Николай Суханов - Записки о революции

• Название: Записки о революции
• Автор: Николай Суханов
• Жанр: История

Несмотря на субъективность, обусловленную политическими взглядами автора, стоявшего на меньшевистских позициях, «Записки о революции» Н.Н.Суханова давно признаны ценным источником по истории революционного движения в Петрограде в 1917 году.

Мемуары помимо описания масштабных событий содержат малоизвестные факты о закулисных сторонах деятельности мелкобуржуазных партий, остроумные характеристики политических деятелей, любопытные наблюдения о быте, нравах психологии людей того времени.

Издание рассчитано на всех, кто интересуется историей России.

---

Итак, Демократическое совещание открылось 14 сентября, ровно через месяц после Московского государственного. В торжественный день открытия, пока министр-президент увещевал промышленников и кадетов насчет принятия ими власти, в те же утренние часы мы в газетах читали интересные сообщения. Во-первых, стачечный комитет железнодорожников телеграфно сообщил по четырем магистралям, что через неделю в случае неудовлетворения требований надлежит приступить к забастовке. Во-вторых, группа заключенных большевиков сообщала, что завтра, 15-го, она возобновляет голодовку, которая была начата, но приостановлена по просьбе ЦК большевистской партии. Заключенным большевикам не предъявлялось никаких обвинений. Но на их освобождение власти соглашались только при условии огромного, заведомо непосильного для них залога. Это было издевательством, на какое не часто пускался царизм. В числе заключенных был известный Крыленко, арестованный на фронте и бывший заведомо вне столицы в июльские дни. Состоялся было приказ о его освобождении, но потом был приостановлен… Все эти сообщения газет в торжественный день 14 сентября производили очень благоприятное впечатление.

Открытие было назначено в четыре часа. Площадь Александринского театра была оцеплена придирчивым караулом, энергично оттеснившим толпу. Вокруг театра стоял «хвост» делегатов, из коих не все проявляли терпение. Получение билетов было осложнено какими-то формальностями и двигалось туго. Делегаты раздражались. Недалеко от меня в хвосте двигался Мартов, но меня не хотели пропустить к нему, хотя наши места были рядом, на сцене. Мимо хвоста, на улице, проходят какие-то господа и заглядывают в лица. Не ищут ли Ленина и Зиновьева? Их приказано арестовать при входе, но не в зале. Они, однако, не явились.

После долгих мыканий из комнаты в комнату, где сидели разные коменданты, комиссары, распорядители, мы наконец на сцене блестящего театра. Он уже почти полон, да и на сцене мест почти нет. Но еще не открывают, хотя скоро пять. Говорят, ждут Керенского. Непонятно, почему запоздал он. Утреннее заседание с биржевиками давно кончилось, для вечернего еще рано. В Александринском театре об этом, впрочем, ничего не знали. Почему-то многие ждут, что премьер даст объяснения по корниловскому делу. Разоблачения были на самом деле так внушительны, что «править» государством и явиться перед лицом «демократии», не реагируя на них, оказалось невозможно.

В ложе, отведенной для иностранных представителей, виднелось уже много фигур каких-то дипломатов. В оркестре были набиты журналисты, как сельди в бочке; сидеть было негде, едва стояли… Вот в царской ложе появились какие-то люди из Зимнего. Должно быть, сообщили, что Керенский изволит выезжать. Появился Чхеидзе и открыл заседание небольшой безразличной речью. О задачах совещания он высказался совершенно неопределенно. И действительно, как ни подбирали состав, но совещания фракций и «курий» показали, что коалиция трещит по всем швам. Стало быть, пора было понемножечку лишать собрание его учредительных полномочии и выдавать его за «совещательное», съехавшееся со всех концов просто от избытка времени.

Президиум был, как всегда, избран во фракциях. Сейчас он был только оглашен и молчаливо утвержден собранием. В нем было несколько новых людей из муниципалов и прочих еще не виданных у нас «курий», но больше были старые знакомцы, которых нечего и перечислять.

Во время речи Чхеидзе в зале появился Керенский, но энтузиазма, как в былые времена, он не вызвал и речи председателя, как прежде, не прервал. Но все же, когда ему предоставили слово, овация была шумной и продолжительной. Какая часть рукоплещет? Сколько оппозиции? Этого еще сказать нельзя.

Керенский волнуется, говорит с минутными паузами, переходит с места на место. Но как будто немножко «сдал»; запальчивости и раздражения как будто меньше, чем месяц тому назад, на Государственном совещании. Но что же он говорит?

