Софья Усова - Николай Новиков. Его жизнь и общественная деятельность

• Название: Николай Новиков. Его жизнь и общественная деятельность
• Автор: Софья Усова
• Издательство: 3bd93a2a-1461-102c-96f3-af3a14b75ca4
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф.Ф.Павленковым (1839–1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.

---

Недурны также объявления: “В некоторое судебное место потребно правосудия 10 пудов”, или: “Недавно пожалованный воевода отъезжает в порученное ему место и для облегчения в пути продает свою совесть; желающие купить могут его сыскать в здешнем городе”.

Но особенной едкостью и остроумием проникнуты сатиры против крепостного права. Вот, например, некий Змеян ездит по городу и всех увещевает быть жестокими с крепостными людьми, чтобы “они взора его боялись, чтобы они были голодны, наги и босы и чтобы одна жестокость держала сих зверей в порядке и послушании”.

Еще лучше рецепт для г-на Безрассуда, напечатанный в “Трутне” за 1769 год:

“Безрассуд болен мнением, что крестьяне не суть человеки… Он с ними точно так и поступает… никогда с ними не только что не говорит ни слова, но и не удостаивает их наклонением своей головы, когда они по восточному обыкновению пред ним на земле распростираются. Он тогда думает: я – господин, они – мои рабы; они для того и сотворены, чтобы, претерпевая всякие нужды, день и ночь работать и исполнять мою волю исправным платежом оброка; они, памятуя мое и свое состояние, должны трепетать моего взора. Бедные крестьяне любить его, как отца, не смеют, но, почитая в нем своего тирана, его трепещут. Они работают день и ночь, но со всем тем едва имеют дневное пропитание, затем, что насилу могут платить господские поборы. Они и думать не смеют, что у них есть что-нибудь собственное, но говорят: это не мое, но Божие и господское”.

Такая злая ирония скоро сменяется у Новикова негодованием:

“Безрассудный! – восклицает он. – Разве ты не знаешь, что между твоими рабами и человеками больше сходства, чем между тобой и человеком!” Затем в конце сатиры автор прописывает Безрассуду от его болезни такого рода рецепт: “Безрассуд должен всякий день по два раза рассматривать кости господские и крестьянские до тех пор, пока найдет он различие между господином и крестьянином”.

Говоря о “Трутне”, нельзя умолчать о полемике, которую вели между собою “Трутень” и “Всякая всячина”, или, лучше сказать, скрывавшиеся за ними Новиков и императрица Екатерина. Спор возник из-за нравственных вопросов и воззрений, но не в этом было дело: Екатерина II, очевидно, не ожидала, что сатира пойдет так далеко и будет касаться самых основ жизни, самых слабых и наиболее больных ее сторон. Она, по всей вероятности, думала, что “Всякая всячина” будет образцом и камертоном для других сатирических журналов, что они будут ограничиваться обличениями общего свойства, ни для кого, в сущности, не обидными, будут обличать скупость, глупость, любостяжание, невежество, щеголей и щеголих, петиметров и кокеток по возможности безотносительно, чтобы чтение, наводя на добрые размышления, доставляло приятное развлечение. Вначале Екатерина именно так и смотрела на роль сатирической литературы; только потом уже – и, может быть, отчасти под влиянием полемики с “Трутнем” – она стала обнаруживать более глубокий взгляд на сатиру, что сказалось, например, в ее собственных, часто обличительных произведениях, в сочувствии другому новиковскому журналу (“Живописцу”) и в том, что она хотела, по-видимому, не прекратить, а только сдержать и поставить сатиру в известные пределы.

Резкость Новикова была ей неприятна. Она была человеком менее радикальным и гораздо более практичным и дипломатичным. В то время как другие сатирические журналы сделались, действительно, только приятным развлечением и простым зубоскальством, Новиков сразу подошел к делу и поставил для своей сатиры твердо определенную цель. И жизнь высших сфер, которых он касался, и крестьянский вопрос, и “мудрость” тогдашнего двуличия были предметами очень щекотливыми. Когда такие огромные умы, как Вольтер и Руссо, допускали освобождение крестьян лишь условно и постепенно, с разными оговорками, когда такие независимые люди, как Дидро, снискивали себе милости от монарших щедрот, то можно себе представить, как смотрели и относились к подобным вещам русское высшее общество и более влиятельные люди того времени, с которыми Екатерина ссориться не хотела. Ей можно было одних убрать, а других прибрать к рукам лишь постепенно, и со многими из них она вела настоящую дипломатическую игру…

