочно отомстил Кашкину, посвятив Серебрянскому стихотворение, которое прежде было посвящено книгопродавцу.

Обиженные заносчивостью прасола местные стихотворцы отплатили ему тонкою местью: они пригласили поэта в свое собрание, где прочитали басню одного из них (Волкова) «Чиж-подражатель». В этой басне, очевидно намекавшей на Кольцова, изображалась скромная птичка, услаждавшая слушателей своим простым чиликаньем;[9] но она попала в барские хоромы, где распевали очень ученые птицы. Чиж тоже захотел петь «по-ученому» – и только всех насмешил.

Такие отношения не могли располагать к мягкости ни ту, ни другую сторону, и несправедливо пишет поэт Белинскому про своих прежних друзей: «С моими знакомыми расхожусь помаленьку, наскучили мне их разговоры пошлые… Я хотел с приезда уверить их, что они криво смотрят на вещи, ошибочно понимают; толковал так и так. Они надо мною смеются, думают, что я несу им вздор… Я повернул себя от них на другую сторону… Таким образом, все идет ладно; а то что в самом деле из ничего наживать себе дураков – врагов».

Таким образом, отношения Кольцова с окружающими обострялись, и нам самим приходилось немало слышать от некоторых старожилов-воронежцев о том, что поэт зазнался и обижал своих прежних приятелей. И эти свидетельства вполне сходятся с указаниями из других источников.

Чтобы понять размолвку поэта с отцом, обнаружившуюся в это время с большой силой, нужно иметь в виду суровый характер старика и патриархальные обычаи в его доме. Василий Петрович был настоящим «кремнем». Он не терпел противоречий, а сын часто позволял их себе и даже критиковал действия отца, причем впоследствии обыкновенно оправдывались предсказания молодого Кольцова. Старик не мог легко этого переваривать: «Ты не мешайся в мои дела, не учи! – обыкновенно говорил он сыну. – Ты вот в книжках смыслишь, а тут не указывай!»

Оба с характерами упорными и суровыми, отец и сын не забывали обид. Искры взаимного недовольства глубоко таились в их душах и при случае вспыхивали ярким пожаром. Как отец не щадил сына, так и поэт не жалел отца, причем видел его насквозь. «Он человек простой, – пишет Кольцов про старика Белинскому, – купец, спекулянт, вышел из ничего, век рожь молотил на обухе… Его грудь так черства, что его на все достанет для своей пользы и для торговли…»

Оригинально было отношение старика к дарованию сына: он стал смотреть на это дарование как на доходную статью и хвастался им, он хвалился связями сына с «генералами» и пускал таким образом при случае пыль в глаза гусиновским своим родственникам. Когда в 1839 году сын снова задумался об издании своих стихов, отец явился горячим поборником этого предприятия, но не потому, что оно являлось общественным делом, вкладом в сокровищницу искусства, а потому, что от этого «большой барыш» выйдет. Старик рассказывал в торговых рядах, что сын «написал такой важный песенник, что ему обещают царскую награду и вызывают в Питер… В Питер ехать – много надо денег, но это дело даст большой капитал…»