Говорит как будто совсем лишнее и не говорит насущного. О политической конъюнктуре, об организации власти, о правомочиях и задачах совещания – ни полслова. Премьер ограничился тем, что потребовал доверия и поддержки. Великолепно…

Оценка конъюнктуры состояла в хорошо знакомых нам выкриках об анархии, о личной травле, о генерале на белом коне и снова о личной травле. Но главная часть речи состояла в том, что Керенский в меру своего разумения и такта действительно отчитывался по делу Корнилова. Молчать из престижа власти об основных проблемах, для решения которых собрался съезд, и вместе с тем давать показания в качестве обвиняемого без малейшего формального повода! Это совсем странно и ни с чем не сообразно.

Однако эта странность совершенно естественна. Обвинения попадали в слишком наболевшее место, и молчать было нельзя. Выступить, правда, было не с чем, но все же приходилось рискнуть. И вышло дело так.

– Bpеменнoe правительство поручило мне приветствовать настоящее собрание… но я не могу говорить, прежде чем не почувствую, что здесь нет никого, кто мог бы мне лично бросить упреки и клевету, которые раздавались в последнее время…

Керенский не успел кончить фразы, как раздались шумные массовые возгласы: «Есть, есть!» Поднимается шум. Чхеидзе тщится водворить порядок. Возобновляется овация… Совершенно ясно, что в собрании с такой сильной, организованной и ненавидящей оппозицией Керенскому доселе в революции выступать не приходилось.

– Позвольте мне поэтому. – продолжает глава государства, – изложить в кратких чертах то, что называется корниловщиной, и то, что я могу сказать по праву, было мною вскрыто и уничтожено.

Снова негодование и протесты из лож. Кричат: «Нет, нет, не вами, демократией и Советами!..» Но я склонен думать, что несчастный Керенский действительно верил в те нелепости, которые он говорил.

– Да, демократией, – продолжал он, – так как все, что я делал ее именем… И дальше Керенский в своей апологии хватается за самые наивные аргументы, которые собрание тут же оценивает цвишенруфами и междометиями. Он, Керенский, о предполагаемом выступлении справа знал давным-давно, он предупреждал о нем в не совсем и не всем ясных словах на московском совещании; он сейчас же арестовал корниловского вестника Львова; конный корпус был вызван, так как уже было известно о заговоре (о, боже!) и т. п. Надо сказать, что к этому времени картина августовских дней была уже достаточно выяснена печатью и знакома всем, кому было интересно. Трудно было бы понять, как можно решаться теперь на подобные публичные заявления, если бы их делал не Керенский.

Но Керенский проявляет ту же наивность, то же непонимание обстановки – в какую бы сторону ни бросилась его безудержная мысль.

– Не ошибитесь, – вдруг заявил он, – не думайте, что если меня травят большевики, то за мной нет сил демократии. Не думайте, что я вишу в воздухе. Имейте в виду, что если вы что-нибудь устроите, то остановятся дороги, не будут передаваться депеши (одни рукоплещут, другие смеются).

Не менее неожиданно и не менее нерасчетливо было следующее.

– Я должен заявить собранию, что Временное правительство ежедневно получает со всех сторон сведения о все более развивающейся в стране анархии. Только сегодня мы получили из Гельсингфорса телеграмму, где Временное правительство предупреждается, что гельсингфорсские революционные силы не дадут никому воспрепятствовать явочному открытию закрытого сейма.

Раздался гром аплодисментов и возгласы: «Правильно, правильно!»… Оратор ничем не мог на это ответить, кроме дешевой ссылки на другую телеграмму, несомненно апокрифическую, будто бы «немецкая эскадра, знакомая с положением дел, приближается к Финскому заливу…». Никакого отношения к предыдущему это не имело, немецкая эскадра так и не приблизилась, но в зале истины не знали, и Керенский среди начавшегося скандала уже счел себя победителем. Он заканчивает снова в мажоре:

– Когда я прихожу сюда, я забываю все условности положения, какое я занимаю, и говорю с вами как человек. Но человека не все здесь понимают, и я скажу вам теперь языком власти: каждый, кто осмелится покуситься на свободную республику, кто осмелится занести нож в спину русской армии, узнает власть революционного правительства, которое правит доверием всей страны.

Так выполнил глава правительства свою задачу. Очень большая часть собрания провожала его долгой овацией.

Дальше с большим успехом говорил военный министр Верховский, уже явно заслуживший у нас значительную популярность. Она позволила ему довольно смело и совершенно безвозбранно касаться некоторых больных вопросов: избиений офицеров, выборности командиров, к которой министр относится отрицательно. В общем, Верховский произнес – как бы в парламенте – вполне деловую речь, посвященную делам армии. В общем, он повторил те же свои мысли и ту же программу, которую он излагал в ЦИК.