Полемика между “Трутнем” и “Всякой всячиной” началась, как это нередко бывает, с частных и неважных случаев. Так, например, “Трутень” изобличил какую-то светскую барыню, совершившую в лавке кражу и велевшую потом избить купца, когда тот, не желая осрамить ее при публике, явился к ней на дом за получением украденного. Обличение это не понравилось “Всякой всячине”, и она ответила, что к слабостям человеческим надо относиться снисходительнее. На это “Трутень” возражал, что странно считать воровство пороком и преступлением в одних случаях, когда воруют простолюдины, и только слабостью в других случаях, причем очень остроумно смеялся над подобным открытием “Всякой всячины”. Та отвечала в свою очередь, но в ответе ее уже слышалось раздражение. От частного факта спор незаметно перешел к общим положениям. По словам “Всякой всячины”, “все разумные люди признавать должны, что один Бог только совершен; люди же смертные без слабостей никогда не были, не суть и не будут”. А “Трутень” опровергал такой взгляд и говорил: “Многие слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к нему человеколюбия. Они говорят, что слабости человекам обыкновенны и что должно оные прикрывать человеколюбием; следовательно, они порокам сшили из человеколюбия кафтан; но таких людей человеколюбие приличнее назвать пороколюбием…” По мнению “Трутня”, “больше человеколюбив тот, который исправляет пороки, нежели тот, который оным снисходит или (сказать по-русски) потакает”. “Всякая всячина” сердилась все более и более и говорила обидные вещи “Трутню”; тот менее раздражался, но в долгу также не оставался: “Вся вина “Всякой всячины”, говорил он, состоит в том, что она “на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может”; ежели “она забывается и так мокротлива, что часто не туда плюет, куда надлежит, то от этого надо лечиться” и т. п.

В полемике этой приняли участие и другие журналы, причем особенно любопытно то обстоятельство, что сторону Новикова приняли почти все остальные журналы, за исключением только Чулковского “Ни то ни сё”, который в этом случае присоединился ко “Всякой всячине”. Полемика эта кончилась как будто бы ничем, т. е. каждый из противников остался, по-видимому, при своем мнении, но на самом деле произошло следующее: “Трутень”, очевидно, под внешним давлением, вскоре изменил свой резкий характер, особенно в следующем году. На внешние обстоятельства есть уже указания в 1769 году, например, в доброжелательном письме некоего Чистосердова, напечатанном в одном из июльских листов “Трутня”, где автор предостерегает, что в зеркале его видят себя многие знатные бояре, и добавляет, что сам имел несчастие тягаться с боярами, “угнетавшими истину, правосудие, честь, добродетель и человечество”, и убедился, что “лучше иметь дело с лютым тигром”.

Затем эпиграф к “Трутню” 1770 года также указывает на неприятное заключение, вынесенное издателем из опыта; именно, что “опасно наставленье строго, где зверства и безумства много”; наконец, лучше всего “внешние обстоятельства” могут сказываться в том, что многие влиятельные люди, относившиеся вначале совсем иначе к “Трутню”, были им недовольны. Это с одной стороны. А с другой, если мы обратим внимание на вышедшие в 1772 году комедии императрицы “О, время!” и “Именины г-жи Ворчалкиной”, в которых сатира отличается большей определенностью и значительной резкостью, то можно думать, что императрица несколько склонилась на сторону взглядов Новикова. И в отношениях ее к нему не только не последовало ухудшения, а как будто бы они даже изменились к лучшему, особенно с 1772 года, когда Новиков стал издавать новый сатирический журнал “Живописец”. Стала ли она действительно признавать правоту его взглядов и ценить его как умного и полезного человека, входило ли в ее желания, чтобы он вновь начал издавать журнал, или только она не хотела тому препятствовать, – сказать довольно трудно.

Ни для кого в Петербурге не было тайной, что только что появившаяся комедия “О, время!” принадлежит перу императрицы, хотя она и скрыла свое имя, и Новиков посвятил свой новый журнал автору этой комедии, как бы ему неизвестному. Самое это посвящение очень интересно. Прежде всего оно полно всяких “вежливостей” и комплиментов. Новиков очень хвалит пьесу, изображавшую пороки соотечественников, говорит, что перо автора “достойно равенства с Мольеровым”, благодарит за удовольствие и просит продолжать писать для исправления нравов и для доказательства, что дарованная умам российским вольность употребляется для пользы отечества. Но в то же время он высказывает и несколько общих пожеланий, небесполезных для руководства автору в будущей литературной деятельности: “Истребите из сердца всякое пристрастие, – говорит он, – не взирайте на лицо; порочный человек во всяком звании равного достоин презрения. Низкостепенный порочный человек, видя себя осмеиваемым купно с превосходительным, не будет иметь причины роптать, что пороки в бедности только единой пером вашим угнетаются”. Далее Новиков говорит, что пример автора побудил и его к подражанию и затем высказывает пожелание, чтобы автор открыл свое имя: “Может ли, – говорит он, – такая благородная смелость опасаться угнетения в то время, когда по счастию России и к благоденствию человеческого рода владычествует нами премудрая Екатерина”. Впрочем, добавляет Новиков, если бы автор и не открыл своего имени, уважение его к нему вследствие этого не уменьшится. Начиная и кончая комплиментами, Новиков, по всей вероятности, платил известную официальную дань, хотя, может быть, был в значительной степени и искренен, так как Екатерина все-таки была человеком выдающихся способностей и сочувствовала литературе и просвещению. В ответ на это она написала Новикову послание, напечатанное также в “Живописце”, в котором говорит, что пишет для своей забавы, но будет рада, если сочинения ее принесут пользу, а что имени своего она не считает нужным объявлять, хотя и не скрывает. Кроме того, – что для Новикова было особенно важно, – она выразила сочувствие “Живописцу” и его издателю и говорила, что посвящение ей “Живописца” считает для себя честью и охотно примет в нем сотрудничество. Из этого можно видеть, как внимательна была Екатерина в первое время своего царствования к людям, отличавшимся образованием, талантами и трудами на пользу общественную, и как склонна она была показывать пример в этом отношении.