Геннадий Прашкевич - Большие снега

• Название: Большие снега
• Автор: Геннадий Прашкевич
• Жанр: Поэзия

Избранные стихи. В этой книге легко обнаружить и вполне классические, даже постакмеистические стихи, и формальные, в лучшем смысле слова, эксперименты, идущие от русских футуристов, и утонченный верлибр, и восточную минималистичность, и медитативные погружения в историческое и мифологическое пространства, характерные для поэзии балканских стран.

---

III

* * *

Воет ветер,
снег струится,
в синем свете вьюга злится,
расползлась над миром мгла,
чистит ветер, как метла, —
мир.

Снег струится,
белый снег
рвется птицей много лет
на стеклянные просторы,
где поют, лучатся хоры —
звезд.

И прозрачным
белым снегом
все невзрачное отпето,
и звенит, гудит часами
под глухими небесами —
вьюга.

* * *

Я много лет скитался
в краю сухих белил,
обламывая пальцы,
тропу свою торил,
и там, где низкий берег,
под шапкою лесов,
стрелял пушистых белок,
и грелся у костров.

Единственный хозяин,
закон тайги я знал:
ловушек зря не ставил
и зверя уважал,
но снег ложился густо,
стелил тропу мою,
и было пусто-пусто,
и грустно, как в раю.

* * *

Согрели плоские бока никелированные лужи
и день течет, как облака, неимоверно сжат и сужен.

А в дымном хаосе берез, меж вздорных высохших сережек
еще живет смятенье рос и заблудившихся дорожек.

И я когда-то их топтал, искал, надеялся и верил,
что встречу среди рыжих скал седого сказочного зверя.

Возьму руками, без свинца, не зря ведь чтил я Гагенбека.
Но у дорожек нет конца, а зверь бежит от человека.

* * *

Наваждения исчезли,
как далекое окно,
за которым были песни,
а сейчас совсем темно.

Я вернулся, я вернулся
в город, темный от дождей,
в город очень узких улиц
и высоких этажей.

По аллеям мокрым шляюсь,
это снова детства дни,
ничему не удивляюсь,
чем меня ни удиви.

Но, приглядываясь к лицам,
все тяну, тяну, тяну
тот момент, когда ресницы
нарушают
тишину.

Перед дождем

О, за мгновение, пока
в мои глаза летела капля,
я прожил жизнь – любил и плакал,
и видел дождь и облака.

Но капля пала на глаза
и вновь я тронут тайной жуткой:
как уместилась жизнь моя
в таком коротком промежутке?

* * *

Мой тополевый Томск —
томительная пристань,
текущая, как воск,
бегущая, как выстрел.

На площадях твоих
я плыл, как на триреме,
среди дождей густых,
остановивших время.

И за твою печаль,
за тайные вечери,
спасибо, мой причал,
скрипучие качели.

Спасибо за метель,
за то, что гнал по свету,
за руки тополей,
салютовавших свету.

Август

В удаляющемся свисте,
как ударил карабин,
воздух в шорохах и листьях
облетающих рябин.

Влажной лапой гонит тучи
ветер прямо над рекой.
Я держу в руках, как случай,
свой нечаянный покой.

Я давно уже не чаял
так смеяться, так любить,
жечь костры, бродить ночами,
не вино, а воздух пить.

И пускаться без оглядки
по течению реки,
по которой щеткой гладкой
волновались тростники.

А надежды и записки
оставлять в сухом дупле.

Август.
Звездчатые искры.
И томление
полей.

Масштаб

От древнего кургана
до гиблого болота;

от чайного стакана
до чаши с позолотой;

от томского забора
до стен горячей Кушки;

от Домского собора
до крошечной церквушки;

от розы искушения
до прозы из трактира;

от мироощущения
до ощущенья мира.

* * *

То ль мираж, то ли впрямь олень,
и опять до небес пустынно.
Я иду. Рядом только тень.
На увалах базальты стынут.

Кочки,
Камни,
глухие мхи,
да озера чернее сажи.

Так и входят в мои стихи
эти северные пейзажи.

Дом на пескахI

Разносит ветер легкие песчинки
и нарушает мировой покой.

