Михаил Барро - Маколей. Его жизнь и литературная деятельность

• Название: Маколей. Его жизнь и литературная деятельность
• Автор: Михаил Барро
• Издательство: 3bd93a2a-1461-102c-96f3-af3a14b75ca4
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф.Ф.Павленковым (1839—1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.

---

В 1834 году английские ремесленные союзы сделали первую попытку сплотиться в одну организацию. Через два года в Лондоне образовалась ассоциация рабочих и мало-помалу развилось движение, известное как чартизм. Ассоциация старалась также войти в сношение с иностранными рабочими, бельгийскими, американскими и даже с польскими патриотами. В феврале 1837 года ассоциация собрала митинг в таверне «Crown and Anchor» («Корона и якорь») с целью выработать петицию в парламент о всеобщей подаче голосов и прочих вопросах. Так были отредактированы шесть параграфов «народной хартии» – пиплз-чартер (people's charter), откуда пошло и название ее составителей и поборников – чартистов. Основы «народной хартии» сводились к следующим положениям:

1. Всеобщая подача голосов.

2. Ежегодные выборы в парламент.

3. Тайная баллотировка.

4. Отмена имущественного ценза.

5. Жалованье членам парламента во время исполнения общественной обязанности.

6. Равные избирательные округа по числу избирателей.

Восьмого мая 1838 года появилась и сама петиция чартистов, а к концу 1839 года чартизм подвергся разгрому. Главные деятели его попали в тюрьму, а кто оставался на свободе, тот во всякое время мог оказаться лишним винтом в социальной машине и остаться без хлеба и работы. Фабриканты сейчас же рассчитывали подозрительных, прокуроры требовали от судей для сторонников хартии высшей меры наказания. Оживление чартизма снова последовало в начале сороковых годов. В апреле 1842 года исполнительный комитет чартистской ассоциации решил подать петицию парламенту с прибавлением седьмого пункта об отмене слияния с Ирландией. 2 мая того же года петицию торжественно привезли в Лондон. Процессия чартистов двинулась по главным улицам при любезном содействии полиции, направляясь к зданию парламента. Депутат Данкоб предложил коллегам выслушать чартистов у нижней решетки палаты, но Маколей восстал против этого и склонил парламент к отказу. В полной солидарности с чартистами Маколей был только по вопросу о хлебных законах.

Политическая зрелость масс всегда и везде начиналась и начинается с желудка. Немудрено поэтому, что ряды чартистов увеличивали ряды противников хлебных законов. Эти законы были ближайшим объектом народного негодования, и в их отмене, как в былое время в реформе-обмане, оптимисты народной среды видели панацею. Хлебная политика правительства в сороковых годах объяснялась теорией покровительства английским землевладельцам, а между тем те же землевладельцы – конечно, мелкие, но ведь их-то и спасали от иностранной конкуренции – говорили на митингах, что им покровительствуют, а они умирают с голоду. Покровительство состояло в обложении пошлинами ввозного зерна: в урожайные годы оно повышалось, в голодные падало, но, по меткому выражению Джона Россела, хлебный барометр на самом деле показывал хорошую погоду, когда корабль трещал от бури. В 1842 году глава консервативной партии сэр Роберт Пиль поддерживал максимум пошлины на заграничное зерно в 20 шиллингов (восемь рублей) с четверти при цене местного зерна в 51 шиллинг (двадцать рублей), виги стояли за восемь, а тори за более высокое обложение. В народном обиходе эти шиллинги определялись гораздо проще и выразительнее: в XV столетии четверть хлеба стоила рабочему двадцати двух дней труда, а в 1838 году та же четверть обходилась уже в сорок шесть. Еще более просто это формулировалось словами: народ голодал.

В середине тридцатых годов тяжесть хлебных законов увеличилась еще и промышленным кризисом. В городе Болтоне близ Манчестера, с населением в 50 тысяч жителей, из 50 промышленных заведений 30 были закрыты, и пять тысяч рабочих не имели ни работы, ни хлеба. Дети умирали с голоду на руках у матерей, отцы покидали семьи, чтобы не видеть их страданий. В городе царил беспорядок, четверть домов пустовала, тюрьмы были переполнены. Парламент назначил расследование, но дело тянулось, а бедствие продолжалось. Однако Англия находилась в это время в завидном положении, когда страна не только волнуется, но и выделяет из своей среды людей энергичных, готовых служить ее интересам. Голод ведет за собой болезни, и потому врач – первый свидетель его успехов. Этим легко объясняется, почему в роли первых истолкователей несчастия болтонцев явились представители медицины.

В августе 1838 года старый медик, доктор Бирней объявил в Болтоне, что намерен в такой-то день и час прочесть лекцию о хлебных законах и их последствиях. Хотя последствия хлебных законов были населению отлично известны, на лекцию собралось столько народу, что почтенный Бирней оробел и отказался от чтения. Академическое настроение обманувшихся слушателей готово было перейти в грозное раздражение, как вдруг на сцену – дело происходило в театре – вышел хирург Полтон и произнес блестящую речь против хлебных законов и о народных страданиях как следствии их. Это была счастливейшая из операций Полтона. Нарыв смутного недовольства был ловко разрезан, недуг локализован, рецепт прописан, оставалось лечиться и выздоравливать. Речь так понравилась слушателям, что они просили ее повторения, и Полтон прочел вторую лекцию с новыми данными в руках. Депутат Болтона Боуринг, сторонник свободы торговли, находился в это время в Манчестере, где заседал комитет фабрикантов, обсуждая все то же бедствие. Как только до него дошел слух об импровизациях хирурга, он сейчас же предложил призвать его в Манчестер. В результате на Полтона была возложена миссия объезжать мануфактурные округи Англии и выступать за отмену хлебных законов. Одновременно с этим манчестерская торговая палата приняла петицию в том же духе, под которой подписались фабриканты, торговцы и рабочие: хлебным законам была объявлена война не на жизнь, а на смерть. Чтобы поддерживать ее, фабриканты основали особый орган – «Circulaire contre la Taxe sur le Pain»[3] – и собрали на расходы издания 500 тысяч рублей. Еще более широкую постановку приняло новое движение под руководством Ричарда Кобдена, фабриканта ситца в Манчестере, депутата и богача с ясным умом и живым красноречием. Он перенес агитацию в Лондон и положил основание лиги против хлебных законов. Для пропаганды своих идей лига владела двумя салонами с эстрадой для ораторов, где выступали лучшие представители английского политического красноречия. В одном из них, в Ковент-Гардене, на торговую политику Роберта Пиля особенно яростно набросился Фокс.

