Лев Троцкий - История русской революции. Том II, часть 2

• Название: История русской революции. Том II, часть 2
• Автор: Лев Троцкий
• Жанр: Публицистика

Историю русской революции` можно считать центральной работойТроцкого по объему, силе изложения и полноте выражения идей Троцкого о революции. Как рассказ о революции одного из главных действующих лиц этот труд уникален в мировой литературе – так оценивалэту книгу известный западный историк И. Дойчер. Тем не менее онаникогда не издаваласб ни в СССР, ни в России и только сейчас предлагается российскому читателю. Вторая часть тома посвящена последним неделям подготовки Октябрьского переворота и его осуществлению.

---

Официальные делегаты организаций были все же каплями в крестьянском океане. Неизмеримо большую работу выполнили те сотни тысяч и миллионы солдат, которые самовольно покидали фронт и тыловые гарнизоны, унося в ушах крепкие лозунги митинговых речей. Молчуны на фронте становились у себя в деревне говорунами. Недостатка в жадных слушателях не было. «Среди крестьянства, окружавшего Москву, – рассказывает один из московских большевиков, Муралов, – происходил громадный сдвиг влево… Московские села и деревни кишели дезертирами с фронта. Туда же проникал и столичный пролетарий, не порвавший еще связи с деревней». Дремавшую калужскую деревню, по рассказу крестьянина Наумченкова, «разбудили солдаты, прибывавшие с фронта по разным причинам в период июня-июля». Нижегородский комиссар доносил, что «все правонарушения и беззакония имеют связь с появлением в пределах губернии дезертиров, отпускных солдат или делегатов от полковых комитетов». Главноуправляющий имениями княгини Барятинской Золотоношского уезда жалуется в августе на самоуправство земельного комитета, где председательствует кронштадтский матрос Гатран. «Прибывшими в отпуск солдатами и матросами, – доносит комиссар Бугульминского уезда, – ведется агитация с целью создать анархию и погромное настроение». «В Мглинском уезде, в селе Белогош, приехавший матрос самовольно запретил заготовку и вывозку дров и шпал из леса». Если не солдаты начинали борьбу, то они ее заканчивали. В Нижегородском уезде мужики теснили женский монастырь, косили луга, разломали заборы, не давали монашкам проходу. Настоятельница не сдавалась, милиционеры увозили мужиков на расправу. «Так дело тянулось, – пишет крестьянин Арбеков, – до прихода солдат. Фронтовики сразу взяли быка за рога»: монастырь был очищен. В Могилевской губернии, по словам крестьянина Бобкова, «солдаты, которые вернулись с фронта домой, были первыми вожаками в комитетах и руководили изгнанием помещиков».

Фронтовики вносили в дело тяжелую решимость людей, привыкших обращаться с винтовкой и штыком против человека. Даже солдатские жены перенимали от мужей боевые настроения. «В сентябре, – рассказывает пензенский крестьянин Бегишев, – сильное было движение баб-солдаток, которые выступали на судах за разгром». То же наблюдалось в других губерниях. Солдатки и в городах являлись нередко бродилом.

Таких случаев, когда во главе крестьянских беспорядков оказывались солдаты, приходилось, по подсчету Верменичева, в марте – 1 %, в апреле – 8, в сентябре – 13, в октябре – 17 %. Такой подсчет не может претендовать на точность; но общую тенденцию он указывает безошибочно. Умеряющее руководство эсеровских учителей, писарей и чиновников заменялось руководством ни перед чем не останавливающихся солдат.

Выдающийся в свое время немецкий марксистский писатель Парвус, который сумел во время войны приобрести богатство, но растерять принципы и проницательность, сравнивал русских солдат со средневековыми ландскнехтами, грабителями и насильниками. Для этого нужно было не видеть, что, при всех своих бесчинствах, русские солдаты оставались лишь исполнительным органом величайшей в истории аграрной революции.

Пока движение не порывало окончательно с легальностью, посылка войск в деревни сохраняла символический характер. Применять на деле в качестве усмирителей можно было почти только казаков. «В Сердобский уезд отправлено 400 казаков… Эта мера подействовала успокоительно. Крестьяне заявляют, что будут ждать Учредительного собрания», – пишет 11 октября либеральное «Русское слово». 400 казаков – несомненный довод за Учредительное собрание! Но казаков не хватало, к тому же и они расшатывались. Между тем правительство вынуждалось все чаще принимать «решительные меры». В первые четыре месяца Верменичев насчитывает 17 случаев посылки военной силы против крестьян; в июле и августе – 39 случаев, в сентябре и октябре – 105 случаев.