Два взрослых человека строят дом.

Сухой плавник, окатанная галька,
скоба из меди – все им пригодится.
Два взрослых человека
строят
дом.

Потом их остановит поцелуй.
Их дом оставлен, он забыт, заброшен.
Никто из них не мудр, не осторожен,
никто не озаботится судьбой,
никто не вздрогнет —
кто там дразнит чаек?
зачем весь мир, весь этот разнобой?

И счастье, с тех иллюзий начинаясь,
становится, увы, самим собой.

II

Но дом еще не дом, пусть даже кровлю
и стены ты поднять над миром смог.
Ты должен жить удачей и любовью
и женщину внести через порог.

Чтоб все, что было временно и ложно,
ушло, как исчезают боль и страх…

III

Ведь это же неправда, что возможно
нам счастье только в доме на песках.

* * *

Египетский суфлер
не подсказал ни строчки.
Прозрачные, как флер,
зеленые сорочки
не скроют тех, кто гол,
как рощи после пала.

С плеча на голый пол
упало покрывало,
и толпы враз орут,
увидев, меж цветами
танцовщицы идут,
играя животами.

Перегорит звездой,
сияющей без дела,
сведенное тоской,
как судорогой, тело,
но взмахами ресниц
оправданы обиды
отчаявшихся жриц
под тенью пирамиды.

* * *

Женщины,
которых мы покидаем внезапно,
совсем внезапно, даже не по своей вине,
остаются не в прошлом, а в некоем странном завтра,
как портрет, что выставлен за стеклом в окне.

Города,
которые мы оставляем сразу,
именно сразу, мучаясь и себя кляня,
остаются всегда тоской и вечной заразой,
в бездне грохота и огня.

И чего удивляться, что осень красит
за окнами небо, бесцельно и зло маня.
Остается лишь память,
и позолота слазит
с женщин и с городов,
но, прежде всего,
с меня.

* * *

Я научился просыпаться рано,
когда еще не ноют в сердце раны,
когда еще сороки не проснулись,
и тянет тишиной с пустынных улиц.

Я научился радоваться дому,
твоей ладони, шороху на крыше.
Я научился радоваться грому,
особенно, когда он плохо слышен.

Я научился говорить как птица,
скрывать печаль, невидимое видеть.
Немногому осталось научиться:
с такой же силой знать и ненавидеть.

* * *

Я оплатил бы все разлуки,
все слезы, всю печаль ночей,
все звезды, шорохи и руки
и шепот – тайный и ничей,

но дождь разводит всюду слякоть
и продолжает голосить,
что я могу это оплакать,
оплакать,
но не оплатить.

Слово

И опять надо мною, исторгая тепло,
удивленное Слово, как Солнце, взошло.

То же самое, коим мы веками живем,
обещаем и поим, изумляем и жжем.

И которому слишком доверяться спешим,
забывая про искры и клубящийся дым.

А оно – не подкова, не туман идиом.
Это древнее Слово дал Охотник с Копьем,

на века его сделав для Войны и Добра
вместе с первою Евой – из мужского ребра.

Иней

Вчера было лето. Вчера было солнце в долине.
Сегодня прогретые камни ложатся под иней.

И пахнет так странно, как будто открыл я впервые
цветение плавных ветвей наклонившейся ивы.

Все небо в заплатах, все небо заштопано серым —
от низких закатов до белых сияющих перьев.

Как будто Земля обрела вдруг былые надежды
и сбросила к черту браслеты, сережки, одежды.

И всюду сияет тревожно, зовуще и бело
ее обнаженное, ждущее, плотное тело.

Полдень

Ю.П.

Дым костра разметало ветром
и печальный таежный дрозд
мне вещает о километрах,
отделивших меня от звезд,
и плывут среди рыжих сосен,
над упругой щетиной мхов,
ароматы таежных весен,
можжевельников и стихов…

Тишина. Только где-то эхо
на вершинах гудит сухих,
да заходятся дальним смехом
непутевые петухи,
да клубится в пыли дорожной
над славянской вязью полей
удивительный и тревожный
серебристый пух тополей…

Сказка о тишине

Когда вечерами плещет
простуженная волна,
нужны ненужные вещи,
придуманные слова.

