Сергей Аксаков - Записки ружейного охотника Оренбургской губернии

• Название: Записки ружейного охотника Оренбургской губернии
• Автор: Сергей Аксаков
• Издательство: Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1987

«Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Т. Аксакова посвящены четырем видам охоты – на лесную дичь, степную, водяную и болотную. Одна из лучших русских книг этого жанра.

---

Охота производится следующим образом: как скоро ляжет густая пороша, двое или трое охотников, верхами на добрых незадушливых конях,[97] вооруженные арапниками и небольшими дубинками, отправляются в поле, разумеется рано утром, чтобы вполне воспользоваться коротким осенним днем; наехав на свежий лисий нарыск или волчий след, они съезжают зверя; когда он поднимется с логова, один из охотников начинает его гнать, преследовать неотступно, а другой или другие охотники, если их двое, мастерят, то есть скачут стороною, не допуская зверя завалиться в остров (отъемный лес), если он случится поблизости, или не давая зверю притаиться в крепких местах, как-то: рытвинах, овражках, сурчинах и буераках, поросших кустарником. Охотники иногда пересекают ему путь, иногда заезжают навстречу, зная заранее по местности, куда побежит зверь, и нередко поворачивают его так, что иногда лиса, особенно волк, кружится на одном и том же пространстве, пробегая его несколько раз взад и вперед. Впрочем, это делается преимущественно с волком, который может пробежать большое расстояние; с лисой же надобно только наблюдать, чтоб она не залегла где-нибудь и не отдохнула. Лошадь того охотника, который гонит зверя по пятам, по всем извилинам и поворотам его бега, разумеется, должна гораздо скорее устать, и тогда товарищ его сменяет; первый начинает мастерить, а второй гнать. В отношении к волку надобно наблюдать следующее правило: как скоро он начнет бежать тише, так что нетрудно смять его лошадью, не должно подскакивать к нему слишком близко. Матерой или старый волк, не лишенный еще сил, может кинуться на лошадь; бывали примеры, что волк бросался на шею лошади и жестоко ее ранил своими клыками, даже кусал за ноги охотника. В таком случае, не теряя присутствия духа и времени, надобно прибегнуть к арапнику или дубинке. Волк боится даже лучка, как говорит народ, то есть боится, когда человек замахнется на него, как будто хочет лукнуть, бросить что-нибудь, и редко случается, чтоб волк в первое мгновение не отскочил от человека.[98] Удара арапником или дубинкой будет достаточно, чтоб усталый и напуганный зверь пустился опять наутек. В отношении же к лисе никак не должно полагаться на то, что она приляжет и как будто растянется на снегу, а надобно сейчас попробовать поднять ее хлопаньем арапника, потому что в то время как охотник, подскакав к ней, бросится с лошади, лиса вскочит и сначала побежит очень проворно, освеженная минутным отдыхом, чем выиграет перед у охотника, и может куда-нибудь спрятаться. Вообще брать загнанную лису живьем надобно осторожно: она кусается гораздо чаще, чем волк. – Наконец, преследуемый зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно, или, вернее сказать, упадет, так что приближение охотника и близкое хлопанье арапником его не поднимают; тогда охотник, наскакав на свою добычу, проворно бросается с седла и дубинкой убивает зверя; если же нужно взять его живьем, то хватает за уши или за загривок, поближе к голове, и, с помощию другого охотника, который немедленно подскакивает, надевает на волка или лису намордник, род уздечки из крепких бечевок; зверь взнуздывается, как лошадь, веревочкой, свитой пополам с конскими волосами; эта веревочка углубляется в самый зев, так что он не может перекусить ее, да и вообще кусаться не может; уздечка крепко завязывается на шее, близ затылка, и соскочить никак не может; уздечка, разумеется, привязана к веревке, на которой вести зверя или тащить куда угодно. Живых лис и волков достают для того, чтоб притравливать на них молодых собак, которые иногда не берут этих зверей: волка – потому, что он силен и жестоко кусается, а лису – потому, что она отыгрывается от молодых собак, которые по неопытности принимают ее за такую же, как они, собаку и начинают с нею играть; лиса же, при первой удобной местности, от них скрывается и уходит; разумеется, эта хитрость не обманет старых, вловившихся собак.

Есть такие ловкие охотники, которые в одиночку заганивают лису и приводят ее живую на веревке. При такой одиночной охоте, загнав лису, надобно левою рукою держать ее за уши, а правою надеть на нее намордник.