Усмирять крестьян вооруженной силой значило заливать пожар маслом. Солдаты в большинстве случаев переходили на сторону крестьян. Уездный комиссар Подольской губернии доносит: «Войсковые организации и даже отдельные части разрешают социальные и экономические вопросы, заставляют (?) крестьян производить захваты и рубить лес, а иногда, местами, сами участвуют в грабежах… Местные войсковые части отказываются принимать участие в прекращении насилий…». Так восстание деревни разрушало последние скрепы в армии. Не могло быть и речи о том, чтобы в условиях крестьянской войны, возглавленной рабочими, армия позволила себя бросить против восстания в городах.

От рабочих и солдат крестьяне впервые узнавали новое, не то, что им говорили эсеры, о большевиках. Лозунги Ленина и его имя проникают в деревню. Все учащающиеся жалобы на большевиков имеют, однако, во многих случаях вымышленный или преувеличенный характер: помещики надеются таким путем вернее добиться помощи. «В Островском уезде полная анархия вследствие пропаганды большевизма». Из Уфимской губернии: «Член волостного комитета Васильев распространяет программу большевиков и открыто заявляет, что помещики будут повешены». Ищущий «защиты от грабежа» новгородский помещик Полонник не забывает присовокупить: «исполнительные комитеты переполнены большевиками»; это значит – недоброжелателями помещика. «В августе, – вспоминает симбирский крестьянин Зуморин, – по селам стали ездить рабочие, агитировали за партию большевиков, рассказали об ее программе». Следователь Себежского уезда ведет дело о прибывшей из Петрограда ткачихе Татьяне Михайловой, 26 лет, которая призывала в своем селе «к свержению Временного правительства и восхваляла тактику Ленина». В Смоленской губернии к концу августа, как свидетельствует крестьянин Котов, «Лениным стали интересоваться, к голосу Ленина стали прислушиваться»… В волостные земства все еще, однако, выбираются в громадном большинстве эсеры.

Большевистская партия старается ближе подойти к крестьянину. 10 сентября Невский требует от Петроградского комитета приступить к изданию крестьянской газеты: «Надо поставить дело так, чтобы не пережить того, что пережила французская коммуна, когда крестьянство не поняло Парижа, а Париж не понял крестьянства». Газета «Бедного» стала вскоре выходить. Но чисто партийная работа в крестьянстве оставалась все же незначительной. Сила большевистской партии была не в технических средствах, не в аппарате, а в правильной политике. Как воздушные течения разносят семена, так вихри революции разносили идеи Ленина.

«К сентябрю месяцу, – вспоминает тверской крестьянин Воробьев, – на собраниях все чаще и смелее в защиту большевиков начинают выступать уже не фронтовики, а сами крестьяне-бедняки…» «Среди бедноты и некоторых середняков, – подтверждает симбирский крестьянин Зуморин, – имя Ленина не сходило с уст, только и разговору было о Ленине». Новгородский крестьянин Григорьев рассказывает о том, как эсер в волости назвал большевиков «захватчиками» и «предателями». Как загудели мужики: «Долой собаку, бей его булыжником! Сказки нам не говори – где земля? Довольно! Давай большевика!» Возможно, впрочем, что этот эпизод – таких и подобных было немало – относится уже к послеоктябрьскому периоду: в крестьянских воспоминаниях крепко стоят факты, но слаба хронология.

Солдаты Чиненова, привезшего к себе в Орловскую губернию сундук с большевистской литературой, родная деревня встретила неприветливо: наверно, германское золото. Но в октябре «волостная ячейка имела до 700 членов, много винтовок и всегда шла на защиту советской власти». Большевик Врачев рассказывает, как крестьяне чисто земледельческой Воронежской губернии, «очнувшись от эсеровского угара, стали интересоваться нашей партией, благодаря чему мы уже имели немало сельских и волостных ячеек, подписчиков на свои газеты и принимали многих ходоков в тесном помещении своего комитета». В Смоленской губернии, по воспоминаниям Иванова, «в деревнях большевики были очень редки, в уездах их было очень мало, газет большевистских не было, листки издавались очень редко… И тем не менее, чем ближе было к октябрю, тем деревня все более и более поворачивала к большевикам…».

«В тех уездах, где до октября было большевистское влияние в советах, – пишет тот же Иванов, – стихия разгрома помещичьих имений или не проявлялась, или проявлялась в слабой степени». Дело, однако, обстояло на этот счет не везде одинаково. «Требования большевиков о передаче земли крестьянам, – рассказывает, например, Тадеуш, – особенно быстро воспринимались массой крестьян Могилевского уезда, которые громили имения, а некоторые жгли, забирали покосы, леса». Противоречия между этими показаниями, в сущности, нет. Общая агитация большевиков, несомненно, питала гражданскую войну в деревне. Но там, где большевики успевали пустить более прочные корни, они, естественно, стремились, не ослабляя крестьянского натиска, упорядочить его формы и уменьшить разрушения.