И мы говорим о всяких
таинственных пустяках —
о белоснежных маках
и голубых слонах.

Гадаем неосторожно
и чувствуем – это к нам
по лунным спешит дорожкам
Бегущая по волнам.

Но зная, что только сами
мы можем себе помочь,
уходит, кивнув на память,
спасать уходящих в ночь.

Раздвинув цветные звезды,
с неба смотрит Луна.
Все чрезвычайно просто,
как воздух и тишина.

Туманные тают полосы
и берега молчат.
Я лучше скажу вполголоса,
о чем другие кричат.

* * *

Придумали – расставания.
Как стрелы слова нацелены:

О, бедра твои поставлены,
как амфоры драгоценные!
Кожа вина нежнее,
нет взгляда чище и строже…

А все во сто раз сложнее
и в столько же, верно, проще.

Кощунствуй, люби, пророчествуй,
никто не наделит санкцией
вернуть ее, если хочется
назад, с полпути, со станции.

Пора листопадов канула,
всю ночь за стеклом оконным
шуршат по садам стеклянным
пушные аукционы.

* * *

Когда мы увиделись, все отошло
куда-то на самые дальние планы.
Кружились деревья, плескалось весло,
ромашки летали вокруг, как воланы.

А праздник вовсю прорастал из земли,
он рвал голубые клокастые почки,
листву выгонял и пускал пузыри,
и скатывал громы, как гулкие бочки.

Цветной и огромный, он все разбудил
медведем, добившимся лета и нерпы.
И мы понимали: он брал, не дарил!
Он праздник!
А мы —
его первые жертвы.

* * *

Почти случайные слова,
почти случайное движенье,
звезда, осенняя трава,
листва, как головокруженье.

Почти случайный разговор,
случайный дождь, на лужах пена,
разор души, и слов разор,
и начинаешь постепенно

разгадывать и понимать —
капель, горящую иконно,
тот блик, что в руки не поймать,
и женщину в стекле оконном.

* * *

О, как ты боролась с большим моим ростом,
вставала на цыпочки, приподнималась,
и радугой нежных огней загоралась,
моля опуститься и сжалиться звезды.

Но что-то мешало, но что-то толкало,
какие-то грузы ложились на плечи,
слова не решались стать явною речью,
все путалось, плыло, томило, алкало.

О, как ты пыталась бороться со снами,
как плакала, пела, текла с облаками,
а лунные блики, стеклянно позвякивая,
в листве многоликой сияли над нами.

И что было проще? В тебе себя спрятать?
Остаться собою? Приблизить мороз?
Иль все же расти, чтобы падать и плакать?

Я падал и плакал.
И все-таки
рос.

* * *

О, эта деревня стоила всех чудес! —
лампа в окне, сугроб, в ночь – коромысло дыма.
Прямо в дворы вбегал мшелый и вечный лес.
Летом – печаль дождя,
осенью – запах тмина.

О, эта деревня стоила детских лет! —
тайны замшелых троп, гомон глухих речушек.
сколько имен, о которых не ведал свет,
сколько снегов,
вылетающих, как из пушек!

Годы идут, но там
лампа горит, маня,
ищет меня, зовет, теплится из потемок.
Может быть, до сих пор женщина ждет меня,
но броду нет на реке,
а лед над теченьем
тонок.

Гулёна

Село обиженно ворчит:
«Гулёна!»

А воздух к вечеру горчит,
как листья клена.
А воздух к вечеру, что тишь
тишайшей ночи.
Ты улыбаешься, не спишь,
не хочешь.
Твой голос тих,
твой голос чист,
твой волос светел.
И за окном твоим горнист
расправил плечи.
Он задыхается, поет,
а листья клена
дыханьем осени несет,
ведь ты —
гулёна.

Я знаю, чем я оплачу
наш август долгий,
когда дожди по сентябрю
вонзят иголки
в шары оранжевых рябин,
и в листья клена,
и в шёпоты твоих рабынь:
«Гулёна!»

* * *

В. Щеглову