Обстоятельства как нельзя более поддерживали красноречие подобных выступлений. В 1845 году и Англия, и Ирландия переживали небывалый голод; запретительная система даже в самом умеренном виде рушилась сама собой, и не только виги, но даже и консерваторы с Робертом Пилем пришли к осознанию необходимости полной отмены хлебных законов. Что касается Маколея, то он всегда, по его собственным словам, обращенным к эдинбургским избирателям, «смотрел на покровительство земледелию как на дурной принцип» и еще в 1839 году стоял за полное уничтожение хлебных законов.

В этом вопросе он не расходился ни с крайними радикалами, ни со своими избирателями. Если в одних вопросах времени он оказывался человеком прошлого, то в других в сравнении с большинством своих современников он стоял на такой умственной и нравственной высоте, до которой не долетают упреки в ошибках. Его либерализм далеко не был еще ходячей монетой во всех закоулках Англии, не говоря уж о других странах Европы; в сравнении с его гуманностью и терпимостью нравственный катехизис даже лучших английских кружков представлял собой собрание вандальских воззрений, добродушных сентенций в духе инквизиционной морали, узкого патриотизма и двоедушия. В этом отношении Маколею случалось расходиться со своими избирателями – отчасти потому, что он не признавал программы, строго сформулированной выборщиками. Он требовал доверия, контроль он считал делом второстепенным, если же избиратели недовольны, они могут переменить депутата. Быть может, вследствие этого, принимая своих доверителей, он больше говорил, чем слушал, и однажды очень обидел эдинбургских виноторговцев, просивших его постоять за понижение акциза. Они просили понижения, а Маколей объявил, что его следует повысить. Между представителем власти и представляемыми этой властью назревал разлад. Приближалась развязка.

В 1845 году Пиль предложил расширить Майнутское католическое училище в Ирландии и соразмерно увеличить прежнюю субсидию в девяносто тысяч рублей. Для либералов это было несколько неожиданно, хотя совершенно в духе главы консерваторов, не признававшего партийных вопросов. Вопрос о школе был для Пиля маневром с целью задобрить католиков. Ирландия волновалась. В 1843 году на колоссальном митинге в пятьсот тысяч человек О'Коннел произнес горячую речь за парламентскую автономию Зеленого Острова и даже прямо говорил, что «через год парламент будет в Дублине». Результатом этого митинга, и в предупреждение назначенного следующего, было заключение в тюрьму О'Коннела, его сына, многих сторонников, и затем – процесс. Правда, ирландский деятель был амнистирован палатой лордов – и Маколей горячо стоял за это, указав на пристрастие суда, но страна все-таки волновалась, и субсидия Майнутскому училищу могла иметь умиротворяющее значение. Но если волки временно насыщались, то волновались верные овцы. Субсидия католикам не только не нравилась, но просто возмущала английских протестантов. Попытки Пиля к постепенному сближению с Ирландией казались им изменой, поблажкой папизму и даже дьяволу. «Кто стоит за субсидию Майнутской школе, – говорилось в одной петиции против субсидии, – тот поклоняется зверю, поносит Бога, вооружается против святых и снова распинает нашего Спасителя…» «Первый министр, – писали в каком-то журнале, – так же симпатизирует своим соотечественникам и так же уважает их, как охотник любит оленя, рыбак – форель, а мясник – ягнят, которым режет горло…» В этом же духе выступали протестанты и в парламенте. «Не удивлюсь нисколько, – заявлял один из них, – если когда-нибудь увижу первого министра поклонником Магомета или в объятиях папы. Но во мне он не найдет сторонника. Один почтенный и ученый депутат заявил, что я скорее пожертвую принципами, чем своей бородой. Отвечаю ему, что я предпочту обрезать не только бороду, но и голову, но никогда не забуду, что родился в протестантстве, воспитан в протестантстве и в протестантстве Божьею милостью умру…» Будь в палате эдинбургские избиратели Маколея, они сказали бы то же самое, а между тем их депутат подал голос за предложение Пиля. К недовольству виноторговцев присоединилось, таким образом, общее недовольство «истинных христиан», и, когда в 1847 году наступили новые выборы, Маколей получил в Эдинбурге всего 1854 голоса, а его противник, некто Чарлз Коуэн, – 2063. Судя по тому, что в день этого фиаско Маколей написал довольно длинное стихотворение, полное душевного спокойствия, он не особенно сожалел о потере места в палате. Подводя итоги своей парламентской деятельности, он мог спокойно удалиться в мирную тишину своего рабочего кабинета. Там его ждали наброски любимого и лучшего его произведения – «История Англии».