Мелкие охотничьи рассказы

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СУЕВЕРИЯХ И ПРИМЕТАХ ОХОТНИКОВ

Известное дело, что охотники-простолюдины – все без исключения суеверны, суеверны гораздо более, чем весь остальной народ, и, мне кажется, нетрудно найти тому объяснение и причину: постоянное, по большей части уединенное, присутствие при всех явлениях, совершающихся в природе, таинственных, часто необъяснимых и для людей образованных и даже ученых, непременно должно располагать душу охотника к вере в чудесное и сверхъестественное. Человек не любит оставаться в неизвестности: видя или слыша что-нибудь необъяснимое для него очевидностью, он создает себе фантастические объяснения и передает другим с некоторою уверенностью; те, принимая их с теплою верою, добавляют собственными наблюдениями и заключениями – и вот создается множество фантазий, иногда очень остроумных, грациозных и поэтических, иногда нелепых и уродливых, но всегда оригинальных. Я уверен, что охотники первые начали созидание фантастического мира, существующего у всех народов. Первый слух о лешем пустил в народ, вероятно, лесной охотник; водяных девок, или чертовок,[99] заметил рыбак; волков-оборотней открыл зверолов. Я уже говорил в моих «Записках ружейного охотника», что в больших лесах, пересекаемых глубокими оврагами, в тишине вечерних сумерек и утреннего рассвета, в безмолвии глубокой ночи крик зверя и птицы и даже голос человека изменяются и звучат другими, какими-то странными, неслыханными звуками; что ночью слышен не только тихий ход лисы или прыжки зайца, но даже шелест самых маленьких зверьков. Весьма естественно, что какой-нибудь охотник, застигнутый ночью в лесу, охваченный чувством непреодолимого страха, который невольно внушает темнота и тишина ночи, услыхав дикие звуки, искаженно повторяемые эхом лесных оврагов, принял их за голос сверхъестественного существа, а шелест приближающихся прыжков зайца – за приближение этого существа. Крик филина и маленьких сов особенной породы, которых он слыхал, может быть, и прежде, но который не походил на слышимые им теперь звуки в лесу, не мог ли показаться ему и хохотом, и стоном, и воем, и чем угодно? Если же он, дрожа и потея от страха, но подавляемый усталостью, как-нибудь засыпал или хотя задремывал, то, без сомнения, грезил во сне тем же, чем был полон и волнуем наяву; дремота даже могла придать более определенности образу неизвестного существа. С первыми лучами солнца, отыскав дорогу и возвращаясь домой, он чувствовал себя как будто изломанным, исщипанным и, увидя свое тело, покрытое пятнами, он легко мог приписать их щипанью или щекотанью того же сверхъестественного существа. Бедняка искусали крупные лесные муравьи или другие насекомые, но такое простое объяснение не приходит ему в голову. А как событие происходило в лесу, то и дает он имя лешего его таинственному обитателю. Дома рассказывает он свою чудную повесть, показывает красные и синие пятна на своем теле; воображение рассказчика и слушателей воспламеняется, дополняет картину – и леший, или лесовик, получает свое фантастическое существование! Постепенно укрепляясь в народном ведении и веровании, принимает он определенный образ и черты, иногда очень подробные и разнообразные.

Вода, преимущественно большая, в поздние сумерки и ранний рассвет, особенно в ночное время, производит на человека такое же действие невольного страха, как и дремучий лес. Внезапное движение и плеск воды, тогда как производящей его рыбы или зверя, за темнотою, хорошенько разглядеть нельзя, могло напугать какого-нибудь рыбака, сидящего с удочкой на берегу или с сетью на лодке. Шум и движение в камыше или осоке, производимые уткой с утятами, даже прыгающими лягушками, могли показаться устрашенному воображению чем-то похожим на движение существа несравненно большего объема.

Выпрыгнувшая из воды на берег или спрыгнувшая с берега в воду поречина, мелькнувшая неясным, темным призраком, могла отразиться в его воображении чем-то похожим на образ человеческий. У страха глаза велики, говорит пословица, и почему же круглому, тупому рылу сома, высунувшемуся на поверхность воды и быстро опять погрузившемуся, не показаться за человеческую голову, которая всплывала на одно мгновенье? Почему остроконечный нос и голова щуки или жериха не могли показаться локтем руки или каким-нибудь человеческим членом? Точно так же, как рассказывал лесной охотник о своих ночных страхах и видениях в лесу, рассказывает и рыбак в своей семье о том, что видел на воде; он встречает такую же веру в свой рассказы, и такое же воспламененное воображение создает таинственных обитателей вод, называет их русалками, водяными девками, или чертовками, дополняет и украшает их образы и отводит им законное место в мире народной фантазии; но как жители вод, то есть рыбы – немы, то и водяные красавицы не имеют голоса.[100] Нельзя ли таким образом объяснить происхождение и других народных суеверий? Впрочем, исследование этого интересного предмета до меня не касается. Я упомянул о нем только для того, чтобы объяснить, отчего охотники суевернее других людей.